Всегда такая чувствительная, она на этот раз не пролила ни единой слезы.
– Бруно Брайан, – сказала она ему, когда вереница пришедших попрощаться наконец поредела, – отныне ты – барон Монреале. Никогда не забывай этой минуты.
– Я не забуду, крестная, – твердо ответил он.
– Свои титулы, – продолжала она, – свое состояние, свою честь дедушка завещал тебе. Он ни разу не запятнал своего доброго имени. Ты сумеешь быть достойным его.
– Да, крестная.
Еще один старик поклонился ему и почтительно поцеловал его руку.
Кало, страдавший, быть может, больше всех, держался с нечеловеческим спокойствием. Отныне, став по воле старого барона попечителем мальчика, он, в соответствии с неписаным, но неукоснительно соблюдаемым законом, считался главным человеком в семье.
Найденыш из Валле-д'Темпли умел вести себя с достоинством и выдержкой. Он говорил с епископом, отслужившим заупокойную мессу, принимал соболезнования политиков и аристократов, с невозмутимым видом выслушал скорбную речь депутата Риццо, который, не ограничившись посылкой внушительного надгробного венка, не преминул явиться лично и принять участие в траурной церемонии.
Бруно восхищался мудрым спокойствием и благородством поведения Кало. Для него это был важный жизненный урок.
Когда прах барона Монреале был погребен в фамильном склепе и они сели у ворот кладбища в ожидавшую их машину, чтобы вернуться в палаццо, Кало сказал:
– Завтра ты отправишься в Милан.
Это был приказ, подлежащий беспрекословному исполнению.
– Ты едешь со мной? – Ему страшно было пускаться в новое путешествие без своего верного Кало.
– Тебя проводит крестная, – ответил великан. – Я приеду позже.
– А папа? – встревожился Бруно.
– Его известили. Ты увидишь его в Милане в августе.
– Почему я должен ехать? – спросил мальчик, уже догадываясь, каким будет ответ.
– Когда-нибудь я тебе объясню, – это были последние слова, которыми они обменялись, вплоть до той самой минуты, когда обнялись на прощание.
Через восемь дней после похорон Джузеппе Сайевы депутат Умберто Риццо исчез при загадочных обстоятельствах. Его тело, изрешеченное пулями, было обнаружено на берегу озера Пергузы, в самом центре Сицилии.
На похоронах депутата присутствовали все высшие должностные лица региональных органов власти, а также представитель центрального правительства.
Некоторое время сообщения об убийстве Умберто Риццо занимали первые полосы местных газет, но затем они уступили место более свежим новостям: замужеству Марии-Пии Савойской, победе Джованни Гронки на президентских выборах, а главное, разработанному сенатором Линой Мерлин законопроекту о запрещении легализованной проституции и закрытии домов терпимости.
А нераскрытое дело об убийстве депутата Умберто Риццо осталось пылиться в судебном архиве.
ФИЛИП БРАЙАН
БАРОН
В Милане маленького Бруно больше всего поразило количество слов и цифр, которые обрушивали друг на друга вечно спешащие люди, одержимые стремлением как можно скорее попасть куда-то, где в конечном счете ничего особенно интересного для них не было. Символом города стали для него заслоняющие небосвод неоновые рекламы, образно и сжато описанные в строках поэта: «Отдыхаю на Соборной площади. Вместо звезд загораются слова». И фамилии у всех здесь были совсем не такие, к каким он привык на Сицилии. Здешних его знакомых звали Казати, Веноста, Локателли, Брамбилла, Коломбо.
Мальчик пришел к выводу, что миланцы, как и калифорнийцы, одержимы манией цифр и страстью к статистике. Будучи истым сицилийцем, он тонко чувствовал свою землю и хорошо знал ее традиции. Песчаные дюны на побережье под Селинунте, однообразные и бесконечно меняющиеся под дыханием ветра, как абстрактные картины, закаты на острове Панареа, маршруты дельфинов в море, известняковые утесы мыса Пассеро, марсианские пейзажи острова Дев, благоухающие заросли боярышника, гигантские рожковые деревья Франкавиллы – все это было ему знакомо, как собственный дом. За годы, проведенные с Кало и дедом, он научился доходить до глубинной сути предметов и вызываемых ими чувств. В Милане же за несколько дней ему с аптекарской дотошностью выложили все данные, характеризующие великий северный город, манивший южан наподобие современного Эльдорадо.
Бруно шел рядом с Паоло Бранкати по проспекту Венеции, направляясь к улице Монтенаполеоне, и с жадным любопытством новичка-провинциала слушал, что говорил ему его новый друг. Хотя Паоло было уже пятнадцать, он был выше Бруно не больше, чем на вершок. Худой, невысокий, смуглый и черноволосый, с близорукими черными глазами, прячущимися за толстыми стеклами очков, он держался с чисто ломбардской непринужденностью, был деловит и энергичен. Одевался он как взрослый, по-взрослому рассуждал и жестикулировал, в разговоре у него слышался типичный миланский акцент.
– Конечно, эти уродливые особняки эпохи короля Умберто действуют угнетающе, но ты не обращай на них внимания, – говорил Паоло, чувствуя, что его друг разочарован. – И не суди о городе по фасадам банков, – терпеливо объяснял он.
Они только что вышли из городского парка. Бруно был немного не в своей тарелке и чувствовал себя не вправе выражать какие бы то ни было суждения.
– Милан – это особенный город, – продолжал Паоло. – У него есть свой тонкий шарм, как у Парижа.
Бруно никогда не был в Париже, ему было бы понятнее, если бы для сравнения был взят хорошо ему знакомый Сан-Франциско.
– Почему все вечно куда-то спешат? – с любопытством спросил он. – Здороваются на ходу, говорят на ходу, бегут, словно хотят побить рекорд?
– Ты вырос в Америке, и ты меня об этом спрашиваешь? – удивился Паоло. Он говорил с Бруно как с ровесником, не давая почувствовать разницы в возрасте, хотя был на четыре года старше. Он делал это не только из вежливости: Бруно возмужал не по годам, и Паоло уже подпал под его обаяние.
Солнце жарко пригревало, воздух был прозрачен, свежий ветер задувал с Бергамских гор.
– Я жил в Калифорнии. – Бруно вспомнил Сосалито и Нейпа-Вэлли, и это воспоминание показалось ему очень-очень далеким. – В каком-то смысле это такая же ленивая и сонная земля, как Сицилия, – сравнение вырвалось у него ненароком, и он тут же подумал, что оно не совсем справедливо. – Мой отец, – добавил он, – никогда бы с этим не согласился.
Паоло был очарован словами Бруно, говорившего на превосходном итальянском с акцентом, в котором мягкие модуляции сицилийского диалекта причудливо смешивались с протяжными американскими гласными.
– За оставшееся время до отъезда в Санта-Маргериту, – обещал Паоло, – я хочу получше показать тебе город. Он стоит того, тем более что тебе предстоит здесь жить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
– Бруно Брайан, – сказала она ему, когда вереница пришедших попрощаться наконец поредела, – отныне ты – барон Монреале. Никогда не забывай этой минуты.
– Я не забуду, крестная, – твердо ответил он.
– Свои титулы, – продолжала она, – свое состояние, свою честь дедушка завещал тебе. Он ни разу не запятнал своего доброго имени. Ты сумеешь быть достойным его.
– Да, крестная.
Еще один старик поклонился ему и почтительно поцеловал его руку.
Кало, страдавший, быть может, больше всех, держался с нечеловеческим спокойствием. Отныне, став по воле старого барона попечителем мальчика, он, в соответствии с неписаным, но неукоснительно соблюдаемым законом, считался главным человеком в семье.
Найденыш из Валле-д'Темпли умел вести себя с достоинством и выдержкой. Он говорил с епископом, отслужившим заупокойную мессу, принимал соболезнования политиков и аристократов, с невозмутимым видом выслушал скорбную речь депутата Риццо, который, не ограничившись посылкой внушительного надгробного венка, не преминул явиться лично и принять участие в траурной церемонии.
Бруно восхищался мудрым спокойствием и благородством поведения Кало. Для него это был важный жизненный урок.
Когда прах барона Монреале был погребен в фамильном склепе и они сели у ворот кладбища в ожидавшую их машину, чтобы вернуться в палаццо, Кало сказал:
– Завтра ты отправишься в Милан.
Это был приказ, подлежащий беспрекословному исполнению.
– Ты едешь со мной? – Ему страшно было пускаться в новое путешествие без своего верного Кало.
– Тебя проводит крестная, – ответил великан. – Я приеду позже.
– А папа? – встревожился Бруно.
– Его известили. Ты увидишь его в Милане в августе.
– Почему я должен ехать? – спросил мальчик, уже догадываясь, каким будет ответ.
– Когда-нибудь я тебе объясню, – это были последние слова, которыми они обменялись, вплоть до той самой минуты, когда обнялись на прощание.
Через восемь дней после похорон Джузеппе Сайевы депутат Умберто Риццо исчез при загадочных обстоятельствах. Его тело, изрешеченное пулями, было обнаружено на берегу озера Пергузы, в самом центре Сицилии.
На похоронах депутата присутствовали все высшие должностные лица региональных органов власти, а также представитель центрального правительства.
Некоторое время сообщения об убийстве Умберто Риццо занимали первые полосы местных газет, но затем они уступили место более свежим новостям: замужеству Марии-Пии Савойской, победе Джованни Гронки на президентских выборах, а главное, разработанному сенатором Линой Мерлин законопроекту о запрещении легализованной проституции и закрытии домов терпимости.
А нераскрытое дело об убийстве депутата Умберто Риццо осталось пылиться в судебном архиве.
ФИЛИП БРАЙАН
БАРОН
В Милане маленького Бруно больше всего поразило количество слов и цифр, которые обрушивали друг на друга вечно спешащие люди, одержимые стремлением как можно скорее попасть куда-то, где в конечном счете ничего особенно интересного для них не было. Символом города стали для него заслоняющие небосвод неоновые рекламы, образно и сжато описанные в строках поэта: «Отдыхаю на Соборной площади. Вместо звезд загораются слова». И фамилии у всех здесь были совсем не такие, к каким он привык на Сицилии. Здешних его знакомых звали Казати, Веноста, Локателли, Брамбилла, Коломбо.
Мальчик пришел к выводу, что миланцы, как и калифорнийцы, одержимы манией цифр и страстью к статистике. Будучи истым сицилийцем, он тонко чувствовал свою землю и хорошо знал ее традиции. Песчаные дюны на побережье под Селинунте, однообразные и бесконечно меняющиеся под дыханием ветра, как абстрактные картины, закаты на острове Панареа, маршруты дельфинов в море, известняковые утесы мыса Пассеро, марсианские пейзажи острова Дев, благоухающие заросли боярышника, гигантские рожковые деревья Франкавиллы – все это было ему знакомо, как собственный дом. За годы, проведенные с Кало и дедом, он научился доходить до глубинной сути предметов и вызываемых ими чувств. В Милане же за несколько дней ему с аптекарской дотошностью выложили все данные, характеризующие великий северный город, манивший южан наподобие современного Эльдорадо.
Бруно шел рядом с Паоло Бранкати по проспекту Венеции, направляясь к улице Монтенаполеоне, и с жадным любопытством новичка-провинциала слушал, что говорил ему его новый друг. Хотя Паоло было уже пятнадцать, он был выше Бруно не больше, чем на вершок. Худой, невысокий, смуглый и черноволосый, с близорукими черными глазами, прячущимися за толстыми стеклами очков, он держался с чисто ломбардской непринужденностью, был деловит и энергичен. Одевался он как взрослый, по-взрослому рассуждал и жестикулировал, в разговоре у него слышался типичный миланский акцент.
– Конечно, эти уродливые особняки эпохи короля Умберто действуют угнетающе, но ты не обращай на них внимания, – говорил Паоло, чувствуя, что его друг разочарован. – И не суди о городе по фасадам банков, – терпеливо объяснял он.
Они только что вышли из городского парка. Бруно был немного не в своей тарелке и чувствовал себя не вправе выражать какие бы то ни было суждения.
– Милан – это особенный город, – продолжал Паоло. – У него есть свой тонкий шарм, как у Парижа.
Бруно никогда не был в Париже, ему было бы понятнее, если бы для сравнения был взят хорошо ему знакомый Сан-Франциско.
– Почему все вечно куда-то спешат? – с любопытством спросил он. – Здороваются на ходу, говорят на ходу, бегут, словно хотят побить рекорд?
– Ты вырос в Америке, и ты меня об этом спрашиваешь? – удивился Паоло. Он говорил с Бруно как с ровесником, не давая почувствовать разницы в возрасте, хотя был на четыре года старше. Он делал это не только из вежливости: Бруно возмужал не по годам, и Паоло уже подпал под его обаяние.
Солнце жарко пригревало, воздух был прозрачен, свежий ветер задувал с Бергамских гор.
– Я жил в Калифорнии. – Бруно вспомнил Сосалито и Нейпа-Вэлли, и это воспоминание показалось ему очень-очень далеким. – В каком-то смысле это такая же ленивая и сонная земля, как Сицилия, – сравнение вырвалось у него ненароком, и он тут же подумал, что оно не совсем справедливо. – Мой отец, – добавил он, – никогда бы с этим не согласился.
Паоло был очарован словами Бруно, говорившего на превосходном итальянском с акцентом, в котором мягкие модуляции сицилийского диалекта причудливо смешивались с протяжными американскими гласными.
– За оставшееся время до отъезда в Санта-Маргериту, – обещал Паоло, – я хочу получше показать тебе город. Он стоит того, тем более что тебе предстоит здесь жить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128