Иначе как бы потом не пожалеть.
Питер развернулся и двинулся к двери, потом вдруг остановился в нерешительности. Ни Томас, ни миссис Мартин не произнесли ни слова, и он понял, что у него нет другого выбора, кроме как уйти. Остаться – значит привести мальчика в еще большую ярость, твердил он себе. И вот, не сказав больше ни слова, он вышел из гостиной, а затем – и из дома.
Оказавшись на улице, он уселся в машину и какое-то время смотрел на зашторенные окна коттеджа. Его так и подмывало выйти из машины, снова пройти по тропинке к входной двери, но делать он этого не стал. Просидев неподвижно пару минут, он завел мотор и медленно отъехал. Пути назад не было.
Прошло четыре дня, прежде чем полиция объявила, что семья может вернуться в дом «Четырех ветров». Сэр Питер оставался в гостинице во Флайте, делал распоряжения насчет похорон, а тетя Джейн решила, что пока что ей с Томасом лучше остаться в доме сестры в Вулбридже. Однако Томасу не терпелось вернуться в родной дом, и он постоянно теребил экономку. И сумел настоять на своем. Ведь там, в доме «Четырех ветров», прошла вся жизнь его мамы. И он был уверен, что в саду, который она так любила, до сих пор живет ее душа.
На закате он сидел на старой деревянной скамье в саду и смотрел на окно в спальне леди Энн. Его затеняли белые вьющиеся розы, и он вдруг очень живо представил, как в этом живом занавесе вдруг появится мама и позовет его к себе. Сам вид этого дома в сумерках вызывал новый острый приступ боли от утраты. Лишь сад, которому мама отдавала столько душевных и физических сил, мог как-то примирить его с необходимостью жить дальше. Все остальные мысли были исключительно о мести: негодяи, сотворившие такое с мамой, должны за это заплатить. Он знал, что думала мама о Грете; тетя Джейн просиживала с ним на кухне часами и пересказывала все, что говорила мама в адрес этой дамочки. Леди Энн часто использовала экономку, чтоб выплакаться у нее на плече, не отдавая отчета в том, что каждое ее слово, полное негодования и обиды, западает в душу этой старой бесконечно преданной ей женщины, которую она знала с самого детства.
Теперь, вспоминая, какие сны снились ему о Грете, Томас испытывал стыд. И он горько сожалел о признании в любви, которое сделал ей в такси; всякий раз, думая об этом, он вспоминал маму, глядевшую на него из окна первого этажа лондонского дома, и о том, какое печальное при этом у нее было лицо.
Ночами, лежа без сна в постели, он придумывал, как бы убить Грету. Лучше всего вонзить ей в грудь нож, но тут же вспоминалась мама, лежащая наверху, у лестницы, лужица липкой густо-красной крови у ее головы и пустые открытые глаза. Нет, должен существовать другой способ наказания Греты, более чистый, который мама бы наверняка одобрила. Он помнил совет отца о разговорах с полицией, но отец… он снова был с Гретой. Как всегда, только с ней. Томас вспомнил сильную и хлесткую пощечину отца и принял решение.
На следующий день, прямо с утра, он позвонил в полицию и договорился о приезде сержанта Хернса. А когда тот около полудня прибыл в дом «Четырех ветров», Томас дал показания. Он торопился, хотелось сделать все это до похорон матери, назначенных на следующий день.
С самого утра в день похорон зарядил дождь. Типичный для Суффолка дождь, неспешный и затяжной, крупные холодные капли падали на головы скорбящих прихожан, что столпились вокруг свежевырытой могилы на церковном кладбище Флайта.
В церкви Томас сидел между отцом и тетей Джейн. Надо было соблюдать приличия, не показывать присутствующим, что между ним и отцом произошел полный раскол. Но у могилы он вывернулся из-под руки отца и всем телом приник к тете Джейн.
Мокрая грязь липла к подошвам черных кожаных туфель Томаса, длинные светлые волосы промокли насквозь. Он то и дело отводил пряди со лба и удивлялся тому, что не плачет. Тетя Джейн тоже не плакала. Старуха стояла, выпрямив спину и прикусив нижнюю губу, и то и дело гневно поглядывала на низко нависшее небо с темными тучами, где не было видно и намека на просвет. В этот момент она напоминала ветерана, готового ринуться в бой по первому приказу. Томас любил старую экономку; теперь, когда мамы не стало, она превратилась для него в единственного близкого человека на свете, которому можно полностью доверять.
Томас старался не смотреть на отца, все время отворачивался. И еще старался не заглядывать в глубокую темную яму в земле, куда гробовщики осторожно опускали тело матери. Он слышал, как барабанят капли дождя по деревянной крышке гроба, слышал голос викария. Теперь он звучал громче, священник старался перекричать раскаты грома.
– Век человека, рожденного от женщины, краток и полон страданий. Едва успел прийти он на свет, как тут же срезают его, точно цветок…
«Да, – подумал Томас. – Точнее не скажешь. Мама никогда не была счастлива. Да и как она могла быть счастлива, если отец предал ее? И прожила она совсем недолго. Ее срезали, точно одну из любимых роз, в самую пору расцвета, когда она была полна жизни, красива. Ее погубили, самую прекрасную женщину в мире».
И тут Томас разрыдался. Он плакал не только о себе, но и о маме тоже. Он плакал, потому что ее забрали у него. Она никогда уже не увидит лета; она не увидит, каким станет он, ее сын.
– О, святой и милостивый Спаситель наш, избавь нас от горьких тягот смерти вечной! – громко взмолился викарий, но эти слова показались Томасу пустыми. Мама умерла, и это навечно. Для того и устраивают похороны. Ее никогда уже не будет. Никогда не увидит он ее чудесную улыбку, от которой озарялось все лицо, когда она входила к нему в комнату; никогда не почувствует на голове своей ее руку, нежно откидывающую длинные пряди со лба жестом, преисполненным такой любви и заботы. Томас не понимал, зачем он остался в этом мире, если ее больше нет рядом. Как вообще можно жить, если она ушла?..
– О, святой и милостивый Спаситель наш, тот из нас, кто заслуживает жизни вечной, пусть не страдает больше, не доставляет страданий нам. Пусть встретим мы свой последний час достойно, зная, что предстоит нам жизнь вечная. Спаси нас от смерти мучительной, упокой души усопших, что покинули нас.
Томас вспомнил о последнем часе матери, и тут на него снова, как это часто бывало в последние дни, нахлынули воспоминания о тех последних минутах, что они провели вместе. Он помнил, как оттолкнул книги и перед ним открылся тайник. Он слышал голоса внизу, у лестницы, видел мечущийся луч фонарика. Он сделал шаг вперед и провалился во тьму потайного укрытия. И почувствовал, что из руки его выскользнул край белой ночной рубашки мамы, за который он так отчаянно цеплялся. Он много раз проигрывал всю эту ситуацию в уме, но так и не понял, выпустил ли он этот край сам или мама вырвалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Питер развернулся и двинулся к двери, потом вдруг остановился в нерешительности. Ни Томас, ни миссис Мартин не произнесли ни слова, и он понял, что у него нет другого выбора, кроме как уйти. Остаться – значит привести мальчика в еще большую ярость, твердил он себе. И вот, не сказав больше ни слова, он вышел из гостиной, а затем – и из дома.
Оказавшись на улице, он уселся в машину и какое-то время смотрел на зашторенные окна коттеджа. Его так и подмывало выйти из машины, снова пройти по тропинке к входной двери, но делать он этого не стал. Просидев неподвижно пару минут, он завел мотор и медленно отъехал. Пути назад не было.
Прошло четыре дня, прежде чем полиция объявила, что семья может вернуться в дом «Четырех ветров». Сэр Питер оставался в гостинице во Флайте, делал распоряжения насчет похорон, а тетя Джейн решила, что пока что ей с Томасом лучше остаться в доме сестры в Вулбридже. Однако Томасу не терпелось вернуться в родной дом, и он постоянно теребил экономку. И сумел настоять на своем. Ведь там, в доме «Четырех ветров», прошла вся жизнь его мамы. И он был уверен, что в саду, который она так любила, до сих пор живет ее душа.
На закате он сидел на старой деревянной скамье в саду и смотрел на окно в спальне леди Энн. Его затеняли белые вьющиеся розы, и он вдруг очень живо представил, как в этом живом занавесе вдруг появится мама и позовет его к себе. Сам вид этого дома в сумерках вызывал новый острый приступ боли от утраты. Лишь сад, которому мама отдавала столько душевных и физических сил, мог как-то примирить его с необходимостью жить дальше. Все остальные мысли были исключительно о мести: негодяи, сотворившие такое с мамой, должны за это заплатить. Он знал, что думала мама о Грете; тетя Джейн просиживала с ним на кухне часами и пересказывала все, что говорила мама в адрес этой дамочки. Леди Энн часто использовала экономку, чтоб выплакаться у нее на плече, не отдавая отчета в том, что каждое ее слово, полное негодования и обиды, западает в душу этой старой бесконечно преданной ей женщины, которую она знала с самого детства.
Теперь, вспоминая, какие сны снились ему о Грете, Томас испытывал стыд. И он горько сожалел о признании в любви, которое сделал ей в такси; всякий раз, думая об этом, он вспоминал маму, глядевшую на него из окна первого этажа лондонского дома, и о том, какое печальное при этом у нее было лицо.
Ночами, лежа без сна в постели, он придумывал, как бы убить Грету. Лучше всего вонзить ей в грудь нож, но тут же вспоминалась мама, лежащая наверху, у лестницы, лужица липкой густо-красной крови у ее головы и пустые открытые глаза. Нет, должен существовать другой способ наказания Греты, более чистый, который мама бы наверняка одобрила. Он помнил совет отца о разговорах с полицией, но отец… он снова был с Гретой. Как всегда, только с ней. Томас вспомнил сильную и хлесткую пощечину отца и принял решение.
На следующий день, прямо с утра, он позвонил в полицию и договорился о приезде сержанта Хернса. А когда тот около полудня прибыл в дом «Четырех ветров», Томас дал показания. Он торопился, хотелось сделать все это до похорон матери, назначенных на следующий день.
С самого утра в день похорон зарядил дождь. Типичный для Суффолка дождь, неспешный и затяжной, крупные холодные капли падали на головы скорбящих прихожан, что столпились вокруг свежевырытой могилы на церковном кладбище Флайта.
В церкви Томас сидел между отцом и тетей Джейн. Надо было соблюдать приличия, не показывать присутствующим, что между ним и отцом произошел полный раскол. Но у могилы он вывернулся из-под руки отца и всем телом приник к тете Джейн.
Мокрая грязь липла к подошвам черных кожаных туфель Томаса, длинные светлые волосы промокли насквозь. Он то и дело отводил пряди со лба и удивлялся тому, что не плачет. Тетя Джейн тоже не плакала. Старуха стояла, выпрямив спину и прикусив нижнюю губу, и то и дело гневно поглядывала на низко нависшее небо с темными тучами, где не было видно и намека на просвет. В этот момент она напоминала ветерана, готового ринуться в бой по первому приказу. Томас любил старую экономку; теперь, когда мамы не стало, она превратилась для него в единственного близкого человека на свете, которому можно полностью доверять.
Томас старался не смотреть на отца, все время отворачивался. И еще старался не заглядывать в глубокую темную яму в земле, куда гробовщики осторожно опускали тело матери. Он слышал, как барабанят капли дождя по деревянной крышке гроба, слышал голос викария. Теперь он звучал громче, священник старался перекричать раскаты грома.
– Век человека, рожденного от женщины, краток и полон страданий. Едва успел прийти он на свет, как тут же срезают его, точно цветок…
«Да, – подумал Томас. – Точнее не скажешь. Мама никогда не была счастлива. Да и как она могла быть счастлива, если отец предал ее? И прожила она совсем недолго. Ее срезали, точно одну из любимых роз, в самую пору расцвета, когда она была полна жизни, красива. Ее погубили, самую прекрасную женщину в мире».
И тут Томас разрыдался. Он плакал не только о себе, но и о маме тоже. Он плакал, потому что ее забрали у него. Она никогда уже не увидит лета; она не увидит, каким станет он, ее сын.
– О, святой и милостивый Спаситель наш, избавь нас от горьких тягот смерти вечной! – громко взмолился викарий, но эти слова показались Томасу пустыми. Мама умерла, и это навечно. Для того и устраивают похороны. Ее никогда уже не будет. Никогда не увидит он ее чудесную улыбку, от которой озарялось все лицо, когда она входила к нему в комнату; никогда не почувствует на голове своей ее руку, нежно откидывающую длинные пряди со лба жестом, преисполненным такой любви и заботы. Томас не понимал, зачем он остался в этом мире, если ее больше нет рядом. Как вообще можно жить, если она ушла?..
– О, святой и милостивый Спаситель наш, тот из нас, кто заслуживает жизни вечной, пусть не страдает больше, не доставляет страданий нам. Пусть встретим мы свой последний час достойно, зная, что предстоит нам жизнь вечная. Спаси нас от смерти мучительной, упокой души усопших, что покинули нас.
Томас вспомнил о последнем часе матери, и тут на него снова, как это часто бывало в последние дни, нахлынули воспоминания о тех последних минутах, что они провели вместе. Он помнил, как оттолкнул книги и перед ним открылся тайник. Он слышал голоса внизу, у лестницы, видел мечущийся луч фонарика. Он сделал шаг вперед и провалился во тьму потайного укрытия. И почувствовал, что из руки его выскользнул край белой ночной рубашки мамы, за который он так отчаянно цеплялся. Он много раз проигрывал всю эту ситуацию в уме, но так и не понял, выпустил ли он этот край сам или мама вырвалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89