Светлана Ивановна Икарова, превосходный математик и воспитатель, а вот в жизни не повезло. Мужа бандеровцы убили. Дом сожгли, и десятилетний сын ее погиб. Кинулся в горящий дом собачку спасать да так и сгорел живьем, мать слышала крики сына, а помочь не могла, связанная в сарае лежала. Марье Степановне Лужиной, словеснице, тоже не повезло: мужа в шахте убило, вышла второй раз замуж, да человек оказался дрянной, пришлось разойтись, а вот педагог она замечательный, детей любит и тоже этим самым самоуправлением увлекается,- это в мой адрес бросил Шаров.- Так вот прошу позаботиться о людях, товарищ Каменюка…
– Та как же я могу позаботиться…- взмолился было завхоз, но Шаров так закричал на него, что Каменюка вытянулся, руки по швам сложил и оттарабанил, как, должно быть, это в армии делал: – Будет сделано, товарищ директор!
Когда Каменюка ушел, пришел Волков, выслушал директора и сказал:
– Господи, собираются на этом милом островочке одни неустроенные души.
Шаров задумался и ответил:
– А тут две стороны. Во-первых, ни одна устроенная душа не пойдет сюда, на эту целину, это и дураку понятно. А во-вторых, должен сказать, я уж не знаю, чем это объяснить, только неустроенные души по-настоящему и любят детей.
– Не хотелось бы возводить это совпадение в закон, – сказал я.
По вечерам мы готовились к приему детей. Усталые после десятичасового рабочего дня (завозили оборудование, оформляли классные и спальные комнаты), мы рассаживались за нехитрой трапезой и при свечке часами говорили о том, как жить будем с детьми. Я изучил личные дела воспитанников и предложил некоторых из них привлечь к организации школы. Я доказывал, что успех дела, я в этом и сейчас убежден, решают первые часы общения с детьми, первые дни, первые месяцы. Узнавание, духовное сближение и даже родство могут вспыхнуть мгновенно – все зависит от того, как подойти к человеку.
– Я с этим абсолютно согласен,- заговорил вдруг Сашко. – Даже собаки и те чувствуют, какой человек с ними. От я могу с абсолютной уверенностью сказать, кого собаки сразу полюбят, а кого никогда не примут, так точно и дети.
Педагоги рассмеялись и в один голос попросили:
– А ну скажите.
Минута была потрясающая. Огонь свечи колыхался и будто усиливал волнение сидящих. Волков нервно постукивал по столу, хмурился, впрочем, довольно доброжелательно, он только что рассказал о своем детстве: «В тридцать седьмом году оборвалось мое прекрасное детство, и я попал в детский дом. Как же меня били по ночам, и воспитатели знали об этом, а все равно поддерживали тех, кто меня бил. Поэтому сейчас, когда я слышу о самоуправлении, меня бросает в дрожь: нельзя доверять безнравственным людям организацию коллектива…» И Смола рассказал о своем трудном взрослении: «Мне в жизни не встретился ни один хороший педагог. Мне было восемь лет, когда погибли мои родители. Я скитался по дорогам войны, просил милостыню, а однажды сорвал в чужом саду два яблока, и деревенские дети спустили на меня собак. Меня терзали собаки до тех пор, пока я не лишился чувств. Подобрала меня старушка Ксения Трофимовна Заборская. Она и стала мне второй матерью. Благодаря ей я закончил школу и физкультурное училище. А в прошлом году она умерла, и я во второй раз осиротел. Я верю в детское самоуправление, и то, что предлагает Попов,- моя давняя мечта…»
Свет колыхающейся свечи обозначил круглое красное лицо Рябова. Он еще не успокоился от возражений Смоле и Волкову: «Я считаю, что дети всегда за дело лупят товарищей. Меня, например, никогда не били. Но я бил. Кого? Ябед, воров, склочников. Мы должны заложить идейные основы, а остальное все приложится…»
Я гляжу на милых, добрых женщин, и они ждут пророчеств этого деревенского мудреца и балагура, и они только что сказали нечто такое, от чего я едва не расплакался. Икарова Светлана Ивановна, это та, у которой бендеровцы дом сожгли вместе с мужем и ребенком, она так светло, так робко, так наивно, точно и не было в ее жизни горя: «А я разделяю мысль Макаренко: разорвитесь на части, но будьте счастливы. Только счастливый человек может воспитывать счастливых людей…» И Лужина Марья Ивановна, прижавшись к Икаровой, добавила: «Я согласна со Светланой Ивановной, а вы как считаете, Владимир Петрович?» И я ответил: «Надо воспитывать правдой. О себе, правдой о государстве, о людях, о детях. Не каждый готов к этой правде. А радостным и просветленным может быть и минор…» Разговор тогда вдруг поднялся на такую прекрасную высоту, о которой я всегда мечтал, и вдруг этот несносный Сашко со своими собаками – он терпеть не мог высоты, может быть чуть показной, впрочем, то, как пошел дальше разговор, как он закончился, как обозначились характеры и ценности, было тоже на своеобразной высоте. А получилось вот что. Сашко глянул вдруг на Рябова и сказал:
– От не обижайтесь, Василий Денисович, но когда вы идете мимо Эльбы, она вся сжимается и ждет от вас какой-то гадости…
Раздался было хохот. Рябов вскипел:
– А вы правы, не люблю я бездомных собак. Я уже договорился в сельсовете отстрелять ничейных кошек и собак. От них одна инфекция.
– Вы уж и меня заодно отстреляйте, – неожиданно для всех сказала Икарова.
Снова пауза и ожидание. Теперь свет свечи выхватывал у спорящих тревожный блеск глаз.
– Александр Иванович, – вдруг весело сказала Лужина, – вы бы лучше нам рассказали, как вам в пятнадцать лет удалось попасть на фронт.
Александр Иванович почесал затылок и сказал улыбаясь:
– А это очень просто. Как узнал, что в армии пилотку и пояс бесплатно дают, так и побежал за взводом.
– И долго бежал? – спросил Волков.
– Километров триста пробежал, пока не сказали: «От черт настырный, от него, наверное, уже не отвяжешься, придется взять». И взяли.
– От надають тоби, Сашко, за такие разговоры, – это Злыдень в дверях показался.
– Не надают, – сказала Икарова. – Александр Иванович – добрая душа.
– Не наша у него доброта, – сказал Рябов. – Собачья. Прав товарищ Злыдень, за такие безыдейные разговоры раньше к стенке ставили…
– А мы и так все тут к стенке поставлены, – рассмеялся Сашко. – И у вас, Василий Денисович, вся спина в мелу…
– А вот, Александр Иванович, как вы считаете, – продолжала спрашивать Лужина, явно чтобы отвлечь присутствующих от вспыхнувшей недоброжелательности, – что самое главное в воспитании?
– Честно сказать? – спросил запальчиво Сашко.
– Конечно.
– Самое главное, чтобы совсем не воспитывать. Ну кто из вас хочет, чтобы его воспитывали?
– Теперь я понимаю вас, Александр Иванович, – сказал Рябов. – Вы сознательно разносите вредную идеологию, проповедуете свободное воспитание и вседозволенность…
– Ну, вы поосторожнее с ярлычками, – это Волков сузил свои черные глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
– Та как же я могу позаботиться…- взмолился было завхоз, но Шаров так закричал на него, что Каменюка вытянулся, руки по швам сложил и оттарабанил, как, должно быть, это в армии делал: – Будет сделано, товарищ директор!
Когда Каменюка ушел, пришел Волков, выслушал директора и сказал:
– Господи, собираются на этом милом островочке одни неустроенные души.
Шаров задумался и ответил:
– А тут две стороны. Во-первых, ни одна устроенная душа не пойдет сюда, на эту целину, это и дураку понятно. А во-вторых, должен сказать, я уж не знаю, чем это объяснить, только неустроенные души по-настоящему и любят детей.
– Не хотелось бы возводить это совпадение в закон, – сказал я.
По вечерам мы готовились к приему детей. Усталые после десятичасового рабочего дня (завозили оборудование, оформляли классные и спальные комнаты), мы рассаживались за нехитрой трапезой и при свечке часами говорили о том, как жить будем с детьми. Я изучил личные дела воспитанников и предложил некоторых из них привлечь к организации школы. Я доказывал, что успех дела, я в этом и сейчас убежден, решают первые часы общения с детьми, первые дни, первые месяцы. Узнавание, духовное сближение и даже родство могут вспыхнуть мгновенно – все зависит от того, как подойти к человеку.
– Я с этим абсолютно согласен,- заговорил вдруг Сашко. – Даже собаки и те чувствуют, какой человек с ними. От я могу с абсолютной уверенностью сказать, кого собаки сразу полюбят, а кого никогда не примут, так точно и дети.
Педагоги рассмеялись и в один голос попросили:
– А ну скажите.
Минута была потрясающая. Огонь свечи колыхался и будто усиливал волнение сидящих. Волков нервно постукивал по столу, хмурился, впрочем, довольно доброжелательно, он только что рассказал о своем детстве: «В тридцать седьмом году оборвалось мое прекрасное детство, и я попал в детский дом. Как же меня били по ночам, и воспитатели знали об этом, а все равно поддерживали тех, кто меня бил. Поэтому сейчас, когда я слышу о самоуправлении, меня бросает в дрожь: нельзя доверять безнравственным людям организацию коллектива…» И Смола рассказал о своем трудном взрослении: «Мне в жизни не встретился ни один хороший педагог. Мне было восемь лет, когда погибли мои родители. Я скитался по дорогам войны, просил милостыню, а однажды сорвал в чужом саду два яблока, и деревенские дети спустили на меня собак. Меня терзали собаки до тех пор, пока я не лишился чувств. Подобрала меня старушка Ксения Трофимовна Заборская. Она и стала мне второй матерью. Благодаря ей я закончил школу и физкультурное училище. А в прошлом году она умерла, и я во второй раз осиротел. Я верю в детское самоуправление, и то, что предлагает Попов,- моя давняя мечта…»
Свет колыхающейся свечи обозначил круглое красное лицо Рябова. Он еще не успокоился от возражений Смоле и Волкову: «Я считаю, что дети всегда за дело лупят товарищей. Меня, например, никогда не били. Но я бил. Кого? Ябед, воров, склочников. Мы должны заложить идейные основы, а остальное все приложится…»
Я гляжу на милых, добрых женщин, и они ждут пророчеств этого деревенского мудреца и балагура, и они только что сказали нечто такое, от чего я едва не расплакался. Икарова Светлана Ивановна, это та, у которой бендеровцы дом сожгли вместе с мужем и ребенком, она так светло, так робко, так наивно, точно и не было в ее жизни горя: «А я разделяю мысль Макаренко: разорвитесь на части, но будьте счастливы. Только счастливый человек может воспитывать счастливых людей…» И Лужина Марья Ивановна, прижавшись к Икаровой, добавила: «Я согласна со Светланой Ивановной, а вы как считаете, Владимир Петрович?» И я ответил: «Надо воспитывать правдой. О себе, правдой о государстве, о людях, о детях. Не каждый готов к этой правде. А радостным и просветленным может быть и минор…» Разговор тогда вдруг поднялся на такую прекрасную высоту, о которой я всегда мечтал, и вдруг этот несносный Сашко со своими собаками – он терпеть не мог высоты, может быть чуть показной, впрочем, то, как пошел дальше разговор, как он закончился, как обозначились характеры и ценности, было тоже на своеобразной высоте. А получилось вот что. Сашко глянул вдруг на Рябова и сказал:
– От не обижайтесь, Василий Денисович, но когда вы идете мимо Эльбы, она вся сжимается и ждет от вас какой-то гадости…
Раздался было хохот. Рябов вскипел:
– А вы правы, не люблю я бездомных собак. Я уже договорился в сельсовете отстрелять ничейных кошек и собак. От них одна инфекция.
– Вы уж и меня заодно отстреляйте, – неожиданно для всех сказала Икарова.
Снова пауза и ожидание. Теперь свет свечи выхватывал у спорящих тревожный блеск глаз.
– Александр Иванович, – вдруг весело сказала Лужина, – вы бы лучше нам рассказали, как вам в пятнадцать лет удалось попасть на фронт.
Александр Иванович почесал затылок и сказал улыбаясь:
– А это очень просто. Как узнал, что в армии пилотку и пояс бесплатно дают, так и побежал за взводом.
– И долго бежал? – спросил Волков.
– Километров триста пробежал, пока не сказали: «От черт настырный, от него, наверное, уже не отвяжешься, придется взять». И взяли.
– От надають тоби, Сашко, за такие разговоры, – это Злыдень в дверях показался.
– Не надают, – сказала Икарова. – Александр Иванович – добрая душа.
– Не наша у него доброта, – сказал Рябов. – Собачья. Прав товарищ Злыдень, за такие безыдейные разговоры раньше к стенке ставили…
– А мы и так все тут к стенке поставлены, – рассмеялся Сашко. – И у вас, Василий Денисович, вся спина в мелу…
– А вот, Александр Иванович, как вы считаете, – продолжала спрашивать Лужина, явно чтобы отвлечь присутствующих от вспыхнувшей недоброжелательности, – что самое главное в воспитании?
– Честно сказать? – спросил запальчиво Сашко.
– Конечно.
– Самое главное, чтобы совсем не воспитывать. Ну кто из вас хочет, чтобы его воспитывали?
– Теперь я понимаю вас, Александр Иванович, – сказал Рябов. – Вы сознательно разносите вредную идеологию, проповедуете свободное воспитание и вседозволенность…
– Ну, вы поосторожнее с ярлычками, – это Волков сузил свои черные глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114