А на Достоевском нет инвентарного номера.
– Я вам не советовал бы подымать шум, – тихо сказал Белль-Ланкастерский. – Уж больно сомнительный набор лиц у вас в кабинете собрался. Могут на этом погоду сделать. В школе будущего не должно быть идеалистов и путаников.
Их было трое, ни о чем не подозревавших ревизоров. А я уже пальцем упирался в металлический щиток на рукоятке моего символического оружия. Легкий батман моей шпаги не вызвал их защитной реакции.
– Защищайтесь, господа! – крикнул я вовнутрь своей души, решив применить комбинированную атаку, состоящую из двух батманов, четырех финтов и шести уколов.
– Не мешайте нам работать, – спокойно сказал оприходователь по фамилии Дзюба, первым выступив на фехтовальную дорожку.
Мои новые двенадцать батманов не вызвали у противников попыток контратаковать меня.
– Оприходуйте шпагу! – сказал Дзюба.
– Это же символическое оружие, невещественное, – взревел я, – на нем нельзя поставить инвентарный номер.
– На всем можно поставить инвентарный номер, – спокойно сказал Дзюба. – Пишите: шпага – символическое оружие- вес семьсот семьдесят граммов, клинок длиной девяносто сантиметров, сечение треугольное. Особые приметы: ближе к гарде надпись мистического содержания: «За истину, добро и красоту!»
– На каждом шагу фиксируем не наше мировоззрение, – прошептал Белль-Ланкастерский. – Уж не знаю, как вы выпутаетесь из этой истории. Я постараюсь помочь вам, разумеется.
– Может быть, и мой алый плащ запишете? – спросил я. – Его вообще никогда в наличии не существовало.
– И плащ запишем. Пиши, – сказал Дзюба, – плащ алый, один, не оказавшийся в наличии.
– Я бы с оружием вам вообще посоветовал поосторожнее, – снова прошептал покровительственно Белль-Ланкастерский.
– Я прошу вас, Альберт Колгуевич, по существу вникнуть в педагогику, – сказал я, вежливо обращаясь к инспектору.
– Обязательно вникнем, – ответил Белль-Ланкастерский. – Завтра Марафонова вами займется.
С радостью я шел на урок вместе с Марафоновой, рассчитывая, что наконец-то мой черед ликовать настал.
Когда мы с Марафоновой переступили порог класса, урок по нашей традиции уже шел: Слава Деревянко на доске написал рассказ, в котором было 18 причастных и 30 деепричастных оборотов.
– Как! Без организующей роли учителя? – спросила Марафонова. – Никуда не годится.
– А теперь бой «кар-о-кар», – сказал Никольников. – Выступают пары в ближнем бою по теме: «Обособленные члены предложения».
Четыре пары во главе с Ребровым, Семечкиным, Сашей Злыднем и Емцом выбежали к доске и стали в позиции. Посыпались новые обособления. С каждым флешем, батманом, захватом на доске развертывалась сложная система обособлений – знание всего курса русского языка было мастерски продемонстрировано в этом удивительном игровом шпажирова-нии. Трое участников-секундантов то и дело электрофиксатором отмечали неточности, а программированные устройства ставили оценки в журнал: за первую часть урока было опрошено 29 учеников, причем каждый из них получил до семнадцати оценок.
– А теперь расслабились, – сказал я. – Приготовились. Выполняем уколы с оппозицией. Но прежде вспомним, что надо сохранять в ходе атаки.
– В ходе атаки, – отвечает бойко Ребров, – необходимо сохранять горизонтальность движения от центра тяжести тела, избегать наклонов туловища, возможно меньше отклонять вооруженную руку от типового положения в боевой стойке…
– И еще что важно? – спрашиваю я, обращаясь к классу.
– И еще важно, – ответил Никольников, – сохранять оптимальное напряжение мышц вооруженной руки.
– Так! Слушайте команду!
Марафонова пригнулась, оглушенная стуком деревянных рапир, и лихорадочно стала записывать не сам урок, смешанный с игрой, а выводы о недопустимости глумления над методикой.
Разминка длилась три с половиной минуты.
– А теперь, – сказал я, когда на экране дежурный воспроизвел три изображения фрагментов с картин Боттичелли, Борисова-Мусатова и Петрова-Водкина, – пишем этюд «Гармония»…
«В результате посещения пятидесяти уроков, – прочтет через две недели Марафонова, – нами установлены грубейшие нарушения: дети трехлетнюю программу по основным дисциплинам прошли за один год, чрезмерное увлечение игрой, о которой нигде не сказано в нашей педагогике, привело к серьезным отрицательным последствиям: во-первых, дети с удовольствием и с увлечением решают сложные задачи, чего не делается ни в одной школе района. Этот сам по себе незначительный факт свидетельствует о том, что учение строится не на долге, а на интересе и так называемой детской радости, что не только недопустимо, но и преступно…»
– Но почему преступно?! – не удержался я.
– Потому, товарищ Попов, что детям в жизни придется столкнуться не только с интересным, но и с непосильно трудным!
– Тут есть, конечно, некоторая противоречивость, – пояснил Белль-Ланкастерский, – у вас все наоборот получается. Трудное стало легким, а легкое стало трудным. И дети избегают легких дел, поручений. Понимаете, есть некая неувязочка.
– Не в этом дело! – оборвала Марафонова. – Вы подумайте, товарищи, если так быстро пройдена программа, то что же они будут делать дальше? Программа рассчитана на три года, а они ее за год пробежали.
– Но результаты какие! – снова сорвался я.
– Конечно, смягчает несколько вину тот факт, что все дети показали высокие знания, но это еще ровным счетом ничего не значит. Оприходованные нами шестьсот детских сочинений написаны в жанре рассказов, повестей, басен, поэм, трактатов, что не предусмотрено программой.
– А сказки, сказки! – вставил Росомаха. – Про сказки забыли.
– А это вообще факт возмутительный, – продолжала Марафонова. – Вы послушайте только эти сочинительства. Вот отрывочек из сказки Саши Злыдня: «И тогда старая Эльба принесла дефицитное импортное лекарство и сказала Майке: «Для себя берегла, а теперь тебе отдаю. Позволь мне, Маечка, закапать тебе в глаз эту жидкость». И как только пипетка коснулась выпуклой голубизны лошадиного глаза, схваченного по краям красными прожилками, Майка неожиданно закричала: «Я снова вижу тебя, Вася, вижу моим левым глазом! Спасибо, Эльбочка». И от этого великого прозрения на конюшне стало светло и радостно». Это же мистика, товарищи!
– Одухотворение всего и вся! – протянул, не глядя в мою сторону, Белль-Ланкастерский. – Типичный витализм!
– Не всякое знание нужно нам, товарищи. Вы посмотрите на рисунки детей. Не крейсер «Аврора» нарисован на этом листочке, а дикий кабан. А под кого роет этот кабан?
– А про клятвы, про клятвы скажите! – настаивал Росомаха.
Марафонова зачитала клятву биологического кружка:
– «Именем пяти ушедших с нашей земли животных, ушедших по вине человека, торжественно клянусь охранять мир природы, всячески…» Нет, товарищи, не могу я читать эти отвратительные строки не нашей идеологии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
– Я вам не советовал бы подымать шум, – тихо сказал Белль-Ланкастерский. – Уж больно сомнительный набор лиц у вас в кабинете собрался. Могут на этом погоду сделать. В школе будущего не должно быть идеалистов и путаников.
Их было трое, ни о чем не подозревавших ревизоров. А я уже пальцем упирался в металлический щиток на рукоятке моего символического оружия. Легкий батман моей шпаги не вызвал их защитной реакции.
– Защищайтесь, господа! – крикнул я вовнутрь своей души, решив применить комбинированную атаку, состоящую из двух батманов, четырех финтов и шести уколов.
– Не мешайте нам работать, – спокойно сказал оприходователь по фамилии Дзюба, первым выступив на фехтовальную дорожку.
Мои новые двенадцать батманов не вызвали у противников попыток контратаковать меня.
– Оприходуйте шпагу! – сказал Дзюба.
– Это же символическое оружие, невещественное, – взревел я, – на нем нельзя поставить инвентарный номер.
– На всем можно поставить инвентарный номер, – спокойно сказал Дзюба. – Пишите: шпага – символическое оружие- вес семьсот семьдесят граммов, клинок длиной девяносто сантиметров, сечение треугольное. Особые приметы: ближе к гарде надпись мистического содержания: «За истину, добро и красоту!»
– На каждом шагу фиксируем не наше мировоззрение, – прошептал Белль-Ланкастерский. – Уж не знаю, как вы выпутаетесь из этой истории. Я постараюсь помочь вам, разумеется.
– Может быть, и мой алый плащ запишете? – спросил я. – Его вообще никогда в наличии не существовало.
– И плащ запишем. Пиши, – сказал Дзюба, – плащ алый, один, не оказавшийся в наличии.
– Я бы с оружием вам вообще посоветовал поосторожнее, – снова прошептал покровительственно Белль-Ланкастерский.
– Я прошу вас, Альберт Колгуевич, по существу вникнуть в педагогику, – сказал я, вежливо обращаясь к инспектору.
– Обязательно вникнем, – ответил Белль-Ланкастерский. – Завтра Марафонова вами займется.
С радостью я шел на урок вместе с Марафоновой, рассчитывая, что наконец-то мой черед ликовать настал.
Когда мы с Марафоновой переступили порог класса, урок по нашей традиции уже шел: Слава Деревянко на доске написал рассказ, в котором было 18 причастных и 30 деепричастных оборотов.
– Как! Без организующей роли учителя? – спросила Марафонова. – Никуда не годится.
– А теперь бой «кар-о-кар», – сказал Никольников. – Выступают пары в ближнем бою по теме: «Обособленные члены предложения».
Четыре пары во главе с Ребровым, Семечкиным, Сашей Злыднем и Емцом выбежали к доске и стали в позиции. Посыпались новые обособления. С каждым флешем, батманом, захватом на доске развертывалась сложная система обособлений – знание всего курса русского языка было мастерски продемонстрировано в этом удивительном игровом шпажирова-нии. Трое участников-секундантов то и дело электрофиксатором отмечали неточности, а программированные устройства ставили оценки в журнал: за первую часть урока было опрошено 29 учеников, причем каждый из них получил до семнадцати оценок.
– А теперь расслабились, – сказал я. – Приготовились. Выполняем уколы с оппозицией. Но прежде вспомним, что надо сохранять в ходе атаки.
– В ходе атаки, – отвечает бойко Ребров, – необходимо сохранять горизонтальность движения от центра тяжести тела, избегать наклонов туловища, возможно меньше отклонять вооруженную руку от типового положения в боевой стойке…
– И еще что важно? – спрашиваю я, обращаясь к классу.
– И еще важно, – ответил Никольников, – сохранять оптимальное напряжение мышц вооруженной руки.
– Так! Слушайте команду!
Марафонова пригнулась, оглушенная стуком деревянных рапир, и лихорадочно стала записывать не сам урок, смешанный с игрой, а выводы о недопустимости глумления над методикой.
Разминка длилась три с половиной минуты.
– А теперь, – сказал я, когда на экране дежурный воспроизвел три изображения фрагментов с картин Боттичелли, Борисова-Мусатова и Петрова-Водкина, – пишем этюд «Гармония»…
«В результате посещения пятидесяти уроков, – прочтет через две недели Марафонова, – нами установлены грубейшие нарушения: дети трехлетнюю программу по основным дисциплинам прошли за один год, чрезмерное увлечение игрой, о которой нигде не сказано в нашей педагогике, привело к серьезным отрицательным последствиям: во-первых, дети с удовольствием и с увлечением решают сложные задачи, чего не делается ни в одной школе района. Этот сам по себе незначительный факт свидетельствует о том, что учение строится не на долге, а на интересе и так называемой детской радости, что не только недопустимо, но и преступно…»
– Но почему преступно?! – не удержался я.
– Потому, товарищ Попов, что детям в жизни придется столкнуться не только с интересным, но и с непосильно трудным!
– Тут есть, конечно, некоторая противоречивость, – пояснил Белль-Ланкастерский, – у вас все наоборот получается. Трудное стало легким, а легкое стало трудным. И дети избегают легких дел, поручений. Понимаете, есть некая неувязочка.
– Не в этом дело! – оборвала Марафонова. – Вы подумайте, товарищи, если так быстро пройдена программа, то что же они будут делать дальше? Программа рассчитана на три года, а они ее за год пробежали.
– Но результаты какие! – снова сорвался я.
– Конечно, смягчает несколько вину тот факт, что все дети показали высокие знания, но это еще ровным счетом ничего не значит. Оприходованные нами шестьсот детских сочинений написаны в жанре рассказов, повестей, басен, поэм, трактатов, что не предусмотрено программой.
– А сказки, сказки! – вставил Росомаха. – Про сказки забыли.
– А это вообще факт возмутительный, – продолжала Марафонова. – Вы послушайте только эти сочинительства. Вот отрывочек из сказки Саши Злыдня: «И тогда старая Эльба принесла дефицитное импортное лекарство и сказала Майке: «Для себя берегла, а теперь тебе отдаю. Позволь мне, Маечка, закапать тебе в глаз эту жидкость». И как только пипетка коснулась выпуклой голубизны лошадиного глаза, схваченного по краям красными прожилками, Майка неожиданно закричала: «Я снова вижу тебя, Вася, вижу моим левым глазом! Спасибо, Эльбочка». И от этого великого прозрения на конюшне стало светло и радостно». Это же мистика, товарищи!
– Одухотворение всего и вся! – протянул, не глядя в мою сторону, Белль-Ланкастерский. – Типичный витализм!
– Не всякое знание нужно нам, товарищи. Вы посмотрите на рисунки детей. Не крейсер «Аврора» нарисован на этом листочке, а дикий кабан. А под кого роет этот кабан?
– А про клятвы, про клятвы скажите! – настаивал Росомаха.
Марафонова зачитала клятву биологического кружка:
– «Именем пяти ушедших с нашей земли животных, ушедших по вине человека, торжественно клянусь охранять мир природы, всячески…» Нет, товарищи, не могу я читать эти отвратительные строки не нашей идеологии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114