Плюнул он на свои кристаллы и занялся противу
правительственной деятельностью. И пошло, и поехало... И Россия-то у него
сразу стала "выгребной ямой мировой цивилизации". И Александр, едва взойдя
на престол, оказался "кровавым душителем народных чаяний, в первые же дни
своей нечистой власти превзошедшим по ненависти и жестокости к собственному
народу все долгое царствование своего незаконнорожденного (?) батюшки". И
крестьянская реформа почему-то - ни чем иным, как "очередной грязной
уловкой деспотизма, направленной на стравливание хлеборобов и горожан". И
тут уж порулил мой Ступак в Европу...
По завершении Лапинской авантюры, бережно подлечившись на каком-то из
курортов Южной Англии, он действительно вернулся к своей "пухленькой"
Зинаиде Артемовне Христофоровой. Где он ее в первый раз, как выразилась бы
Стася, "обнял-поцеловал", я не смог выяснить, да и не очень и старался, не
это было важно. Я опять, как в Симбирске, вдруг почувствовал себя взявшей
след гончей - хотя что это за след, никому не смог бы объяснить.
Хоть и обещал Ступак в том письме воротиться навсегда, но месяца через
четыре, что-то такое похимичив - сохранились его счета, оплачивающиеся, как
ни странно, Зинульчиком, бывшей в услужении у какого-то хельсингборгского
галантерейщика, и счета эти выдавали вдруг пробудившийся интерес к
химическим опытам на дому - вновь отчалил в Англию. Потолкавшись подле
ведущих британских химиков, сунувшись в Королевское общество и, видимо,
нигде не найдя того, что искал - а я никак не мог понять, что он ищет - он
опять-таки, судя по всему, на деньги живущей впроголодь "пухленькой" еще
раз пересек море и обнаружился в Германии, которая к тому времени уже
выдвигалась в области химических изысканий на первое место в мире. Где-то
он, пожалуй, прирабатывал и сам все же - ну никак не могла Зинульчик
финансировать пять месяцев его прыжков то в Берлин, то в Кенигсберг, то в
Гамбург, то в Мюнхен; хотя в каждом из сохранившихся его писем к ней если
не второй, то третьей фразой шло беззастенчивое, казавшееся ему самому,
видимо, уже совершенно естественным требование денег. "Пышечка! - писал он,
хотя от пышечки к тому времени кожа да кости остались, я видел, однажды она
попала в кадр, запечатлевший вверенных ей упитанных, ухоженных,
ангелоподобных детей процветающего галантерейщика.- Профессор Моммзен
оказался чистой воды шарлатаном. Я ехал в Бремен совершенно напрасно. Нынче
я опять в крайней нужде, и вся моя надежда на тебя, лапулька. Но мне
удалось получить совершенно достоверное известие, что доктор Рашке в
Мюнхене добился больших успехов в той области, которая нас с тобою так
интересует..."
Чем бы этот Рашке не занимался, его работы вряд ли могли в такой ситуации
так уж интересовать пышечку. Это я понял из следующего, последнего
полученного ею письма - и, едва разобрав первые строчки, словно удар под
солнечное сплетение схлопотал и минут десять не мог сосредоточиться, с
безнадежной болью и отчаянием вспоминая Стасю, всем телом ощущая, как ей
тяжело сейчас и пытаясь уже не избавится хотя бы, но по крайней мере до
конца рабочего дня забыть давящее чувство того, что я этому идейному
мерзавцу сродни. "Зинульчик! Ты прислала какие-то гроши и пишешь, что более
не смогла. Пишешь, что и впредь уж не сможешь, потому как родила. Уж не
знаю, мой ли то ребенок или не мой, не виделись мы с тобою, лапулька,
давненько, так что всякое могло случиться - да это и не важно. Я такой шаг
с твоей стороны расцениваю, как предательство. Служение великой идее не
терпит мирской суеты. Непримиримая борьба за идеалы грядущего освобождения
народов требует от меня всех сил. Допрежь ты всегда это понимала и, полагаю
мнением, не будешь держать на меня зла за то, что вперед я воздержусь от
всяких с тобою сношений. Но порадуйся за меня: я нашел наконец то, что
искал..."
Это письмо было приобретено архивом уже в архиве полиции. Заметив изменения
в фигуре гувернантки, галантерейщик выпер лапульку с треском. Какими-то
крохами сбережений она еще сумела дотянуть до родов, сумела родить, а,
оклемавшись едва, не придумала ничего лучше, как идти на панель. Опыта у
двадцативосьмилетней русской идеалистки не было никакого по этой части. По
простоте она влезла на чужой пятачок, и ее зарезал сутенер державших эту
территорию дам. Что стало с ребенком, выяснить не удалось.
Буквально раздавленный, я сидел, тупо глядя на ломкие мелкие странички,
покрытые бледной вязью выцветших чернил и, забыв всю арифметику, считал на
пальцах. если в конце августа - пять, значит, в конце сентября - шесть...
значит, девять - в конце декабря. К началу декабря я должен все закончить.
Сдохнуть, но закончить. И вернуться. Пусть поссорились, пусть видеть не
хочет, пусть ненавидит уже, пусть у нее кто-нибудь другой и всегда был
кто-нибудь другой - надо находиться поближе. На всякий случай. Вдруг
понадобится помощь.
Рашке. Рашке, Рашке, Рашке...
Вновь, в который уже раз, я на какое-то время сменил ветхие бумаги на
терминал. Я так и не мог до сих пор уразуметь, что ищет Ступак, но, когда
ответ высветился у меня на дисплее, я даже не удивился, подумал только с
хищным удовлетворением: ага. Похоже, подсознательно я этого ждал.
Отто Дитрих Рашке, молодой, из ряда вон талантливый химик-органик, в конце
пятидесятых был восходящей звездой, ему прочили блестящую будущность.
Однако года с шестьдесят второго его активность сходит на нет. Он не
публикуется, не участвует в ученых съездах и собраниях, не поддерживает и,
подчас, даже резко рвет все контакты с коллегами. Коллеги злословят и
ехидно подмигивают друг другу: тема Рашке, которая выглядела очень
заманчиво, видно, оказалась блефом. Ему стыдно смотреть нам в глаза! А
Рашке безвыездно живет в дешевенькой мюнхенской гостиничек, с национальной
пунктуальностью прогуливается в любую погоду с десяти до одиннадцати утра и
с пяти до семи вечера по живописным набережным Изара - ясные глаза, юная
мечтательная улыбка - и все чаще наезжает, оставаясь там погостить на день,
на два, а потом и на неделю - на две, в имение Альвиц, принадлежащее его
меценату Клаусу Хаусхофферу. Во время одной из вечерних прогулок, в апреле
семидесятого года, он погибает при не вполне ясных - а, попросту говоря,
вполне не ясных - обстоятельствах, не исключающих чьего-то злого умысла.
Семидесятого.
У покровителя наук Хаусхоффера на лице с детства не было мечтательной
улыбки. Возможно, она и в детстве туда не забредала. Этот отпрыск
благородного древнего рода, влиятельный магнат, жесткий прагматик, один из
лидеров военной партии при дворе баварских Виттельсбахов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
правительственной деятельностью. И пошло, и поехало... И Россия-то у него
сразу стала "выгребной ямой мировой цивилизации". И Александр, едва взойдя
на престол, оказался "кровавым душителем народных чаяний, в первые же дни
своей нечистой власти превзошедшим по ненависти и жестокости к собственному
народу все долгое царствование своего незаконнорожденного (?) батюшки". И
крестьянская реформа почему-то - ни чем иным, как "очередной грязной
уловкой деспотизма, направленной на стравливание хлеборобов и горожан". И
тут уж порулил мой Ступак в Европу...
По завершении Лапинской авантюры, бережно подлечившись на каком-то из
курортов Южной Англии, он действительно вернулся к своей "пухленькой"
Зинаиде Артемовне Христофоровой. Где он ее в первый раз, как выразилась бы
Стася, "обнял-поцеловал", я не смог выяснить, да и не очень и старался, не
это было важно. Я опять, как в Симбирске, вдруг почувствовал себя взявшей
след гончей - хотя что это за след, никому не смог бы объяснить.
Хоть и обещал Ступак в том письме воротиться навсегда, но месяца через
четыре, что-то такое похимичив - сохранились его счета, оплачивающиеся, как
ни странно, Зинульчиком, бывшей в услужении у какого-то хельсингборгского
галантерейщика, и счета эти выдавали вдруг пробудившийся интерес к
химическим опытам на дому - вновь отчалил в Англию. Потолкавшись подле
ведущих британских химиков, сунувшись в Королевское общество и, видимо,
нигде не найдя того, что искал - а я никак не мог понять, что он ищет - он
опять-таки, судя по всему, на деньги живущей впроголодь "пухленькой" еще
раз пересек море и обнаружился в Германии, которая к тому времени уже
выдвигалась в области химических изысканий на первое место в мире. Где-то
он, пожалуй, прирабатывал и сам все же - ну никак не могла Зинульчик
финансировать пять месяцев его прыжков то в Берлин, то в Кенигсберг, то в
Гамбург, то в Мюнхен; хотя в каждом из сохранившихся его писем к ней если
не второй, то третьей фразой шло беззастенчивое, казавшееся ему самому,
видимо, уже совершенно естественным требование денег. "Пышечка! - писал он,
хотя от пышечки к тому времени кожа да кости остались, я видел, однажды она
попала в кадр, запечатлевший вверенных ей упитанных, ухоженных,
ангелоподобных детей процветающего галантерейщика.- Профессор Моммзен
оказался чистой воды шарлатаном. Я ехал в Бремен совершенно напрасно. Нынче
я опять в крайней нужде, и вся моя надежда на тебя, лапулька. Но мне
удалось получить совершенно достоверное известие, что доктор Рашке в
Мюнхене добился больших успехов в той области, которая нас с тобою так
интересует..."
Чем бы этот Рашке не занимался, его работы вряд ли могли в такой ситуации
так уж интересовать пышечку. Это я понял из следующего, последнего
полученного ею письма - и, едва разобрав первые строчки, словно удар под
солнечное сплетение схлопотал и минут десять не мог сосредоточиться, с
безнадежной болью и отчаянием вспоминая Стасю, всем телом ощущая, как ей
тяжело сейчас и пытаясь уже не избавится хотя бы, но по крайней мере до
конца рабочего дня забыть давящее чувство того, что я этому идейному
мерзавцу сродни. "Зинульчик! Ты прислала какие-то гроши и пишешь, что более
не смогла. Пишешь, что и впредь уж не сможешь, потому как родила. Уж не
знаю, мой ли то ребенок или не мой, не виделись мы с тобою, лапулька,
давненько, так что всякое могло случиться - да это и не важно. Я такой шаг
с твоей стороны расцениваю, как предательство. Служение великой идее не
терпит мирской суеты. Непримиримая борьба за идеалы грядущего освобождения
народов требует от меня всех сил. Допрежь ты всегда это понимала и, полагаю
мнением, не будешь держать на меня зла за то, что вперед я воздержусь от
всяких с тобою сношений. Но порадуйся за меня: я нашел наконец то, что
искал..."
Это письмо было приобретено архивом уже в архиве полиции. Заметив изменения
в фигуре гувернантки, галантерейщик выпер лапульку с треском. Какими-то
крохами сбережений она еще сумела дотянуть до родов, сумела родить, а,
оклемавшись едва, не придумала ничего лучше, как идти на панель. Опыта у
двадцативосьмилетней русской идеалистки не было никакого по этой части. По
простоте она влезла на чужой пятачок, и ее зарезал сутенер державших эту
территорию дам. Что стало с ребенком, выяснить не удалось.
Буквально раздавленный, я сидел, тупо глядя на ломкие мелкие странички,
покрытые бледной вязью выцветших чернил и, забыв всю арифметику, считал на
пальцах. если в конце августа - пять, значит, в конце сентября - шесть...
значит, девять - в конце декабря. К началу декабря я должен все закончить.
Сдохнуть, но закончить. И вернуться. Пусть поссорились, пусть видеть не
хочет, пусть ненавидит уже, пусть у нее кто-нибудь другой и всегда был
кто-нибудь другой - надо находиться поближе. На всякий случай. Вдруг
понадобится помощь.
Рашке. Рашке, Рашке, Рашке...
Вновь, в который уже раз, я на какое-то время сменил ветхие бумаги на
терминал. Я так и не мог до сих пор уразуметь, что ищет Ступак, но, когда
ответ высветился у меня на дисплее, я даже не удивился, подумал только с
хищным удовлетворением: ага. Похоже, подсознательно я этого ждал.
Отто Дитрих Рашке, молодой, из ряда вон талантливый химик-органик, в конце
пятидесятых был восходящей звездой, ему прочили блестящую будущность.
Однако года с шестьдесят второго его активность сходит на нет. Он не
публикуется, не участвует в ученых съездах и собраниях, не поддерживает и,
подчас, даже резко рвет все контакты с коллегами. Коллеги злословят и
ехидно подмигивают друг другу: тема Рашке, которая выглядела очень
заманчиво, видно, оказалась блефом. Ему стыдно смотреть нам в глаза! А
Рашке безвыездно живет в дешевенькой мюнхенской гостиничек, с национальной
пунктуальностью прогуливается в любую погоду с десяти до одиннадцати утра и
с пяти до семи вечера по живописным набережным Изара - ясные глаза, юная
мечтательная улыбка - и все чаще наезжает, оставаясь там погостить на день,
на два, а потом и на неделю - на две, в имение Альвиц, принадлежащее его
меценату Клаусу Хаусхофферу. Во время одной из вечерних прогулок, в апреле
семидесятого года, он погибает при не вполне ясных - а, попросту говоря,
вполне не ясных - обстоятельствах, не исключающих чьего-то злого умысла.
Семидесятого.
У покровителя наук Хаусхоффера на лице с детства не было мечтательной
улыбки. Возможно, она и в детстве туда не забредала. Этот отпрыск
благородного древнего рода, влиятельный магнат, жесткий прагматик, один из
лидеров военной партии при дворе баварских Виттельсбахов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68