А вдруг она считает, что я сплю? И не дарит себя, а берет меня спящего. Тайно присваивает меня. Я не выдерживаю и снова, будто в полусне, забрасываю руку на ее плечо. И плечо податливо потянулось ко мне. Я боюсь забраться под одеяло. Ни за что! Пусть моя рука покоится поверх одеяла. Восхитительно теплая ночь так темна, что я не вижу собственной ладони. Но еще темнее мое разгоряченное воображение. Я вижу Манечку. Ее губы, ее глаза, черные длинные ресницы на бледной белизне кожи, и тонкий нос, и снова губы. И плечо ее тянется ко мне. И ее коленки волной горячей пошли. Господи, не могу больше!
Я склоняюсь над ее лицом и губами ощущаю выщербленный рот Петровны. Рот с дурным запахом селедки, лука и ржаного хлеба. Я вскакиваю, точно у меня отхватили оба колена разом, и слышу крик Петровны:
– Та вы шо! Злякалы мэнэ!
Стыд в темноте – это совсем другое, чем стыд на свету. Краснота не наружу выходит, а вовнутрь пламенем идет. Идет в жар весь стыд, а потом ознобом морозным выходит. Я встал. Мерзкая Манечка в клубочек свернулась у заднего борта. Ее плечики вздрагивают от смеха. Она все слышала, она видела, противная, она все знает, все чувствует. Я хожу взад и вперед возле машины, шофер ругнулся в мой адрес. Усталый и совсем разбитый, я ложусь на свое место, забиваюсь ближе к борту, подальше от этой чертовой Петровны, и так мне горько, так невыносимо обидно, что я готов разреветься. И разревелся бы, если бы не мое рыцарское достоинство.
Снова разговор у меня получился с Манечкой. Разговор тайный, неслышимый. Разговор про себя.
– Что же ты меня обманула так?
– А я не обманывала вас.
– Зачем же ты поменялась местами, подсунув мне эту жуткую Петровну с выщербленным ртом?
– Она не такая уж жуткая.
– Как тебе не стыдно!
– Не стыдно мне.
– Мне так горько!
– И мне.
– Ну, иди ко мне!
– Нельзя. Ты же знаешь, что нельзя.
– Можно. Иначе я умру, Манечка!
– Не умрешь! Ни за что не умрешь!
И я чувствую, как ее рука касается моей ступни. Нежно касается. Гладит Манечка мою ногу. А меня сомнения одолевают. Я вздрагиваю: а вдруг Петровна снова увязалась? Приподымаю голову: нет, не достать Петровне моего тела. Даже ногой не достать: так далеко от меня эта старая ведьма. У меня ни капли жалости нет к Петровне, которая тоже уткнулась лицом в противоположный борт, и никто ее ступню не трогает, не идет к ней нежность из души близкой и родной.
Неужели близость определяется расстоянием? Вот если бы я стоял на горе, а внизу бы, километра на полтора от меня, хоть сто Манечек ходи, мне все равно. Не мои Манечки. Общие.
А вот здесь я не вижу Манечки, а все равно она моя, и я уже не думаю о тех, кто на полтора километра внизу, а я на горе, а думаю о Манечке, и не потому, что она ступни моей касается, а потому, что от нее идет что-то невообразимое.
– Значит, какое-то особое прикосновение должно быть? – будто спрашиваю я.
– Конечно, особое. Мне достаточно вот этого прикосновения, чтобы быть счастливой.
– Но ты понимаешь, что ты вся со мной? Отдаться душой – это в тысячу раз больше, чем отдаться телом…
– Когда отдаешься душой, отдаешься всем.
– Откуда ты это знаешь, дурочка?
– Я это чувствую.
– А ты не боишься так чувствовать?
– Я теперь ничего не боюсь.
– А я боюсь Петровны.
– Вот это ты некстати сказал.
– А у меня всегда так: тонкость вперемешку с какой-нибудь гадостью.
– Это неправда!
– Мне так говорили.
– Пусть другие так считают, а я не буду.
– А еще боюсь, что я тебя придумал. Сегодня придумал. Даже теперь. Я и задаю вопросы и отвечаю.
– Отвечай: у тебя лучше получается.
– Но это же я отвечаю, а не ты.
– А какая разница, кто отвечает. Главное не в этом.
– А в чем?
– А в том, чтобы ответ устраивал всех.
– Откуда ты понабралась такого?
– Это все знают.
– Почему же об этом я не слыхал и нигде не читал?
– Есть такие вещи, о которых не только грешно писать, но и говорить грешно.
– Сейчас не тот век, чтобы было грешно.
– Всегда все века одинаковы…
Боже мой, неужели этот разговор был? Неужели он состоялся сейчас? И тысячу лет назад был такой же трепет прикосновений. И пятьсот лет назад. И триста лет назад. Вот так же за тучами плавали звездные миры, и вот так же у двух людей плавала общая радость в теле.
– Но это же кратковременная радость. Сегодня есть, а завтра нет.
– Ну и что? – Как ну и что?
– Главное, чтобы это было.
– Но тебе же постоянство нужно.
– А разве тебе постоянство не нужно?
– Я не выдержу постоянства.
– Я знаю.
– И ты не боишься?
– Я ничего не боюсь.
– Ты хочешь сказать, что если бы этого не было, было бы хуже?
– Было бы совсем плохо. А теперь я спокойна.
– Ты – дурочка. Надо хватать и цепляться зубами в другого и держать всю жизнь.
– Это значит потерять все. И себя тоже.
Я приподымаюсь и вижу, что Манечка полусидит, подложив матрац к заднему борту.
Луна взошла, и теперь не мое воображение, а сетчатка глаз воспринимает ее лунную белизну. Ничто не делает женщину такой прекрасной, как лунная ночь.
– В темноте ты в тысячу раз лучше, чем днем.
– Никогда не говори таких слов: они оскорбительны для женщины.
– Но ты прекрасна.
– Вот на этом и остановись.
– Иди ко мне!
Я вижу в темноте два лунных озера. Манечка смотрит широко и открыто. Ее губы чуть-чуть вздрагивают. И мои губы чуть вздрагивают. И глаза мои соединились с ее светом, и от этого получилась трасса. Наша общая трасса. И Манечка ладонь приподняла, и я ладонь приподнял, чтобы трассу поддержать, по которой она пройдет сейчас. Вот она приподнялась, движется тихо. И наконец ложится рядом. И ладонь ее в моих руках. И мне больше ничего не надо.
И все во мне рухнуло вдруг и обратилось в слезный поток. Я ловил себя на том, что это моя покинутость плакала, что это моя усталость и долгое противостояние с чем-то и с кем-то рыдало. И мне так необходим был этот островочек тепла, в который я мог бы зарыться и очиститься.
– Та чи змерзла? – это Петровна проскрипела, подтягивая Манечку к себе.- Лягай до мэнэ блыжче, а то и я окачурилась вже!
Островочек уплыл из моих рук.
– Поехали,- раздался голос шофера. Шоферу удалось достать масла.
А потом было утро. И была усталость ночи. И Манечка снова сидела, обхватив коленки обеими руками. И я не смотрел в ее сторону. А то, что было ночью, ушло вместе с нежностью ночной. Может быть, к звездам ушло, а может быть, и дальше. И я не мог пересилить себя, чтобы возвратить то, что было ночью. И не то чтобы не мог, а не хотел. А если бы захотел, оно бы обязательно пришло. И Манечка знала об этом. Она все знала, потому что грустна была. А я думал:
– Почему ночью кажется, что ничего нет прекрасней, а днем все исчезает?
– Я знаю, – будто отвечает Манечка.
– Но это же отвратительно.
– Нет.
– Почему?
– Потому что все так устроены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114