Этой страстью он был одержим так же сильно, как жаждой денег и власти.
– Вы меня слушаете? – спросил американец. Улыбка сошла с его лица; было ясно, что есть предел всякому терпению и он уже исчерпал все свои запасы.
– Разумеется, – ухмыльнулся Акмаль. – Я слушаю, размышляю о делах, вспоминаю свои маленькие радости, – липкий взгляд с поволокой уставился на гостя. – Я могу делать несколько дел одновременно, мистер Хашетт. Это свойственно великим людям.
Акмаль путал власть с величием. Властью, причем со сравнительно недавнего времени, он действительно обладал; великим ему не суждено было стать никогда.
До 1964 года Омар Акмаль был бедным бедуином из племени вахиба, никогда не пересекал границ залива Мазирах, лишь иногда ездил в Мускат на верблюде закупать шафран и имбирь.
Омар Акмаль был «сыном греха», как и все свободолюбивые вахиба, но, в отличие от других, не искал независимости и вольных просторов. Его страстью были деньги. Он знал: чтобы заполучить желаемое, нужно желать всей душой. Он всей душой жаждал денег.
В один прекрасный день он покинул фирхан своей матери, оставил жену и двоих детей, отцом которых мог считаться лишь условно, ведь женщины вахиба отдавались мужчинам по собственному выбору и желанию, и отправился в Абу-Даби с шестью белыми верблюдами, самыми лучшими во всей Аравии. Они были его собственностью: по обычаю вахиба считалось, что верблюды принадлежат мужчинам, а все остальное – женщинам.
Итак, полунищий бедуин Омар Акмаль отправился в Абу-Даби, без сожаления оставив позади бескрайние дюны, позлащенные солнцем и овеваемые ветром. Он не тосковал по своей красавице жене, которая предпочитала ему других мужчин, не для него, а для них натирала щеки шафраном и смазывала волосы маслом. И чужие дети были ему тоже не нужны.
Без любви вспоминал он и глубокие черные глаза матери, единственную открытую часть ее лица, всегда завешенного темно-синей чадрой; слова, произнесенные ею незадолго до его отъезда, вызывали у него смутное беспокойство: «Ты не принадлежишь нашей земле и нашему народу, Омар. Ты живешь на родине как чужеземец. Ты ни на кого не похож. Совсем как твой отец, египетский разбойник. Пришел неведомо откуда, не говорил на нашем языке. Не красил глаза сурьмой. И у него не было такой шелковистой черной бороды, как у наших отцов и братьев».
Омар Акмаль уже тогда отличался тучностью, когда прибыл в Абу-Даби с прекрасными белыми верблюдами, единственным своим достоянием, помимо которого обладал лишь огромным желанием получить как можно больше денег, чтобы утолить свою ненасытную жажду власти и удовлетворить другую извращенную страсть: иметь бессчетное количество женщин, противоестественным образом разрывая их тела своей чудовищной снастью, наслаждаясь их мучениями.
Ни одна из женщин его племени не допустила бы даже мысли о подобном сношении, и любая попытка осуществить желаемое означала бы изгнание и объявление нечестивца вне закона. Первое же робкое поползновение завершилось для него полным отчуждением соплеменников. Вот потому он и отправился в Абу-Даби в надежде заработать столько денег, чтобы хватило на удовлетворение всех его желаний.
Свой первый доход он получил от продажи великолепных белых верблюдов. Затем стал скупать и перепродавать запрещенные к продаже товары, проявив при этом недюжинные способности и рискуя по-крупному. Он открыл для себя всю выгоду торговли информацией и оружием, изучил рынок наемников, готовых за пачку долларов убивать под любыми знаменами.
Он свел знакомство с русским по имени Василий Карпов и начал плести заговоры и интриги, поддерживая угодные правительства и свергая неугодные. С его именем отныне были связаны массовые кровопролития.
С той поры минуло двадцать лет, Василий умер, но были новые встречи с представителями КГБ, высоко ценившими его умение покупать, продавать и доставлять оружие, а также способность заводить связи в нужный момент и в нужном месте.
И вот его длинные руки дотянулись до американской транснациональной корпорации.
– Я ясно выражаюсь? – спросил мистер Хашетт, который все это время продолжал говорить. Он всей душой ненавидел этого гнусного, чванливого бедуина. Худшего задания он не получал за все годы своей карьеры, а ведь ему казалось, что его уже нечем смутить. Но прощупывать тайные намерения и планы этого арабского отщепенца, скверно и вульгарно говорившего по-английски, было для него невыносимо. Арабские слова, которыми Акмаль пересыпал разговор, звучали гортанно и грубо, совсем не похоже на мелодичную и напевную речь шейхов, имевших глубокие культурные корни.
– Вы всегда ясно выражаетесь, мистер Хашетт. – Он непрерывно думал о нежной белой плоти девушки, потерпевшей от него минувшей ночью, вспоминал свое прошлое, но ни на минуту не упускал из виду все, что сообщал ему американец, и понял, что «Ай-Би-Би» еще не оправилась от шока, обнаружив, что имеет дело с новым совладельцем, намеренным оказать сильное влияние на интересы корпорации в Африке и Канаде.
– Итак? – спросил мистер Хашетт, ожидая ответа.
– Вам нравится моя яхта? – неожиданно сменил тему проклятый бедуин. Он был хитер и изворотлив, как ядовитая змея, брызжущая ядом и готовая атаковать. – Думаю, даже ваш президент не смог бы себе позволить приобрести такую. Или я ошибаюсь?
Американец заерзал на подушках широкого дивана, обитого узорчатым камчатным полотном с золотой нитью. Он принялся массировать мочку правого уха большим и указательным пальцами, для него это было проявлением крайней нервозности.
– Мистер Акмаль, – воскликнул он, как дуэлянт, принимающий вызов, – я здесь не ради удовольствия. Я люблю горы и страдаю морской болезнью. Я живу в небольшом уютном доме на Парк-авеню и ни за что на свете не променяю его на этот авианосец.
Бедуин разразился самодовольным клокочущим смехом, и его необъятное брюхо заколыхалось.
– Веселый вы человек, мистер Хашетт, – сказал он, утирая слезы, выступившие на глазах, – до чего же веселый!
– Я считаю, что на этом моя миссия заканчивается, – решительно проговорил Хашетт, давая понять, что собирается уходить.
– В делах спешка очень нежелательна, – заметил бедуин. Он прекрасно сознавал, что держит в руках и поводья и хлыст.
– Да-да, конечно, – согласился американец. Мысленно он сравнивал грубую вульгарность бедуина с утонченным аристократизмом Барона. Все его личные симпатии были на стороне Бруно Брайана, профессиональный же долг вынуждал занимать позицию по другую сторону линии фронта. Часом ранее, когда секретарь Бруно сообщил, что Барон не сможет его принять по той простой причине, что его яхта уже покинула Сен-Тропез, мистер Хашетт испытал чувство сожаления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
– Вы меня слушаете? – спросил американец. Улыбка сошла с его лица; было ясно, что есть предел всякому терпению и он уже исчерпал все свои запасы.
– Разумеется, – ухмыльнулся Акмаль. – Я слушаю, размышляю о делах, вспоминаю свои маленькие радости, – липкий взгляд с поволокой уставился на гостя. – Я могу делать несколько дел одновременно, мистер Хашетт. Это свойственно великим людям.
Акмаль путал власть с величием. Властью, причем со сравнительно недавнего времени, он действительно обладал; великим ему не суждено было стать никогда.
До 1964 года Омар Акмаль был бедным бедуином из племени вахиба, никогда не пересекал границ залива Мазирах, лишь иногда ездил в Мускат на верблюде закупать шафран и имбирь.
Омар Акмаль был «сыном греха», как и все свободолюбивые вахиба, но, в отличие от других, не искал независимости и вольных просторов. Его страстью были деньги. Он знал: чтобы заполучить желаемое, нужно желать всей душой. Он всей душой жаждал денег.
В один прекрасный день он покинул фирхан своей матери, оставил жену и двоих детей, отцом которых мог считаться лишь условно, ведь женщины вахиба отдавались мужчинам по собственному выбору и желанию, и отправился в Абу-Даби с шестью белыми верблюдами, самыми лучшими во всей Аравии. Они были его собственностью: по обычаю вахиба считалось, что верблюды принадлежат мужчинам, а все остальное – женщинам.
Итак, полунищий бедуин Омар Акмаль отправился в Абу-Даби, без сожаления оставив позади бескрайние дюны, позлащенные солнцем и овеваемые ветром. Он не тосковал по своей красавице жене, которая предпочитала ему других мужчин, не для него, а для них натирала щеки шафраном и смазывала волосы маслом. И чужие дети были ему тоже не нужны.
Без любви вспоминал он и глубокие черные глаза матери, единственную открытую часть ее лица, всегда завешенного темно-синей чадрой; слова, произнесенные ею незадолго до его отъезда, вызывали у него смутное беспокойство: «Ты не принадлежишь нашей земле и нашему народу, Омар. Ты живешь на родине как чужеземец. Ты ни на кого не похож. Совсем как твой отец, египетский разбойник. Пришел неведомо откуда, не говорил на нашем языке. Не красил глаза сурьмой. И у него не было такой шелковистой черной бороды, как у наших отцов и братьев».
Омар Акмаль уже тогда отличался тучностью, когда прибыл в Абу-Даби с прекрасными белыми верблюдами, единственным своим достоянием, помимо которого обладал лишь огромным желанием получить как можно больше денег, чтобы утолить свою ненасытную жажду власти и удовлетворить другую извращенную страсть: иметь бессчетное количество женщин, противоестественным образом разрывая их тела своей чудовищной снастью, наслаждаясь их мучениями.
Ни одна из женщин его племени не допустила бы даже мысли о подобном сношении, и любая попытка осуществить желаемое означала бы изгнание и объявление нечестивца вне закона. Первое же робкое поползновение завершилось для него полным отчуждением соплеменников. Вот потому он и отправился в Абу-Даби в надежде заработать столько денег, чтобы хватило на удовлетворение всех его желаний.
Свой первый доход он получил от продажи великолепных белых верблюдов. Затем стал скупать и перепродавать запрещенные к продаже товары, проявив при этом недюжинные способности и рискуя по-крупному. Он открыл для себя всю выгоду торговли информацией и оружием, изучил рынок наемников, готовых за пачку долларов убивать под любыми знаменами.
Он свел знакомство с русским по имени Василий Карпов и начал плести заговоры и интриги, поддерживая угодные правительства и свергая неугодные. С его именем отныне были связаны массовые кровопролития.
С той поры минуло двадцать лет, Василий умер, но были новые встречи с представителями КГБ, высоко ценившими его умение покупать, продавать и доставлять оружие, а также способность заводить связи в нужный момент и в нужном месте.
И вот его длинные руки дотянулись до американской транснациональной корпорации.
– Я ясно выражаюсь? – спросил мистер Хашетт, который все это время продолжал говорить. Он всей душой ненавидел этого гнусного, чванливого бедуина. Худшего задания он не получал за все годы своей карьеры, а ведь ему казалось, что его уже нечем смутить. Но прощупывать тайные намерения и планы этого арабского отщепенца, скверно и вульгарно говорившего по-английски, было для него невыносимо. Арабские слова, которыми Акмаль пересыпал разговор, звучали гортанно и грубо, совсем не похоже на мелодичную и напевную речь шейхов, имевших глубокие культурные корни.
– Вы всегда ясно выражаетесь, мистер Хашетт. – Он непрерывно думал о нежной белой плоти девушки, потерпевшей от него минувшей ночью, вспоминал свое прошлое, но ни на минуту не упускал из виду все, что сообщал ему американец, и понял, что «Ай-Би-Би» еще не оправилась от шока, обнаружив, что имеет дело с новым совладельцем, намеренным оказать сильное влияние на интересы корпорации в Африке и Канаде.
– Итак? – спросил мистер Хашетт, ожидая ответа.
– Вам нравится моя яхта? – неожиданно сменил тему проклятый бедуин. Он был хитер и изворотлив, как ядовитая змея, брызжущая ядом и готовая атаковать. – Думаю, даже ваш президент не смог бы себе позволить приобрести такую. Или я ошибаюсь?
Американец заерзал на подушках широкого дивана, обитого узорчатым камчатным полотном с золотой нитью. Он принялся массировать мочку правого уха большим и указательным пальцами, для него это было проявлением крайней нервозности.
– Мистер Акмаль, – воскликнул он, как дуэлянт, принимающий вызов, – я здесь не ради удовольствия. Я люблю горы и страдаю морской болезнью. Я живу в небольшом уютном доме на Парк-авеню и ни за что на свете не променяю его на этот авианосец.
Бедуин разразился самодовольным клокочущим смехом, и его необъятное брюхо заколыхалось.
– Веселый вы человек, мистер Хашетт, – сказал он, утирая слезы, выступившие на глазах, – до чего же веселый!
– Я считаю, что на этом моя миссия заканчивается, – решительно проговорил Хашетт, давая понять, что собирается уходить.
– В делах спешка очень нежелательна, – заметил бедуин. Он прекрасно сознавал, что держит в руках и поводья и хлыст.
– Да-да, конечно, – согласился американец. Мысленно он сравнивал грубую вульгарность бедуина с утонченным аристократизмом Барона. Все его личные симпатии были на стороне Бруно Брайана, профессиональный же долг вынуждал занимать позицию по другую сторону линии фронта. Часом ранее, когда секретарь Бруно сообщил, что Барон не сможет его принять по той простой причине, что его яхта уже покинула Сен-Тропез, мистер Хашетт испытал чувство сожаления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128