И во весь голос со всех сторон кричат чиновнику звонкие предупредительные голоса: «Уймитесь!» – но не унимается прислужник мнимой добродетели, чувствует, как за его спиной хохочет, потирая руки, какой-нибудь Нагнибеда, бросивший однажды как бы мимоходом: «Держать и не пущать! Мало ли чего там…» Есть таинственный, не познанный до конца механизм соединения авторитарности с творческим сознанием человеческой личности. Никто не копнул в эту глубину, чтобы разобраться в неправомерности руководящего зла, а может быть, и оправдать необходимость этого вечного единения света и мрака. Мне однажды один эквилибрист заметил: «Зло так же необходимо, как и добро. Педагогическое новаторство потому и существует что его сдерживают противники. И чем яростнее сдерживают, тем сильнее раскрываются творческие силы. Так было всегда». И так не должно быть, думаю я. И я готов обнажить свою символическую шпагу и ринуться в бой навстречу подобным эквилибристам и чиновникам, которые и сейчас, должно быть, посмеиваясь, читают эти мои печатные строчки.
Нет в живых теперь ни Марафоновой, ни Белль-Ланкастерского, ни Омелькина. Да не оскорбит их память моя ирония…
…Грешен я в честолюбивых соблазнах… Не знал я простую истину: стремящийся к славе порочен…
Тогда, свернувшись клубочком в машине, загруженной нашим неприхотливым семейным скарбом, я мечтал о гармонии духа. О высоте. Мне мерещилась новая педагогическая вера. Часть моей души, отделившись от моей истинности, в новоявленного мессию обратилась, и этот мессия в моем примутненном сознании развернул псевдопрекрасные картины. Он был щедр на краски, изыскан в подборе нюансов, мастером мизансцен. Правдоподобие было необыкновенным. И усиливалось оно за счет полной вооруженности идола – на одном плече у него болталось несколько светло-голубых аур, на другом висели разные маски (страдание, сочувствие, самоотречение), руки светились, в них чувствовалась абсолютная способность видеть насквозь, определять болезни, сеять волшебное, глаза излучали лжекрасоту, лжедоброту и лжеистину – все это делалось настолько задушевно и искренне, что трудно было заподозрить подделку.
Мое сознание раздваивалось с активной торопливостью. С одной стороны, было все же стыдновато облачаться в одежды новоявленного лжепророка, а с другой – так хотелось предстать в роли глашатая новой веры, чтобы этак мудро и беспрепятственно вещать истины, иметь учеников и, кто знает, может быть, и пострадать за общее дело. Я понимал, что верхом неприличия является поиск славы ради славы, понимал, что подлинная добродетель не нуждается в шумливой саморекламе, и вместе с тем вселившийся в меня мессия уже кликушествовал.
– Люди! – сказал он совершенно моим голосом. – Я дам вам новый принцип – принцип гармонии, или принцип душистого горошка.
И как только были произнесены эти слова, так на огромной территории новой школы, как звезды в теплую летнюю ночь, засверкали искры – это душистый горошек. Розовые, нежно-белые, светло-палевые, воздушно-сиреневые лепесточки! Нет, не звездами казались они, а майским слепым дождем, когда лучи со всех сторон подхватывают дождевую трепетность и в бережной стремительности несут ее на землю.
Я глянул на это причудливое многоцветье и точно ощущал награду, которая мне ниспослана была взамен чего-то такого, что я должен был оплатить. Но пока этой оплаты еще не было вблизи, пока что была одна красота, в которой все так нуждались – и Смола, и Дятел, и Волков, и Омелькин, и юный Пушкин, и юный Рылеев. Я понимал неистинность, мягко говоря, увиденного рая. Но мне так хотелось этой волшебной, пусть ложной, красоты. Больше того, отними кто-нибудь у меня эту мнимую красоту, я бы счел себя самым несчастным на земле. Я готов был сражаться за мой мираж, терпеть муки, лишь бы сберечь все увиденное. И все же глубинное «я» металось во мне. «Смысл-то какой драться за мнимые ценности?» «Но ведь красиво, – отвечал другой голос во мне, – почти как настоящее все!» – «Но не настоящее же?» – «Ну и что? Где сейчас возьмешь настоящее?» И голос мессии: «Брось интеллигентщину разводить! Выдавай все за настоящее. Говори: «Это и есть настоящее!» Главное, самому поверить – и тогда все само собой станет на свое место!»
– Разве это не само совершенство? – сказал я Дятлу. – Вот мой самый великий принцип – принцип душистого горошка.
– Сентиментально и невыразительно. – Дятел, должно быть, учуял что-то ложное в принципе, поэтому на мой вопрос: «Почему?» – ответил:
– Так точно можно было бы выдвинуть, скажем, принцип бабочки. Здесь всеобщее строится не на основе высшей духовности или высшего Разума, а на вещной или природной основе. Во всем этом есть доля знахарства и шарлатанства.
– И ты так считаешь? – обратился я к Волкову.
– Посмотрим-посмотрим, – уклончиво сказал Волков.
– Чего же тут смотреть? – сказал я. – Глаз нельзя оторвать от красоты. Душу радует. Всмотритесь в каждый цветочек в отдельности – здесь нет серого цвета, здесь такое светлое вхождение одного тона в другой. – Это и есть принцип гармонии, без которого не может быть счастья…
– Посмотрим-посмотрим, – повторил Волков, всматриваясь в дальнюю тишину, где из самой гущи горошковой душистости подымался огромный крест.
От креста ко мне ветерок пробежал, отчего душистая прохлада к земле проникла, и дорожка получилась от моей ступни до столбов свежеотструганных с лестницей, приставленной к ним.
– Вот и расплата за принцип, – раздался голос мессии. – Иди же! Иди же, если это твой принцип.
По обочине дорожки стояли Смола, Волков, Дятел, Омелькин, Белль-Ланкастерский, дети, стояла моя мама.
– Не пущу! – закричала моя мама, бросаясь мне под ноги.
«Нормально все закручено», – мелькала мысль в моем сознании. «Еще бы, – отвечал мессия. – Стопроцентная гарантия правдоподобия. Сейчас еще псевдонародный антураж дадим, да музычку кинем для фона, да реквизит подбросим современный – не придерешься. Так, начали…»
– А на шо його на крест потягнули? – спрашивала разбитная женщина в фартуке и с руками в муке.
– А мабудь, козу хотив украсты, – ответил человек со шпалою под мышкой.
– Та хиба за це на крести распинають? – засомневалась женщина, оставляя на лбу мучной след.
– Та яка там коза? Таке придумають. Кажуть: вин из штатного расписания уси ставки хороши поховав, а нам одну милюзгу привиз, ось його и потягнулы на крест.
– А мени казалы, шо вин из дитэй будэ робыть таке, що аж страшно казать…
– А шо ж вин поришив робить из нашей дитвори?
– Мученикив с головами як ота бочка, шо биля гаражу стоить. И щоб цилый вик мучилысь, мучилысь, мучилысь.
– А на шо йому це здалось?
– А отака хворь найшла.
– От скотыняка!
Все мое нутро протестовало против этих небылиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Нет в живых теперь ни Марафоновой, ни Белль-Ланкастерского, ни Омелькина. Да не оскорбит их память моя ирония…
…Грешен я в честолюбивых соблазнах… Не знал я простую истину: стремящийся к славе порочен…
Тогда, свернувшись клубочком в машине, загруженной нашим неприхотливым семейным скарбом, я мечтал о гармонии духа. О высоте. Мне мерещилась новая педагогическая вера. Часть моей души, отделившись от моей истинности, в новоявленного мессию обратилась, и этот мессия в моем примутненном сознании развернул псевдопрекрасные картины. Он был щедр на краски, изыскан в подборе нюансов, мастером мизансцен. Правдоподобие было необыкновенным. И усиливалось оно за счет полной вооруженности идола – на одном плече у него болталось несколько светло-голубых аур, на другом висели разные маски (страдание, сочувствие, самоотречение), руки светились, в них чувствовалась абсолютная способность видеть насквозь, определять болезни, сеять волшебное, глаза излучали лжекрасоту, лжедоброту и лжеистину – все это делалось настолько задушевно и искренне, что трудно было заподозрить подделку.
Мое сознание раздваивалось с активной торопливостью. С одной стороны, было все же стыдновато облачаться в одежды новоявленного лжепророка, а с другой – так хотелось предстать в роли глашатая новой веры, чтобы этак мудро и беспрепятственно вещать истины, иметь учеников и, кто знает, может быть, и пострадать за общее дело. Я понимал, что верхом неприличия является поиск славы ради славы, понимал, что подлинная добродетель не нуждается в шумливой саморекламе, и вместе с тем вселившийся в меня мессия уже кликушествовал.
– Люди! – сказал он совершенно моим голосом. – Я дам вам новый принцип – принцип гармонии, или принцип душистого горошка.
И как только были произнесены эти слова, так на огромной территории новой школы, как звезды в теплую летнюю ночь, засверкали искры – это душистый горошек. Розовые, нежно-белые, светло-палевые, воздушно-сиреневые лепесточки! Нет, не звездами казались они, а майским слепым дождем, когда лучи со всех сторон подхватывают дождевую трепетность и в бережной стремительности несут ее на землю.
Я глянул на это причудливое многоцветье и точно ощущал награду, которая мне ниспослана была взамен чего-то такого, что я должен был оплатить. Но пока этой оплаты еще не было вблизи, пока что была одна красота, в которой все так нуждались – и Смола, и Дятел, и Волков, и Омелькин, и юный Пушкин, и юный Рылеев. Я понимал неистинность, мягко говоря, увиденного рая. Но мне так хотелось этой волшебной, пусть ложной, красоты. Больше того, отними кто-нибудь у меня эту мнимую красоту, я бы счел себя самым несчастным на земле. Я готов был сражаться за мой мираж, терпеть муки, лишь бы сберечь все увиденное. И все же глубинное «я» металось во мне. «Смысл-то какой драться за мнимые ценности?» «Но ведь красиво, – отвечал другой голос во мне, – почти как настоящее все!» – «Но не настоящее же?» – «Ну и что? Где сейчас возьмешь настоящее?» И голос мессии: «Брось интеллигентщину разводить! Выдавай все за настоящее. Говори: «Это и есть настоящее!» Главное, самому поверить – и тогда все само собой станет на свое место!»
– Разве это не само совершенство? – сказал я Дятлу. – Вот мой самый великий принцип – принцип душистого горошка.
– Сентиментально и невыразительно. – Дятел, должно быть, учуял что-то ложное в принципе, поэтому на мой вопрос: «Почему?» – ответил:
– Так точно можно было бы выдвинуть, скажем, принцип бабочки. Здесь всеобщее строится не на основе высшей духовности или высшего Разума, а на вещной или природной основе. Во всем этом есть доля знахарства и шарлатанства.
– И ты так считаешь? – обратился я к Волкову.
– Посмотрим-посмотрим, – уклончиво сказал Волков.
– Чего же тут смотреть? – сказал я. – Глаз нельзя оторвать от красоты. Душу радует. Всмотритесь в каждый цветочек в отдельности – здесь нет серого цвета, здесь такое светлое вхождение одного тона в другой. – Это и есть принцип гармонии, без которого не может быть счастья…
– Посмотрим-посмотрим, – повторил Волков, всматриваясь в дальнюю тишину, где из самой гущи горошковой душистости подымался огромный крест.
От креста ко мне ветерок пробежал, отчего душистая прохлада к земле проникла, и дорожка получилась от моей ступни до столбов свежеотструганных с лестницей, приставленной к ним.
– Вот и расплата за принцип, – раздался голос мессии. – Иди же! Иди же, если это твой принцип.
По обочине дорожки стояли Смола, Волков, Дятел, Омелькин, Белль-Ланкастерский, дети, стояла моя мама.
– Не пущу! – закричала моя мама, бросаясь мне под ноги.
«Нормально все закручено», – мелькала мысль в моем сознании. «Еще бы, – отвечал мессия. – Стопроцентная гарантия правдоподобия. Сейчас еще псевдонародный антураж дадим, да музычку кинем для фона, да реквизит подбросим современный – не придерешься. Так, начали…»
– А на шо його на крест потягнули? – спрашивала разбитная женщина в фартуке и с руками в муке.
– А мабудь, козу хотив украсты, – ответил человек со шпалою под мышкой.
– Та хиба за це на крести распинають? – засомневалась женщина, оставляя на лбу мучной след.
– Та яка там коза? Таке придумають. Кажуть: вин из штатного расписания уси ставки хороши поховав, а нам одну милюзгу привиз, ось його и потягнулы на крест.
– А мени казалы, шо вин из дитэй будэ робыть таке, що аж страшно казать…
– А шо ж вин поришив робить из нашей дитвори?
– Мученикив с головами як ота бочка, шо биля гаражу стоить. И щоб цилый вик мучилысь, мучилысь, мучилысь.
– А на шо йому це здалось?
– А отака хворь найшла.
– От скотыняка!
Все мое нутро протестовало против этих небылиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114