– А дивчатам от этих лопухов счастье придет, если по сто грамм в день с борщом этот лопух заглатывать.
– А вы сами покуштуйте, – сказала Маня робко, так ей хотелось счастья.
И Злыдень рот раскрыл, глаза выпялил на лопушиную сердцевину: а вдруг в ней избавление от радикулита несносного?
А Сашко между тем раскрутил сердцевину в руках, чтобы горечь сошла, и с таким наслаждением стал хрумкать белой кочанностью, что не удержались девчата, просить стали покуштувать, и Каменюка не выдержал, и Злыдень кинулся к самому большому лопуху, чтобы от радикулита избавиться побыстрее.
И я снял пробу, потому что всегда верил в мудрость народную.
– И закуска отличная, – приговаривал Сашко, очищая десятый корешок.- Главное, молодеет человик от лопуха, силы прибавляется в нем. Бачилы Ивана Давыдовича, як вин шпалы тягае? Так вин лопухи по утрам, колы село все спыть, йисть. Забереться за сараи и, пока не съест весь лопух, на работу не идет.
– Да що ж вин, свинья?
– А ты думаешь, сила у свиньи откуда береться. Попробуй свинью, яка лопухив наилась, положить на лопатки – ни-чого не получиться. А Иван Давыдович, я бачив, идет со шпалою под рукавом, а чуть устанет, так на лопухи кидается и з листьями прямо, щоб силы бильше було. Я подошел к нему. «Занедужав?» – спрашиваю. А он признался: «По ошибке бетонную шпалу под рукав сунул – три тонны в том бруске». И я свидетелем был: краном ту шпалу подымают, а Иван Давыдович на лопухах один десять километрив тягнув як хворостинку. Так что напрасно вы бурьян решили вырубать…
Я сразу расположился к Сашку. Вместе с тем я чувствовал и то, что от него идет нежелательный, несколько разлагающий дух. И Сашко внимательно слушал меня, когда я рассказал о том, какое задание получено от Омелькина, о том, какой вклад может быть сделан сейчас всеми работниками интерната в дело создания школы будущего. Я и о лицее рассказал, где сроду лопухов не было, а, наверное, травка зелененькая на ландшафтиках была и, может быть, кое-где один-два одуванчика росли.
– Так то ж буржуазия была,- сказал Сашко, доедая корешок. – Им сила не нужна. Зачем сила загнивающему классу? А у нас детвора народная, можно сказать. Проснется на зорьке. И с воспитателями нырк в лопухи, чтоб силы набраться, все обчистят, весь бурьян похрумкают, сволочи…
– А осот, а крапива, а сурепа? – спросила Манечка.
– А осот – так это ж десертный деликатес. А ну сорвите мне вот тот, молоденький!
Сел Сашко на пенек, прямо на мои проекты. Ему осот несут колючий. Бронзой натуральной кожура слезает с него сочная, изумрудный стебель желтизной поблескивает в руках Сашка – и этот стебель, длинный и тонкий как хлыст, отправляет он в рот, приговаривая с несказанным наслаждением:
– Это ж такая прелесть!
– А осот от чего помогает? – спросил Каменюка.
– Осот мозги лечит: всю дурь вышибает и на похмелье хорошо, пить сколько угодно можно, а не пьянеет человек.
– А крапива?
– А крапива – это ж первейшая еда. Вареники с крапивою – это ж такое блюдо: мяса не треба, молока не треба, а вот крапиву с коноплей замешать на уксуси, и чебреца немного для запаха, и кукурузки трошки с дертью – так такий завтрак получится, одним словом, как в настоящей, школе будущего.
– И лебеды ще,- сказал Каменюка, снимая тюбетейку.
– Эн нет, Петро Трифонович. Лебеда второй сорт, она вроде бы как сельдерей. Кто в селе сельдерей ест? Никто.
– Так що, лебеду вырубать? – спросил Каменюка.
– Не,- сказал Сашко,- лебеду в принудительном порядке, для неуспевающих или кто план не выполнит. От как мотор твой заглохнет, так мешок лебеды тебе отпустят, чтоб съел за смену со Злыднем на пару.
– А Злыдень при чем?
– А если он не обеспечит электрическую часть… Мотор между тем действительно заглох, и Каменюка кинулся в дизельную.
– Ну и чудак же вы, дядько Сашко, – сказала Маня, поглядывая на то, как погрустнело мое лицо и как сникло мое рыцарское достоинство: утонуло в этой несносной народной чепухе.
– Ну ладно,- сказал я, – пошутили, а теперь за работу.
– Добре, добре, хорошо, – уступчиво ответил Сашко, глядя на часы, которых не было у него.
Я понимаю: мне нужно срочно перевести насмешника Сашка на мою сторону. Я решаю немедленно подняться с ним до тех высот, где была спрятана моя возвышенная идеальность.
– Вас работа интересует? – спросил я, придав голосу своему загадочность.
– Работа.
– Пройдемте, – с нарочитой строгостью сказал я, подходя к пеньку.
Я на пенек еще пенек ставлю, а на него еще пенек возвышаю, а на последний – еще пенек, и сам забираюсь на вышину пеньковую, чтобы оттуда, сверху, Александру Ивановичу про будущее новой школы рассказать.
– Вы видите школу Сократа? – кричу я.- Это спор о судьбах человечества идет, смотрите, дети с наставниками в белых мундирах из павильонов вышли. Видите?
– Вижу, это там, за коноплей? – спрашивает Сашко снизу.
– Левее от конопли. А правее от нее – мы с вами в алых накидках, кони рядом в мыле, копытами, буланые, цокотом царственным в землю целятся!
– А мыло зачем? – слышу я снизу.
– Мыла нету – это оборот такой.
– Понимаю, в оборот попали, значит…
– А теперь над замком, взгляните,- шар воздушный летит. Дирижабль, сконструированный нашими питомцами, – первая премия в Лондоне. На дирижабле формула жизни начертана – вторая премия в Париже. А вот дальше, за аллеей липовой, фехтовальщики сражаются после уроков!
– Это в продленке, значит?
– Никакой продленки. Полная изоляция от дурных влияний.
– Вроде бы как в заключении…
– Напротив, полная свобода, только за территорию нельзя выходить. Видите, постовые стоят?
– С собачками?
– Может, и с собачками: все природное развивать будем всячески. И труд будет, и дружба будет, и уважение!
– А чего не будет?
– Не будет дурных влияний. Исчезнет бюрократизм, хулиганство, о воровстве мы будем вспоминать как об исторической реликвии. Последний человек, укравший что-нибудь, будет в память о грехе своем на большой фотографии вывешен…
– Иван Давыдович со шпалой в рукаве?
– Может быть, и он. Дальше слушайте. Да держите же пеньки, а то свалюсь я отсюда.
Сашко обхватил пеньки руками, голову вниз опустил, и я продолжал:
– Оскорблений человека не будет, принижения достоинства человеческого не будет, алкоголь канет в прошлое…
– Выпивки совсем не будет? – растерянно, глядя вниз, спрашивает Сашко.
– Исчезнет, как самое тяжкое зло!
– И пива не будет с таранкою?
– Это уже детали! Пиво, может быть, и оставим.
– Пиво надо оставить. И сухого трошки, – слышу я голос Александра Ивановича. – Это же солнце в бутылках.
– Хорошо, оставим для совершеннолетних, раз это солнце в бутылках. Оставим все светлое на этой земле.
– Жигулевское – самое светлое,- говорит Сашко. – А вот то темное бархатное – так и задарма не треба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
– А вы сами покуштуйте, – сказала Маня робко, так ей хотелось счастья.
И Злыдень рот раскрыл, глаза выпялил на лопушиную сердцевину: а вдруг в ней избавление от радикулита несносного?
А Сашко между тем раскрутил сердцевину в руках, чтобы горечь сошла, и с таким наслаждением стал хрумкать белой кочанностью, что не удержались девчата, просить стали покуштувать, и Каменюка не выдержал, и Злыдень кинулся к самому большому лопуху, чтобы от радикулита избавиться побыстрее.
И я снял пробу, потому что всегда верил в мудрость народную.
– И закуска отличная, – приговаривал Сашко, очищая десятый корешок.- Главное, молодеет человик от лопуха, силы прибавляется в нем. Бачилы Ивана Давыдовича, як вин шпалы тягае? Так вин лопухи по утрам, колы село все спыть, йисть. Забереться за сараи и, пока не съест весь лопух, на работу не идет.
– Да що ж вин, свинья?
– А ты думаешь, сила у свиньи откуда береться. Попробуй свинью, яка лопухив наилась, положить на лопатки – ни-чого не получиться. А Иван Давыдович, я бачив, идет со шпалою под рукавом, а чуть устанет, так на лопухи кидается и з листьями прямо, щоб силы бильше було. Я подошел к нему. «Занедужав?» – спрашиваю. А он признался: «По ошибке бетонную шпалу под рукав сунул – три тонны в том бруске». И я свидетелем был: краном ту шпалу подымают, а Иван Давыдович на лопухах один десять километрив тягнув як хворостинку. Так что напрасно вы бурьян решили вырубать…
Я сразу расположился к Сашку. Вместе с тем я чувствовал и то, что от него идет нежелательный, несколько разлагающий дух. И Сашко внимательно слушал меня, когда я рассказал о том, какое задание получено от Омелькина, о том, какой вклад может быть сделан сейчас всеми работниками интерната в дело создания школы будущего. Я и о лицее рассказал, где сроду лопухов не было, а, наверное, травка зелененькая на ландшафтиках была и, может быть, кое-где один-два одуванчика росли.
– Так то ж буржуазия была,- сказал Сашко, доедая корешок. – Им сила не нужна. Зачем сила загнивающему классу? А у нас детвора народная, можно сказать. Проснется на зорьке. И с воспитателями нырк в лопухи, чтоб силы набраться, все обчистят, весь бурьян похрумкают, сволочи…
– А осот, а крапива, а сурепа? – спросила Манечка.
– А осот – так это ж десертный деликатес. А ну сорвите мне вот тот, молоденький!
Сел Сашко на пенек, прямо на мои проекты. Ему осот несут колючий. Бронзой натуральной кожура слезает с него сочная, изумрудный стебель желтизной поблескивает в руках Сашка – и этот стебель, длинный и тонкий как хлыст, отправляет он в рот, приговаривая с несказанным наслаждением:
– Это ж такая прелесть!
– А осот от чего помогает? – спросил Каменюка.
– Осот мозги лечит: всю дурь вышибает и на похмелье хорошо, пить сколько угодно можно, а не пьянеет человек.
– А крапива?
– А крапива – это ж первейшая еда. Вареники с крапивою – это ж такое блюдо: мяса не треба, молока не треба, а вот крапиву с коноплей замешать на уксуси, и чебреца немного для запаха, и кукурузки трошки с дертью – так такий завтрак получится, одним словом, как в настоящей, школе будущего.
– И лебеды ще,- сказал Каменюка, снимая тюбетейку.
– Эн нет, Петро Трифонович. Лебеда второй сорт, она вроде бы как сельдерей. Кто в селе сельдерей ест? Никто.
– Так що, лебеду вырубать? – спросил Каменюка.
– Не,- сказал Сашко,- лебеду в принудительном порядке, для неуспевающих или кто план не выполнит. От как мотор твой заглохнет, так мешок лебеды тебе отпустят, чтоб съел за смену со Злыднем на пару.
– А Злыдень при чем?
– А если он не обеспечит электрическую часть… Мотор между тем действительно заглох, и Каменюка кинулся в дизельную.
– Ну и чудак же вы, дядько Сашко, – сказала Маня, поглядывая на то, как погрустнело мое лицо и как сникло мое рыцарское достоинство: утонуло в этой несносной народной чепухе.
– Ну ладно,- сказал я, – пошутили, а теперь за работу.
– Добре, добре, хорошо, – уступчиво ответил Сашко, глядя на часы, которых не было у него.
Я понимаю: мне нужно срочно перевести насмешника Сашка на мою сторону. Я решаю немедленно подняться с ним до тех высот, где была спрятана моя возвышенная идеальность.
– Вас работа интересует? – спросил я, придав голосу своему загадочность.
– Работа.
– Пройдемте, – с нарочитой строгостью сказал я, подходя к пеньку.
Я на пенек еще пенек ставлю, а на него еще пенек возвышаю, а на последний – еще пенек, и сам забираюсь на вышину пеньковую, чтобы оттуда, сверху, Александру Ивановичу про будущее новой школы рассказать.
– Вы видите школу Сократа? – кричу я.- Это спор о судьбах человечества идет, смотрите, дети с наставниками в белых мундирах из павильонов вышли. Видите?
– Вижу, это там, за коноплей? – спрашивает Сашко снизу.
– Левее от конопли. А правее от нее – мы с вами в алых накидках, кони рядом в мыле, копытами, буланые, цокотом царственным в землю целятся!
– А мыло зачем? – слышу я снизу.
– Мыла нету – это оборот такой.
– Понимаю, в оборот попали, значит…
– А теперь над замком, взгляните,- шар воздушный летит. Дирижабль, сконструированный нашими питомцами, – первая премия в Лондоне. На дирижабле формула жизни начертана – вторая премия в Париже. А вот дальше, за аллеей липовой, фехтовальщики сражаются после уроков!
– Это в продленке, значит?
– Никакой продленки. Полная изоляция от дурных влияний.
– Вроде бы как в заключении…
– Напротив, полная свобода, только за территорию нельзя выходить. Видите, постовые стоят?
– С собачками?
– Может, и с собачками: все природное развивать будем всячески. И труд будет, и дружба будет, и уважение!
– А чего не будет?
– Не будет дурных влияний. Исчезнет бюрократизм, хулиганство, о воровстве мы будем вспоминать как об исторической реликвии. Последний человек, укравший что-нибудь, будет в память о грехе своем на большой фотографии вывешен…
– Иван Давыдович со шпалой в рукаве?
– Может быть, и он. Дальше слушайте. Да держите же пеньки, а то свалюсь я отсюда.
Сашко обхватил пеньки руками, голову вниз опустил, и я продолжал:
– Оскорблений человека не будет, принижения достоинства человеческого не будет, алкоголь канет в прошлое…
– Выпивки совсем не будет? – растерянно, глядя вниз, спрашивает Сашко.
– Исчезнет, как самое тяжкое зло!
– И пива не будет с таранкою?
– Это уже детали! Пиво, может быть, и оставим.
– Пиво надо оставить. И сухого трошки, – слышу я голос Александра Ивановича. – Это же солнце в бутылках.
– Хорошо, оставим для совершеннолетних, раз это солнце в бутылках. Оставим все светлое на этой земле.
– Жигулевское – самое светлое,- говорит Сашко. – А вот то темное бархатное – так и задарма не треба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114