Любовницы.
Так-так. Неужели эти заразы со своими вопросами приставали к моим
ненаглядным? Я едва не скомкал газету. Потом перечел фразу снова. Уж если
писаки пронюхали, что меня нет в Архызе, настоящие сыскари могут знать куда
больше. Стало не по себе, и спина ощутилась какой-то очень беззащитной.
Как-то раз со мною попыталась многозначительно познакомиться то ли кубинка,
то ли мексиканка, остановившаяся в том же отеле, что и я, и, вдобавок, на
том же этаже. Женщины свое дело знают туго, почерк, что называется,
поставлен - сообразить не успеваешь, что происходит, а уже ведешь ее в бар,
уже заказываешь для нее ликер, а она томно жалуется на одиночество,
жестокость мира, и рассказывает тебе, какой ты красивый. Наверное, до конца
дней я останусь в у нее в памяти то ли как импотент, то ли как педераст.
Если вообще останусь, конечно. На следующий вечер я встретил ее в том же
баре с каким-то шейховатым финансистом из аравии. Она говорила ему то же
самое и, по-моему, теми же самыми словами - а шейховатый шуровал яркими
маслинами глаз, часто и быстро облизывал кончиком языка, будто жалом, свои
коричневые тугие губы; его волосатые пальцы подергивались от нетерпения,
разбрызгивая перемолотые перстнями радуги. Сначала мексиканка меня долго не
видела, а потом, заметив, изящно указала ни меня мизинчиком и что-то игриво
сказала коротко глянувшему в мою сторону шейховатому; и они засмеялись с
чувством полного взаимопонимания. Очень глупо, но чем-то они мне напомнили
в этот момент Лизу и Стасю в чайном углу. Ноги у мексиканки были очень
стройные. Она так и егозила ими - то одну забросит на другую, то наоборот.
Ей тоже не терпелось. Я велел в номер литровую бутыль смирновской и, сидя в
сумраке и одиночестве, мрачно выел ее на две трети; сник в кресле и уснул,
но, видимо, проснувшись через пару часов, сам не помню как, доел.
Наутро Эрик, настоящий товарищ, забеспокоился. Открыть-то я ему открыл с
грехом пополам, но беседовать не то, что по-английски, а даже на ломаном
русском был не в состоянии. Раздрай был полный; хорошо, что я себя не видел
и не знаю, как выглядел - впрочем, реконструировать несложно, алкашей, что
ли, мы не видывали? Трезвому мне всегда хотелось давить их, как тараканов,-
настолько они омерзительны. Немногословный Эрик срисовал ситуацию в ноль
секунд; помог мне доползти обратно до постели, уложил и укрыл одеялом.
"Рашн эмпайр из э грейт кантри",#$Русская империя - великая страна
(англ.)$# - хмуро констатировал он, подбрасывая на широкой ладони пустую
бутылку и оценивающе поглядывая то на нее, то на меня. Я лежал, как чурка,
и стеклянными глазами следил за его действиями. Я даже моргать не мог: с
открытыми глазами голова кружилась в одну сторону, с закрытыми - в другую;а
если моргать, она начинала кружиться в обе стороны сразу, и в этом ощущении
было что-то непередаваемо чудовищное. Эрик молча вышел, а через пять минут
вернулся с гремящей грудой пивных жестянок на руках. "Рашнз из э грэйт
пипл,- итешал он меня, как умел, заботливо поддерживая мне голову одной
рукой, а другой переливая из жестянок мне в рот густую, темную, пенистую
жидкость.- Дьюк Трубецкой из э риэл коммьюнист..."#$Русские - великий
народ. Князь Трубецкой - настоящий коммунист. (англ.)$# На четвертой, а
может, и пятой жестянке я слегка просветлился. Слезы ручьями потекли у меня
из глаз. Я сел в постели и начал орать. "Эрик! Оу, Эрик! Ай лав ээм!! Ай
лав боус оф ээм!! - я забывал предлоги, размазывал слезы кулаком и
размахивал руками, как Виннету Вождь апачей, одними жестами вдохновенно
рассказывающий соплеменникам, как давеча снял скальпы сразу с пяти
бледнолицых.- Кэч ми? Ай уонт фак боус!!!"#$Я люблю их!! Я люблю их обеих!!
Усекаешь? Я хочу трахать и ту, и другую!!! (англ.)$# - "фак боус водка энд
биар?#$Трахать и водку, и пиво? (англ.)$# - хладнокровно осведомился Эрик,
даже бровью не дрогнув.- О'кэй..." И удалился, тут же вернувшись еще с
пятью жестянками.
Не знаю, что было дальше. Не знаю, как и когда он ушел.
Я проснулся около пяти. Глядя на часы, долго н мог сообразить, пять утра
или вечера; чуть не собрался идти на ужин, но потом все же осознал, что
очень уж тихо за окном. Голова была кристаллически холодной и ясной. И
очень твердой. Имело место лишь одно желание: немедленно перестать жить.
Зато оно было непереоборимым. Тоска и отвращение к себе так переполняли
душу, что она вот вот готова была взорваться, дернув правую руку ногтями
располосовать вены на запястье левой. Абстинентный суицид, будь он навеки
проклят. В этом состоянии половина русской интеллигенции прыгала из окон.
Хорошо, что я не интеллигент. Я зажег торшер; голый, как был, погремел
жестянками, но все они, сволочи, выли пусты и буквально выжаты до суха.
Тогда я уселся нога на ногу возле журнального столика, в мягкое кресло, и
закурил, брезгливо и ненавидяще взирая на свое ничтожно скукоженное,
бессильно прикорнувшее мужское естество и борясь с диким искушением
ухватиться как следует и вырвать эту дрянь с корнем, чтобы уж не мучить
больше ни хороших людей, ни себя. Да, пора дать им свободу. Пусть
самоопределяются. Неужели вот это может кого-то радовать? Не верю. И
никогда в жизни больше не поверю. Светлый абажур торшера плыл в неторопливо
текущих сизых струях, вдоль стен грудами лежал мрак. ИЗ-за окна время от
времени начал доноситься пролетающий шелест ранних авто. После пятой
сигареты опасные для жизни и территориальной целостности острые грани
кристалла в башке стали оплывать и студенисто размягчаться. Тогда я встал,
принял душ - сначала очень горячий, потом очень холодный; тщательно
побрился, налился по самую завязку кофием и по утренним улицам Стокгольма
бодро пошел в архив, работать.
3
Пожалуй, самой широкомасштабной акцией радикалов в годы, непосредственно
предшествующие загадочному рубежу 69-70, была авантюра, вошедшая в историю
под названием "экспедиции Лапинского". В ней, как в фокусе,
сконцентрировалась вся бессмысленность и вся трагическая изломанность левых
идеалов того времени, вся их нелепая, не несущая фактически никакого
позитива разрушительность и полное элиминирование таких категорий, как,
например, ценность человеческой жизни. Она отличалась от большинства иных,
сводившихся, в сущности, к маниакально расцвеченной красивыми словами
людоедской болтовне, и объединила в одну упряжку львиную долю стремившихся
к "справедливому будущему общественному устройству" людей дела - людей,
всегда, вообще-то, более симпатичных мне, нежели люди слова; но тут дело
было таким, что уж лучше бы эти люди продолжали болтать, попивая абсент и
пошныривая к дешевым проституткам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Так-так. Неужели эти заразы со своими вопросами приставали к моим
ненаглядным? Я едва не скомкал газету. Потом перечел фразу снова. Уж если
писаки пронюхали, что меня нет в Архызе, настоящие сыскари могут знать куда
больше. Стало не по себе, и спина ощутилась какой-то очень беззащитной.
Как-то раз со мною попыталась многозначительно познакомиться то ли кубинка,
то ли мексиканка, остановившаяся в том же отеле, что и я, и, вдобавок, на
том же этаже. Женщины свое дело знают туго, почерк, что называется,
поставлен - сообразить не успеваешь, что происходит, а уже ведешь ее в бар,
уже заказываешь для нее ликер, а она томно жалуется на одиночество,
жестокость мира, и рассказывает тебе, какой ты красивый. Наверное, до конца
дней я останусь в у нее в памяти то ли как импотент, то ли как педераст.
Если вообще останусь, конечно. На следующий вечер я встретил ее в том же
баре с каким-то шейховатым финансистом из аравии. Она говорила ему то же
самое и, по-моему, теми же самыми словами - а шейховатый шуровал яркими
маслинами глаз, часто и быстро облизывал кончиком языка, будто жалом, свои
коричневые тугие губы; его волосатые пальцы подергивались от нетерпения,
разбрызгивая перемолотые перстнями радуги. Сначала мексиканка меня долго не
видела, а потом, заметив, изящно указала ни меня мизинчиком и что-то игриво
сказала коротко глянувшему в мою сторону шейховатому; и они засмеялись с
чувством полного взаимопонимания. Очень глупо, но чем-то они мне напомнили
в этот момент Лизу и Стасю в чайном углу. Ноги у мексиканки были очень
стройные. Она так и егозила ими - то одну забросит на другую, то наоборот.
Ей тоже не терпелось. Я велел в номер литровую бутыль смирновской и, сидя в
сумраке и одиночестве, мрачно выел ее на две трети; сник в кресле и уснул,
но, видимо, проснувшись через пару часов, сам не помню как, доел.
Наутро Эрик, настоящий товарищ, забеспокоился. Открыть-то я ему открыл с
грехом пополам, но беседовать не то, что по-английски, а даже на ломаном
русском был не в состоянии. Раздрай был полный; хорошо, что я себя не видел
и не знаю, как выглядел - впрочем, реконструировать несложно, алкашей, что
ли, мы не видывали? Трезвому мне всегда хотелось давить их, как тараканов,-
настолько они омерзительны. Немногословный Эрик срисовал ситуацию в ноль
секунд; помог мне доползти обратно до постели, уложил и укрыл одеялом.
"Рашн эмпайр из э грейт кантри",#$Русская империя - великая страна
(англ.)$# - хмуро констатировал он, подбрасывая на широкой ладони пустую
бутылку и оценивающе поглядывая то на нее, то на меня. Я лежал, как чурка,
и стеклянными глазами следил за его действиями. Я даже моргать не мог: с
открытыми глазами голова кружилась в одну сторону, с закрытыми - в другую;а
если моргать, она начинала кружиться в обе стороны сразу, и в этом ощущении
было что-то непередаваемо чудовищное. Эрик молча вышел, а через пять минут
вернулся с гремящей грудой пивных жестянок на руках. "Рашнз из э грэйт
пипл,- итешал он меня, как умел, заботливо поддерживая мне голову одной
рукой, а другой переливая из жестянок мне в рот густую, темную, пенистую
жидкость.- Дьюк Трубецкой из э риэл коммьюнист..."#$Русские - великий
народ. Князь Трубецкой - настоящий коммунист. (англ.)$# На четвертой, а
может, и пятой жестянке я слегка просветлился. Слезы ручьями потекли у меня
из глаз. Я сел в постели и начал орать. "Эрик! Оу, Эрик! Ай лав ээм!! Ай
лав боус оф ээм!! - я забывал предлоги, размазывал слезы кулаком и
размахивал руками, как Виннету Вождь апачей, одними жестами вдохновенно
рассказывающий соплеменникам, как давеча снял скальпы сразу с пяти
бледнолицых.- Кэч ми? Ай уонт фак боус!!!"#$Я люблю их!! Я люблю их обеих!!
Усекаешь? Я хочу трахать и ту, и другую!!! (англ.)$# - "фак боус водка энд
биар?#$Трахать и водку, и пиво? (англ.)$# - хладнокровно осведомился Эрик,
даже бровью не дрогнув.- О'кэй..." И удалился, тут же вернувшись еще с
пятью жестянками.
Не знаю, что было дальше. Не знаю, как и когда он ушел.
Я проснулся около пяти. Глядя на часы, долго н мог сообразить, пять утра
или вечера; чуть не собрался идти на ужин, но потом все же осознал, что
очень уж тихо за окном. Голова была кристаллически холодной и ясной. И
очень твердой. Имело место лишь одно желание: немедленно перестать жить.
Зато оно было непереоборимым. Тоска и отвращение к себе так переполняли
душу, что она вот вот готова была взорваться, дернув правую руку ногтями
располосовать вены на запястье левой. Абстинентный суицид, будь он навеки
проклят. В этом состоянии половина русской интеллигенции прыгала из окон.
Хорошо, что я не интеллигент. Я зажег торшер; голый, как был, погремел
жестянками, но все они, сволочи, выли пусты и буквально выжаты до суха.
Тогда я уселся нога на ногу возле журнального столика, в мягкое кресло, и
закурил, брезгливо и ненавидяще взирая на свое ничтожно скукоженное,
бессильно прикорнувшее мужское естество и борясь с диким искушением
ухватиться как следует и вырвать эту дрянь с корнем, чтобы уж не мучить
больше ни хороших людей, ни себя. Да, пора дать им свободу. Пусть
самоопределяются. Неужели вот это может кого-то радовать? Не верю. И
никогда в жизни больше не поверю. Светлый абажур торшера плыл в неторопливо
текущих сизых струях, вдоль стен грудами лежал мрак. ИЗ-за окна время от
времени начал доноситься пролетающий шелест ранних авто. После пятой
сигареты опасные для жизни и территориальной целостности острые грани
кристалла в башке стали оплывать и студенисто размягчаться. Тогда я встал,
принял душ - сначала очень горячий, потом очень холодный; тщательно
побрился, налился по самую завязку кофием и по утренним улицам Стокгольма
бодро пошел в архив, работать.
3
Пожалуй, самой широкомасштабной акцией радикалов в годы, непосредственно
предшествующие загадочному рубежу 69-70, была авантюра, вошедшая в историю
под названием "экспедиции Лапинского". В ней, как в фокусе,
сконцентрировалась вся бессмысленность и вся трагическая изломанность левых
идеалов того времени, вся их нелепая, не несущая фактически никакого
позитива разрушительность и полное элиминирование таких категорий, как,
например, ценность человеческой жизни. Она отличалась от большинства иных,
сводившихся, в сущности, к маниакально расцвеченной красивыми словами
людоедской болтовне, и объединила в одну упряжку львиную долю стремившихся
к "справедливому будущему общественному устройству" людей дела - людей,
всегда, вообще-то, более симпатичных мне, нежели люди слова; но тут дело
было таким, что уж лучше бы эти люди продолжали болтать, попивая абсент и
пошныривая к дешевым проституткам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68