Я закрывал глаза и ощущал, как теплые волны моего воображения несли меня над созданным нами изобилием, над ухоженной территорией школы, где оприходованное снова расприходовали, где из самой радости вырастала новая радость, где смиренно ждали своей участи Майка, Васька и старая Эльба. Всем телом я ощущал, как прекрасен этот живой и многообещающий мир. Эта земля, где нами разбитые сады зеленели, и озимая пшеница изумрудом переливалась, и реками быстротечными опоясаны были луга и долины, и вода родников чистой прохладой отдавала, и солнечные лучи, дрожа и мерцая, доходили до самого дна речушек и озер, чистых речушек и озер, где огромные счастливые рыбы застыли в прогретой незамутненности. А нас несло все дальше и дальше, нет, не к жаркому икаровскому солнцу, где опасная, хоть и вечная, гибель затаилась, а вдоль земли несло, туда, где Нагнибеда жил, где Омелькин только что крикнул из окна:
– Ну, слава богу, пронесло с этим Новым Светом. Быстрее убирайтесь оттуда.
– Быстрее не получится, богатством надо как-то распорядиться, – отвечал Шаров.
– Списывайте и сжигайте все. Не то время, чтобы глаза мозолить,
– Это верно, – согласился Шаров.
– Поедешь в школу маленькую. Ни электричества там, ни магазинов, крышу ветром сдуло, но есть речушка и озерко…
– Хорошо, – сказал Шаров. – А сколько учеников?
– Не то восемь, не то двенадцать, – ответил Омелькин. – А Попова пристроили. Школу-гигант даем ему. Пусть выезжает…
– Уже поехал туда. К вечеру будет на месте. Нагнибеда в другом окошке, тепло-оранжевом окошке, вставленном в темноту, схватил трубочку и сказал:
– Нагнибеда!
– Чего нагни? – спросили на другом конце провода.
– Я – Нагнибеда! – закричал человек, выбрасывая в окошко пачку скоросшивателей. – Сысоечкина не трогать!
– Будет сделано, – был ответ.
Нагнибеда нажал рычаг и набрал номер Росомахи. Марафонова приподняла трубку и жестким голосом сказала.:
– Вы ошиблись.
– у этого борова еще и романы, – сказал Нагнибеда и расхохотался.
И хохот его смешался с причудливостью солнечных волн, которые понесли меня в самую дальнюю даль, на самую окраину города, в котором жил Омелькин, в котором жил Нагнибе-да и в котором уже решалась моя судьба. Каким же образом в этом прекрасном мире так неистово переплетено уродливое и возвышенное? Каким же образом выплескивается из мрака живое чудо бытия, из кромешной тьмы высекаются святые знамения? Неудержимая сила взорвала вдруг горизонт, полоснула по нему остатками хохота, смешавшегося с гулом и свистом, идущим, должно быть, от бочек, спущенных с прикола Росомахой, которые понеслись с неба и стукнулись мягко и глухо в сажу газовую. «Это же свалка!» – пронеслась у меня мысль.
– Ничего подобного, – раздался чарующий голос, и я увидел сплетенные узором четыре руки на фоне краплаковых яблоневых стволов. И земля была усыпана цветами, на которые ступали три грации. Я их сразу узнал: туника из прозрачной ткани слабо волнилась божественным покоем плоти, плоти, летящей вверх, но не отрывавшейся от земли. И юноша в пурпурном плаще, со шпагой на бедре рассматривал голубой кусок неба.
– Но почему здесь именно? – спросил я. – Это же свалка.
– Истина не знает бедности и богатства, – сказала первая грация. – Она приходит к тому, кто бесстрашен и терпелив.
– Посмотри вокруг, – улыбнулась вторая грация. – Вот истинная красота.
И я увидел Сысоечкина, чью хроменькую ножку обняла Манечка, обняла и поцеловала ступню. Сначала что-то всколыхнулось во мне, но потом благодарные рыдания заколотили мое тело и щекочущая слеза выкатилась из глаз.
– Манечка, – прошептал я, чтобы она не расслышала моего шепота.
Я хотел ее имя произносить и произносить, и все время тайный страх бился во мне, чтобы не услышала она меня, чтобы не заподозрила в чем-нибудь.
– Успокойся, – сказала третья грация. – Она всегда будет тебя ждать. Вот твое оружие: иди и побеждай! – и нежные руки протянули мне шпагу.
Я вскрикнул от восторга, когда узнал в протянутых руках Манечкины руки. Она поднесла пальчик к моим губам: «Тише». Поднесла и улыбнулась, показывая на знакомые фигуры.
– Пока эти черти у сажи барахтаются, мы трошки повечеряемо, – это Сашко Злыдню говорил.
Рядом Эльба сидела, Васька левым копытом бил в звонкую землю, и буйная голова его вскидывалась в грозной лихости.
– У мене тут цыбулынка е и помидорка найдется.
– Та, може, пойти и допомогти им? – сказал Злыдень. Метрах в ста от собравшихся поужинать две черные громадные фигуры то и дело выскакивали и тонули в саже.
– Куда же ты меня тащищь, старая тыква! – кричала Марафонова.
– Выбраться! Только бы выбраться! – отвечал Росомаха.
– Пойду им допоможу, – сказал Злыдень. – Я их зараз кошкою подчеплю, у мене тут и провода незаприходованные есть.
– Чего ты хлопочешься? Ничего им не зробиться!
– Не, людына есть людына. – И Злыдень полетел на своем ватнике.
Как он вытащил двух, хоть скверных людей, но людей, я уже не видел. Три грации плавно подняли руки, и прозрачная туника скрыла в чарующих складках все увиденное мною. Из тишины буланый конь Васька вихрем пронесся и застыл у моих ног.
– Как же я в таком виде поскачу? – хотел было сказать я, как увидел на себе алый плащ, ботфорты увидел, аксельбанты на груди поправил, шпагу на широком поясе ощутил.
Слепым дождем полоснуло солнце, лучи выпрямились как пружины, и конь левым копытом высек из камня сверкающий сноп искр. Передо мной стоял усталый мускулистый человек.
– Я открою тебе мою тайну, о которой не знают языческие боги, – сказал он.
– Открой.
– Я каждый день вижу новое небо и новое солнце. За много лет моего труда я еще не видел двух одинаковых горизонтов. Видеть обновление в окружающем мире – это счастье.
– А в чем же тайна? – доверчиво спросил я.
– А в том, что мой камень – это и есть солнце! Каждый день оно согревает всех, приносит счастье в каждый дом. Есть ли в этом смысл?
– Великий и единственный, – прошептал я…
Нет в живых теперь ли Белль-Ланкастерского, ни Марафоновой, ни Омелькина. Я храню о них добрую память. Они так прекрасны были в своей непоследовательности. Сколько и потом за четверть века я наблюдал милых и прекраснодушных чиновников, умертвлявших с великой любовью то, чему суждено было жить, занять должное место на этой земле. Как бешено и отчаянно сопротивлялся порой чиновник, борясь с мнимыми врагами, донкихотами и д'артаньянами, а потом, спустя некоторое время, в силу перемен, присваивал себе все наработанное подвижниками. И с невероятным упорством, искажая идеи своих прежних противников, утверждал и проводил в жизнь эти идеи, чтобы бороться с новыми подвижниками, новыми донкихотами. Так и движется великое просвещение от одного донкихота к другому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114