А лучше всего, чтобы я вообще никогда не встречала Джона.
– Лючия! Проснись! – трясет меня мама.
– Что такое?
– Одевайся. Скорее!
Я смотрю на часы. Без четверти пять утра.
– Да что происходит?
– Ребенок!
Я слышу, как мама топает, спускаясь вниз по лестнице. В спешке я надеваю брюки и свитер, забывая о носках, и бегу в прихожую. Папа уже стоит там. Мама надевает пальто, всхлипывая. Я надеваю ботинки, которые бросила прошлым вечером рядом со скамьей, хватаю пальто и вслед за родителями выбегаю на улицу.
– Мама, да что стряслось? Папа?
– Она ушла. Малышка ушла.
– Ушла. Что это значит?
– Умерла, – рыдает мама. – Лючия, она умерла.
Не может быть. Мы ловим такси на Гудзон-стрит, и водитель мчит нас до больницы. Мама не перестает плакать. Папа обнимает ее, но ничто ее не может утешить. Уверена, врачи просто что-то напутали. Я держала ребенка своими собственными руками. С ним все было в порядке. Что могло случиться?
Мы не ждем лифт, а поднимаемся в родильное отделение по лестнице. Бежим по коридору к палате Розмари, но в ней никого нет. Медсестра отправляет нас к палате новорожденных, откуда приносили Марию Грейс. Сквозь стекло я вижу, как мой брат и его жена обнимают друг друга. Рядом с ними стоит доктор. Мы открываем дверь. Мама плачет навзрыд. Папа пытается успокоить ее, но разве могут слова утешить.
На Розмари просто лица нет, у нее такие пустые глаза, что я отвожу взгляд. Роберто плачет, он раздавлен горем и никак не может понять, как это произошло. Никто из нас не понимает. Я подхожу к доктору и беру его за руку.
– Что случилось с ребенком? – спрашиваю его я. Доктор, верно, уже рассказал все Розмари и Роберто.
Ему придется объяснять это снова, когда из Бруклина приедут Ланселатти, но он терпеливо поворачивается к нам:
– Медсестра вызвала меня сюда. Мария Грейс тяжело дышала. Я тщательно осмотрел ее и обнаружил, что сердце сокращается все реже. Я велел дать ей кислород, но это не помогло. Ее сердце не выдержало. Мы пытались реанимировать ее, но безрезультатно. Не могу объяснить, что произошло. Она была крошечной, но это не имеет к ее смерти никакого отношения. Скорее всего, у нее был врожденный порок сердца, мы с этим ничего не могли поделать.
Роберто внезапно кидается на доктора, но папа преграждает ему путь и крепко обнимает.
– Сын мой, – говорит он. – Сын. Папа тоже начинает плакать.
Мама обнимает невестку. Руки Розмари беспомощно висят вдоль тела. Она закрывает глаза, словно надеется, что когда снова их откроет, этот ночной кошмар растает. Мария Грейс Сартори умерла в 3 часа 32 минуты 23 февраля 1951 года. Она не прожила и двух недель.
Думаю, что второго столь же ужасного дня, как похороны мой племянницы, в моей жизни не будет. Каждое слово, которое на проповеди о воскрешении произносит отец Абруцци с кафедры нашей капеллы Святой Девы Марии из Помпеи, звучит фальшиво. Небеса, покой, которым исполнено сердце Христа для тех, кто любит его, и фантазии о том, что ребенок счастлив в нежных руках Святой Девы, звучат пустыми обещаниями, которые люди дают в отчаянии. Я не верю ему. Так мучительно, когда умирает ребенок, но еще хуже – когда начинают искать виновных. Кто в этом виноват? Доктор? Больница? Мать и ее молоко? Обстоятельства, при которых Мария Грейс была зачата? Что толку гадать, пытаясь понять волю Бога.
Отпевание заканчивается, и наши семьи выходят из капеллы. Но я никак не могу встать с церковной скамьи. Орландо берет мою руку, но я отталкиваю его и трясу головой; не хочу участвовать в траурной процессии. Сил нет смотреть на Розмари, когда она будет идти за гробом своей дочери, зная, что никогда уже не сможет убаюкивать ее. И Роберто, который во всем винит себя, потому что убежден, что какой-то его грех подвиг Бога забрать у него его драгоценную малышку. Он просто был не достоин быть ее отцом.
Мама и папа молились. А я не могла. Сейчас я сижу на церковной скамье и жду, пока все уйдут. Не хочу слушать слов соболезнования, да и сама не могу подобрать ни одного. Когда все до последнего уходят, я гляжу на алтарь, окутанный дымом ладана.
Последние несколько дней были настолько мучительными, что я приняла решение никогда не рожать. Я не могу отважиться на это, если есть вероятность, что с моей дочерью произойдет такое. Когда папа узнал о моем решении, то сказал: «Ты не властна над этим, Лючия. Бог посылает нам детей». Но, по-моему, если Бог забрал у нас нашу малышку, то ему не стоит доверять. Мне не дает покоя воспоминание о том, как я держала на руках мою племянницу. Ничего подобного я не чувствовала прежде. Кто-то кладет руку мне на плечо, но я не поворачиваюсь, чтобы посмотреть, кто это. Я просто не в состоянии.
– Мне жаль, Лючия, – шепчет Данте.
Я беру его руку. Он садится радом и обнимает меня. Я начинаю плакать.
– Какая ужасная потеря, ужасная, – говорит он.
– Боюсь, Розмари и Роберто наложат на себя руки. Они не в силах спокойно смотреть друг на друга. А ведь мы были так счастливы, когда она родилась. Никак в толк не возьму, как такое могло случиться. За что? Почему?
– Может, она родилась затем, чтобы сплотить вас.
– Но зачем Он забрал ее, если с ее рождением в нашем доме поселилось счастье?
– Не знаю, Лючия.
– Никто не знает. Поэтому эта смерть настолько ужасна. Нет ей ни одной вразумительной причины. Данте, можешь ты придумать объяснение? Почему этому суждено было случиться?
– Не могу.
Данте вытаскивает носовой платок и вытирает мне слезы.
– Ты нужна своим братьям и невестке. Тебе нужно быть сильной. Я знаю, ты справишься, – говорит он. – Пойдем. Я провожу тебя до машины.
В церкви нет ни души, но на боковой дорожке еще стоит кучка людей. Они утешают Розмари и Роберто и обнимают моих родителей и братьев. Я держу Данте за руку, пока мы выходим из полумрака церкви на залитую солнцем улицу.
Ветер пронзает меня насквозь. У меня сосет под ложечкой, и от этого я громко всхлипываю, не заботясь о том, кто меня может услышать. Я крепко обнимаю Данте, словно пытаюсь передать ему свою боль. Мне только двадцать шесть лет, и в один миг мой мир, полный изящества и совершенства, возможностей и радости, рухнул. Мария Грейс унесла с собой всю его красоту.
Я поднимаю глаза и вижу родителей, братьев и сестер Данте. Они окружают меня и, не говоря ни слова, обнимают. Я чувствую их поддержку и силу, и мне нисколечко не стыдно, что я заимствую их у них. Иногда, когда приходит беда, по-настоящему понять и поддержать тебя могут только люди, которые знаю тебя с самого детства. Де Мартино очень дружны, и они, кажется, всегда знают, как надо поступать и что говорить.
Данте помогает мне сесть в катафалк. Мы едем на кладбище Квинза, где рядом со всеми покойными Сартори будет похоронена и наша малышка.
– Я поеду за вами следом, – говорит Данте и протягивает руку Роберто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
– Лючия! Проснись! – трясет меня мама.
– Что такое?
– Одевайся. Скорее!
Я смотрю на часы. Без четверти пять утра.
– Да что происходит?
– Ребенок!
Я слышу, как мама топает, спускаясь вниз по лестнице. В спешке я надеваю брюки и свитер, забывая о носках, и бегу в прихожую. Папа уже стоит там. Мама надевает пальто, всхлипывая. Я надеваю ботинки, которые бросила прошлым вечером рядом со скамьей, хватаю пальто и вслед за родителями выбегаю на улицу.
– Мама, да что стряслось? Папа?
– Она ушла. Малышка ушла.
– Ушла. Что это значит?
– Умерла, – рыдает мама. – Лючия, она умерла.
Не может быть. Мы ловим такси на Гудзон-стрит, и водитель мчит нас до больницы. Мама не перестает плакать. Папа обнимает ее, но ничто ее не может утешить. Уверена, врачи просто что-то напутали. Я держала ребенка своими собственными руками. С ним все было в порядке. Что могло случиться?
Мы не ждем лифт, а поднимаемся в родильное отделение по лестнице. Бежим по коридору к палате Розмари, но в ней никого нет. Медсестра отправляет нас к палате новорожденных, откуда приносили Марию Грейс. Сквозь стекло я вижу, как мой брат и его жена обнимают друг друга. Рядом с ними стоит доктор. Мы открываем дверь. Мама плачет навзрыд. Папа пытается успокоить ее, но разве могут слова утешить.
На Розмари просто лица нет, у нее такие пустые глаза, что я отвожу взгляд. Роберто плачет, он раздавлен горем и никак не может понять, как это произошло. Никто из нас не понимает. Я подхожу к доктору и беру его за руку.
– Что случилось с ребенком? – спрашиваю его я. Доктор, верно, уже рассказал все Розмари и Роберто.
Ему придется объяснять это снова, когда из Бруклина приедут Ланселатти, но он терпеливо поворачивается к нам:
– Медсестра вызвала меня сюда. Мария Грейс тяжело дышала. Я тщательно осмотрел ее и обнаружил, что сердце сокращается все реже. Я велел дать ей кислород, но это не помогло. Ее сердце не выдержало. Мы пытались реанимировать ее, но безрезультатно. Не могу объяснить, что произошло. Она была крошечной, но это не имеет к ее смерти никакого отношения. Скорее всего, у нее был врожденный порок сердца, мы с этим ничего не могли поделать.
Роберто внезапно кидается на доктора, но папа преграждает ему путь и крепко обнимает.
– Сын мой, – говорит он. – Сын. Папа тоже начинает плакать.
Мама обнимает невестку. Руки Розмари беспомощно висят вдоль тела. Она закрывает глаза, словно надеется, что когда снова их откроет, этот ночной кошмар растает. Мария Грейс Сартори умерла в 3 часа 32 минуты 23 февраля 1951 года. Она не прожила и двух недель.
Думаю, что второго столь же ужасного дня, как похороны мой племянницы, в моей жизни не будет. Каждое слово, которое на проповеди о воскрешении произносит отец Абруцци с кафедры нашей капеллы Святой Девы Марии из Помпеи, звучит фальшиво. Небеса, покой, которым исполнено сердце Христа для тех, кто любит его, и фантазии о том, что ребенок счастлив в нежных руках Святой Девы, звучат пустыми обещаниями, которые люди дают в отчаянии. Я не верю ему. Так мучительно, когда умирает ребенок, но еще хуже – когда начинают искать виновных. Кто в этом виноват? Доктор? Больница? Мать и ее молоко? Обстоятельства, при которых Мария Грейс была зачата? Что толку гадать, пытаясь понять волю Бога.
Отпевание заканчивается, и наши семьи выходят из капеллы. Но я никак не могу встать с церковной скамьи. Орландо берет мою руку, но я отталкиваю его и трясу головой; не хочу участвовать в траурной процессии. Сил нет смотреть на Розмари, когда она будет идти за гробом своей дочери, зная, что никогда уже не сможет убаюкивать ее. И Роберто, который во всем винит себя, потому что убежден, что какой-то его грех подвиг Бога забрать у него его драгоценную малышку. Он просто был не достоин быть ее отцом.
Мама и папа молились. А я не могла. Сейчас я сижу на церковной скамье и жду, пока все уйдут. Не хочу слушать слов соболезнования, да и сама не могу подобрать ни одного. Когда все до последнего уходят, я гляжу на алтарь, окутанный дымом ладана.
Последние несколько дней были настолько мучительными, что я приняла решение никогда не рожать. Я не могу отважиться на это, если есть вероятность, что с моей дочерью произойдет такое. Когда папа узнал о моем решении, то сказал: «Ты не властна над этим, Лючия. Бог посылает нам детей». Но, по-моему, если Бог забрал у нас нашу малышку, то ему не стоит доверять. Мне не дает покоя воспоминание о том, как я держала на руках мою племянницу. Ничего подобного я не чувствовала прежде. Кто-то кладет руку мне на плечо, но я не поворачиваюсь, чтобы посмотреть, кто это. Я просто не в состоянии.
– Мне жаль, Лючия, – шепчет Данте.
Я беру его руку. Он садится радом и обнимает меня. Я начинаю плакать.
– Какая ужасная потеря, ужасная, – говорит он.
– Боюсь, Розмари и Роберто наложат на себя руки. Они не в силах спокойно смотреть друг на друга. А ведь мы были так счастливы, когда она родилась. Никак в толк не возьму, как такое могло случиться. За что? Почему?
– Может, она родилась затем, чтобы сплотить вас.
– Но зачем Он забрал ее, если с ее рождением в нашем доме поселилось счастье?
– Не знаю, Лючия.
– Никто не знает. Поэтому эта смерть настолько ужасна. Нет ей ни одной вразумительной причины. Данте, можешь ты придумать объяснение? Почему этому суждено было случиться?
– Не могу.
Данте вытаскивает носовой платок и вытирает мне слезы.
– Ты нужна своим братьям и невестке. Тебе нужно быть сильной. Я знаю, ты справишься, – говорит он. – Пойдем. Я провожу тебя до машины.
В церкви нет ни души, но на боковой дорожке еще стоит кучка людей. Они утешают Розмари и Роберто и обнимают моих родителей и братьев. Я держу Данте за руку, пока мы выходим из полумрака церкви на залитую солнцем улицу.
Ветер пронзает меня насквозь. У меня сосет под ложечкой, и от этого я громко всхлипываю, не заботясь о том, кто меня может услышать. Я крепко обнимаю Данте, словно пытаюсь передать ему свою боль. Мне только двадцать шесть лет, и в один миг мой мир, полный изящества и совершенства, возможностей и радости, рухнул. Мария Грейс унесла с собой всю его красоту.
Я поднимаю глаза и вижу родителей, братьев и сестер Данте. Они окружают меня и, не говоря ни слова, обнимают. Я чувствую их поддержку и силу, и мне нисколечко не стыдно, что я заимствую их у них. Иногда, когда приходит беда, по-настоящему понять и поддержать тебя могут только люди, которые знаю тебя с самого детства. Де Мартино очень дружны, и они, кажется, всегда знают, как надо поступать и что говорить.
Данте помогает мне сесть в катафалк. Мы едем на кладбище Квинза, где рядом со всеми покойными Сартори будет похоронена и наша малышка.
– Я поеду за вами следом, – говорит Данте и протягивает руку Роберто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79