Началась она, как и должна была у этих
людей, со лжи, а кончилась, как и должна была, кровью.
В ту пору Польша в очередной раз пылала. Поляки кромсали русских
поработителей, как могли. В ответ русские начали кромсать взбунтовавшихся
польских бандитов. Но в душе великоросса, широкой, словно окаянный наш, от
Дуная до Анадыря, простор, всему найдется место; и вот уже русские
гуманисты не только деньгами и медикаментами помогают изнемогающим, как
тогда писали, в неравной борьбе полякам, не только петициями и газетными
статьями, требующими от государя даровать, во избежание крови и злобы,
вольность западной окраине - все это достойно, все это вызывает уважение...
но и оружием, и участием. И вот уже один, другой, третий русский борец за
справедливое устройство гвоздит из польских окопов русскими пулями в
русских солдат, думая, что попадает в прогнившее самодержавие - как будто,
стреляя в людей, можно попасть во что-нибудь иное, кроме людей. И чем
больше их, этих деятельных, презирающих интеллигентскую болтовню о
смягчениях и дарованиях, тем глупее выглядят те, кто оказывает реальную,
бескровную помощь, тем легче квалифицировать их великодушие и стремление к
компромиссу как измену. И это в момент, когда только-только пошла
крестьянская реформа - теперь две трети замшелых царедворцев тычут
Александру: вот что от свободы-то деется! При батюшке-то вашем про такое
слыхом не слыхивали!.. Трижды прав Токвиль: для устаревшего строя самый
опасный момент наступает, когда он пытается обновить себя. И еще говорят об
исторической справедливости! И тем более о ее ненасильственном
восстановлении!
Исторически справедливо лишь то, что препятствует убийствам. И
несправедливо то, что им способствует. Вот единственно возможный
справедливый подход - остальное скромно называется "грязный политический
строй".
Пароход "Уорд Джэксон" отошел из Саутхэмптона 22 марта 1863 года. На борту
- оружие для поляков и сто шестьдесят человек разных национальностей, по
тем или иным причинам решивших принять участие в боевых действиях на
стороне несчастных и обездоленных порабощенных. Во главе - поляк по
происхождению, полковник австрийской армии по службе Лапинский. Был и некто
Демонтович, на манер якобинских времен называющий себя комиссаром.
Святители-угодники, как сказала бы Лиза,- команда зафрахтованного Лапинским
парохода ведать не ведала, куда и зачем она ведет судно, гуманисты намололи
какую-то чушь вместо объяснений, даже не задумываясь о том, что подвергают
ни в чем не повинных, ни сном, ни духом не вовлеченных в эту многовековую
разборку людей всем превратностям военной авантюры! 26 марта здесь, в
Швеции, в порту Хельсингборг к борцам за правое дело справедливого
устройства присоединился сам Бакунин - решил, видимо, лично начать
устанавливать живую бунтарскую связь между русскими пахарями, на этот раз
при помощи польских инсургентов.Но двумя днями позже, уже в Копенгагене,
шило проткнуло мешковину - команда, во главе с англичанином Уэзэрли, узнав
о цели плавания, просто покинула судно в полном составе. Свободолюбцев это
не обескуражило; тою же ложью была нанята команда, состоявшая почти целиком
из датчан. Однако шило проткнуло мешковину еще раз. О продвижении "Уорда
Джэксона" стало известно в Петербурге, и кровавый царизм вновь явил миру
свой звериный лик: вместо того, чтобы, скажем, подослать убийц, или
встретить суденышко в море, поближе к российскому берегу, каким-нибудь из
военных кораблей Балтийского флота и уж даже не расстрелять, конечно
главным калибром, а просто хотя бы арестовать всех, кто на нем находился,
царизм корректнейшим образом снесся с властями Мальме, куда "Джэксон"
доплюхал 30 марта, с просьбой интернировать судно. Но что это было за
интернирование! Жуткий произвол! Демонтовичу даже часть оружия удалось
сберечь - и уже 3 июня непреклонные борцы, наняв парусник "Эмилия", во
главе со своим Лапинским снова плывут навстречу справедливому устройству.
Путь к нему на этот раз, по их мнению, лежит через Литву, там они надеются
организовать новый очаг восстания. 11 июня они попытались высадиться у
входа в Куриш-гаф - так называлось тогда длинное, буквально шнуром
вытянутое озеро, отделенное от Балтики Куршской косой. Балтика
подштармливала, с нею даже летом шутки плохи. Но вооруженным мечтателям
всегда море по колено - рай к завтрему! Двадцать четыре человека потонуло
буквально в версте от берега, не умея добраться не то, что до справедливого
устройства, а до песчаного пляжа. Потрепанная "Эмилия" отправилась,
наконец, восвояси - похоже, после столкновения со столь "несправедливой"
реальностью борцы поняли, что дело-то, оказывается, идет всерьез, красивые
фразы и жесты кончились, и вот-вот вслед за утонувшими последуют
пострелянные и, возможно, даже повешенные; им такая перспектива не
улыбалась. Убивать, посылать на смерть других во имя справедливого
устройства - священный долг, всегда пожалуйста. Умирать самим - это как-то
чересчур. С грехом пополам дотянули до Готланда - приблизительно как я до
двери гостиничного номера, когда стучался Эрик - и 19 июля шведский военный
корабль доставил уцелевших обратно в Англию.
Мне их даже не было жалко. Господи, да если бы они везли бинты или йод - я
бы каждому памятник поставил! Я пытался представить себе этих уцелевших.
Как они, в ожидании шведского корвета, посиживают на набережной мирного,
сонного, игрушечного, как домик-пряник, Висбю, коробчатой коростой
островерхих черепичных крыш взбегающего улица за улицей, точно ступенька за
ступенькой, на высокий берег Готланда, с тоской смотрят на синее,
прохладное даже летом, давно отштормившее море, на чаек, слепящими
сгустками белоснежного пламени медленно крестящих лазурь небес, пьют
какую-нибудь дрянь, и думают... О чем? О чем же они думают? Казалось бы,
это так легко вообразить, ведь я человек и они люди; вот ноги, вот руки,
как сказал Христос Фоме неверному - вот небо, вот море, о чем тут можно
думать? Но синдром Цына бушевал в каждом из них - и я не мог проникнуть в
их мысли, как не мог проникнуть, скажем, в мысли больного шизофренией,
абсолютно правильными, ораторскими фразами доказывающего: "Возьмем Кольский
полуостров, вставим в него телевизор, будем вокруг все время хлеб
накручивать - так что же, Илья Муромец, что ли, вырастет, я вас спрашиваю?"
Да, в своей жизни я стрелял. Совсем недавно стрелял, чтобы спасти Рамиля.
Конкретного человека от конкретного убийцы. Но, скажем, подойти к парню,
который не сделал еще ничего плохого ни тебе, ни твоим близким, который в
данный момент думает - и это на лице у него написано - о том, уродился ли
нынче в родных краях овес, не прохудилась ли дранка на отчем амбаре и с кем
теперь гуляет соседская Парашка, и с истерическим воплем "Ты наймит
прогнившего режима!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
людей, со лжи, а кончилась, как и должна была, кровью.
В ту пору Польша в очередной раз пылала. Поляки кромсали русских
поработителей, как могли. В ответ русские начали кромсать взбунтовавшихся
польских бандитов. Но в душе великоросса, широкой, словно окаянный наш, от
Дуная до Анадыря, простор, всему найдется место; и вот уже русские
гуманисты не только деньгами и медикаментами помогают изнемогающим, как
тогда писали, в неравной борьбе полякам, не только петициями и газетными
статьями, требующими от государя даровать, во избежание крови и злобы,
вольность западной окраине - все это достойно, все это вызывает уважение...
но и оружием, и участием. И вот уже один, другой, третий русский борец за
справедливое устройство гвоздит из польских окопов русскими пулями в
русских солдат, думая, что попадает в прогнившее самодержавие - как будто,
стреляя в людей, можно попасть во что-нибудь иное, кроме людей. И чем
больше их, этих деятельных, презирающих интеллигентскую болтовню о
смягчениях и дарованиях, тем глупее выглядят те, кто оказывает реальную,
бескровную помощь, тем легче квалифицировать их великодушие и стремление к
компромиссу как измену. И это в момент, когда только-только пошла
крестьянская реформа - теперь две трети замшелых царедворцев тычут
Александру: вот что от свободы-то деется! При батюшке-то вашем про такое
слыхом не слыхивали!.. Трижды прав Токвиль: для устаревшего строя самый
опасный момент наступает, когда он пытается обновить себя. И еще говорят об
исторической справедливости! И тем более о ее ненасильственном
восстановлении!
Исторически справедливо лишь то, что препятствует убийствам. И
несправедливо то, что им способствует. Вот единственно возможный
справедливый подход - остальное скромно называется "грязный политический
строй".
Пароход "Уорд Джэксон" отошел из Саутхэмптона 22 марта 1863 года. На борту
- оружие для поляков и сто шестьдесят человек разных национальностей, по
тем или иным причинам решивших принять участие в боевых действиях на
стороне несчастных и обездоленных порабощенных. Во главе - поляк по
происхождению, полковник австрийской армии по службе Лапинский. Был и некто
Демонтович, на манер якобинских времен называющий себя комиссаром.
Святители-угодники, как сказала бы Лиза,- команда зафрахтованного Лапинским
парохода ведать не ведала, куда и зачем она ведет судно, гуманисты намололи
какую-то чушь вместо объяснений, даже не задумываясь о том, что подвергают
ни в чем не повинных, ни сном, ни духом не вовлеченных в эту многовековую
разборку людей всем превратностям военной авантюры! 26 марта здесь, в
Швеции, в порту Хельсингборг к борцам за правое дело справедливого
устройства присоединился сам Бакунин - решил, видимо, лично начать
устанавливать живую бунтарскую связь между русскими пахарями, на этот раз
при помощи польских инсургентов.Но двумя днями позже, уже в Копенгагене,
шило проткнуло мешковину - команда, во главе с англичанином Уэзэрли, узнав
о цели плавания, просто покинула судно в полном составе. Свободолюбцев это
не обескуражило; тою же ложью была нанята команда, состоявшая почти целиком
из датчан. Однако шило проткнуло мешковину еще раз. О продвижении "Уорда
Джэксона" стало известно в Петербурге, и кровавый царизм вновь явил миру
свой звериный лик: вместо того, чтобы, скажем, подослать убийц, или
встретить суденышко в море, поближе к российскому берегу, каким-нибудь из
военных кораблей Балтийского флота и уж даже не расстрелять, конечно
главным калибром, а просто хотя бы арестовать всех, кто на нем находился,
царизм корректнейшим образом снесся с властями Мальме, куда "Джэксон"
доплюхал 30 марта, с просьбой интернировать судно. Но что это было за
интернирование! Жуткий произвол! Демонтовичу даже часть оружия удалось
сберечь - и уже 3 июня непреклонные борцы, наняв парусник "Эмилия", во
главе со своим Лапинским снова плывут навстречу справедливому устройству.
Путь к нему на этот раз, по их мнению, лежит через Литву, там они надеются
организовать новый очаг восстания. 11 июня они попытались высадиться у
входа в Куриш-гаф - так называлось тогда длинное, буквально шнуром
вытянутое озеро, отделенное от Балтики Куршской косой. Балтика
подштармливала, с нею даже летом шутки плохи. Но вооруженным мечтателям
всегда море по колено - рай к завтрему! Двадцать четыре человека потонуло
буквально в версте от берега, не умея добраться не то, что до справедливого
устройства, а до песчаного пляжа. Потрепанная "Эмилия" отправилась,
наконец, восвояси - похоже, после столкновения со столь "несправедливой"
реальностью борцы поняли, что дело-то, оказывается, идет всерьез, красивые
фразы и жесты кончились, и вот-вот вслед за утонувшими последуют
пострелянные и, возможно, даже повешенные; им такая перспектива не
улыбалась. Убивать, посылать на смерть других во имя справедливого
устройства - священный долг, всегда пожалуйста. Умирать самим - это как-то
чересчур. С грехом пополам дотянули до Готланда - приблизительно как я до
двери гостиничного номера, когда стучался Эрик - и 19 июля шведский военный
корабль доставил уцелевших обратно в Англию.
Мне их даже не было жалко. Господи, да если бы они везли бинты или йод - я
бы каждому памятник поставил! Я пытался представить себе этих уцелевших.
Как они, в ожидании шведского корвета, посиживают на набережной мирного,
сонного, игрушечного, как домик-пряник, Висбю, коробчатой коростой
островерхих черепичных крыш взбегающего улица за улицей, точно ступенька за
ступенькой, на высокий берег Готланда, с тоской смотрят на синее,
прохладное даже летом, давно отштормившее море, на чаек, слепящими
сгустками белоснежного пламени медленно крестящих лазурь небес, пьют
какую-нибудь дрянь, и думают... О чем? О чем же они думают? Казалось бы,
это так легко вообразить, ведь я человек и они люди; вот ноги, вот руки,
как сказал Христос Фоме неверному - вот небо, вот море, о чем тут можно
думать? Но синдром Цына бушевал в каждом из них - и я не мог проникнуть в
их мысли, как не мог проникнуть, скажем, в мысли больного шизофренией,
абсолютно правильными, ораторскими фразами доказывающего: "Возьмем Кольский
полуостров, вставим в него телевизор, будем вокруг все время хлеб
накручивать - так что же, Илья Муромец, что ли, вырастет, я вас спрашиваю?"
Да, в своей жизни я стрелял. Совсем недавно стрелял, чтобы спасти Рамиля.
Конкретного человека от конкретного убийцы. Но, скажем, подойти к парню,
который не сделал еще ничего плохого ни тебе, ни твоим близким, который в
данный момент думает - и это на лице у него написано - о том, уродился ли
нынче в родных краях овес, не прохудилась ли дранка на отчем амбаре и с кем
теперь гуляет соседская Парашка, и с истерическим воплем "Ты наймит
прогнившего режима!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68