– И у тебя так?
– Нет, у женщин все по-другому.
– Как?
– Днем чувствуешь сильнее.
– А ночью?
– Ночью тоже сильнее, но по-другому.
– Но я стыжусь своих чувств днем. И сейчас стыжусь.
– Я знаю.
– Но мне хочется бежать от тебя.
– Я буду ждать.
– А если я не приду?
– Значит, так надо.
– Но это же неправильно!
– Правильно.
– Ты что, умнее всех?
– Нет. Так было всегда.
– Значит, женщине всегда хуже, чем мужчине?
– Не всегда.
– Как так?
– Очень просто. У нее для этого свои защитные свойства.
– Какие?
– Этого не должен знать ни один мужчина.
– А ты знаешь?
– Это знают все женщины.
– Если все женщины, то и все мужчины.
– Совсем не обязательно. Есть тайны вечные. Ты же не знаешь, почему ты стыдишься днем той искренности, какая была ночью.
– Знаю, но не совсем.
– И я знаю, но не совсем.
– Значит, терзаться не нужно?
– Нужно.
– Если бы ты заговорила, Манечка! Почему я должен придумывать все это?
Машина остановилась. Подбежали Каменюка, Злыдень, Сашко с ребятами прибежал. Манечку Злыдень так легко подхватил на руки, и ничего она не сказала, только глубокий смех волной тяжелой мягко прокатился по мягкому инвентарю и лег, растекаясь, у моих затекших ног.
7
– Слухайте сюды, – сказал запыхавшийся Каменюка. – На чердаке хтось ховаеться. Дитвора якась…
Мы с педагогами прервали наши вечерние педагогические занятия и отправились по следу. Через несколько минут на нашем первом педагогическом совете стояло трое ребят. Слава Деревянко, высокий, ладно сбитый, с огромными красными кулачищами, с приглушенным, недоверчиво-дерзким взглядом, весь в напряжении, точно от сиюминутных решений зависит вся его судьба. Рядом со Славой – до бесконечности симпатичный и смешной мальчуган лет одиннадцати, не огненно, а солнечно-рыжий, с добрыми синими глазами, это Коля По-чечкин, а рядом с ним, то и дело переминаясь с ноги на ногу, стоял Толя Семечкин, тоненький, худенький, совсем акварельный мальчик лет тринадцати. Отвечал за всех Слава Деревянко:
– Мы решили сами посмотреть на школу. Понравится, будем здесь учиться, не понравится-возьмем документы обратно.
– Ну и как? – спросил Волков.
– Здесь лес и речка – чего еще надо?
– Тут будет нелегко, – заметил Смола. – Дисциплина, занятия спортом, труд в мастерских…
– А станки какие у вас есть? – спросил Толя Семечкин. – Я на токарном уже работал.
– А автоделу будут обучать?
– А я собак люблю, – сказал вдруг Коля Почечкин, и почему-то все неожиданно рассмеялись.
Слава строго посмотрел на всех, а Коле Почечкину сказал:
– Коль, я на чердаке ножик перочинный забыл, сходи-ка…
– Ты хочешь им рассказать про моего папку? – спросил Коля и едва не заплакал.
– Здорово ты мне нужен со своим папкой, – нетерпеливо ответил Слава, выталкивая Колю Почечкина на улицу. Когда Коля вышел, Слава быстро заговорил: – Он нормальный, это его учителя не любили и отдали в придурковую школу, а он нормальный и соображает очень здорово, а отец его под поезд бросился, вот он такой и стал непонятный и смешной…
Слава еще бы что-то, наверное, сказал, но произошло совсем неожиданное. Светлана Ивановна Икарова вдруг навзрыд заплакала, закрыла лицо руками, а слезы сквозь пальцы, а сама беззвучно задергалась всем телом. Мы к ней, кто с водой, кто так просто успокаивать, а она, плача и не отрывая рук от лица, направилась к выходу, а за ней Марья Даниловна… В комнате – гробовая тишина. Посредине стоял совсем растерянный Слава. Глаза его округлились. Он покраснел и, заикаясь, совсем по-взрослому спросил:
– Я что-нибудь не так сказал?
– Все так, Слава, все так, – сквозь зубы проговорил Волков. – Садитесь, ребятки, к нашему столу, перекусим чем бог послал.
Он обнял обоих ребят и посадил рядом с собой, а тут и Коля подоспел, заявил обиженно:
– Наврал, никакого ножика нету там… – Коля обвел всех глазами, не понимая, что же тут произошло. А Волков между тем пояснил:
– Как видишь, Слава, трудно живется не только вам, но и нам, взрослым…
– До нашей встречи, – сказал я, обращаясь к Славе, – мы тут обсуждали то, как нам лучше привлечь детей к открытию школы.
– А что надо делать? – спросил Слава.
– Дел здесь невпроворот, – ответил Смола. – Надо строить стадион, фехтовальный зал, мастерские, нужно оборудовать классы и корпуса…
– Вот я доказывал, что все это можно сделать вместе с детьми…
– Как у Макаренко? – спросил Толя Семечкин.
– Ты читал «Педагогическую поэму»?
– Я кино видел. Здорово они там.
– Вот и мы хотим так, – сказал я.
– Так в чем же дело? Давайте соберем ребят. Я знаю многих, да и знать тут не обязательно. Все согласятся поработать на самих себя.
– Это ты здорово сказал, – поддержал Славу Александр Иванович. – Именно на самих себя.
– Здорово, хлопцы, – это Шаров вошел. – Я уже знаю про все. Молодцы, что пришли проведать нас. Товарищи, нельзя терять ни минуты, на станцию прибыл вагон с лесом – надо разгрузить – каждая минута простоя – большие деньги…
– Возьмите и нас работать,- сказал Слава, расправляя плечи.
– Тебя можно, а вот этот светлячок пусть на территории поиграет.
– Нет, и я пойду работать, – упрямо ответил Коля Почечкин.
– Ну иди, раз ты такой настойчивый, – ответил Шаров.
Нет ничего более прекрасного в педагогической работе, нежели совместный труд с детьми, общение в процессе труда. Какими же внимательными были эти дети, эта прекрасная троица, спустившаяся к нам с высот школьного чердака! Какая энергия! Какая чистота духа!
– Не устали? – спросил Рябов у ребят во время обеденного перерыва.
– Что вы? – ответил Слава. – Я, например, когда делал гробы, так еще не так работал…
– Чего-чего делал? – спросил Волков.
– А у меня крестный гробовщик, он не только гробы, он и граверные работы делает, я тоже умею тюльпаны отбивать на мраморе – это работенка будь здоров, но гробы лучше делать, там доска, стружка, пахнет хорошо.
– Да, пару гробочков не мешало бы сколотить на всякий случай, – сказал Сашко, делая предельно серьезное лицо.
– Это запросто, – сказал Слава. – Я могу с дядей Андреем поговорить. Только размеры нужны…
– Какой у тебя рост, Василий Денисович? – спросил ехидный Сашко у Рябова.
– Ты свой лучше замерь рост, – огрызнулся Рябов.
– Теперь я знаю, что надо делать. Вот если не получится ничего с нашей школой будущего, так пойдем к Андрею гробы делать.
– Это бесполезно, – сказал Слава. – Попасть к нему даже в ученики почти невозможно: работа жуть какая калымная.
– А калым – это что? – спросил Коля.
– Это навар, – ответил Толя Семечкин. – Я дома с дядей Сашей ковры делал по трафарету. Так намахаешься рукой за день, что на следующее утро поднять руку невозможно.
– Владимир Петрович, оказывается, среди нас есть настоящие художники, – снова Александр Иванович сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114