После того, как в
шестьдесят шестом году Бавария выступили на стороне Австрии в ее
безнадежном конфликте с Пруссией и вместе с нею потерпела поражение,
Хаусхоффер утратил было позиции и даже впал в немилость - но через полгода
он уже обнаруживается в Берлине, доверительно беседует с Бисмарком и
стремительно трансформируется в горячего поборника германского объединения.
С тех пор, поскольку росло влияние Гогенцоллернов в Баварии, постольку
росло и влияние Хаусхоффера.
Если бы Рашке оставил больше печатных работ, если бы заявил официально о
каком-то своем состоявшемся открытии, он бы, вероятно, вошел в историю
науки как один из зачинателей биохимии. С младых ногтей его интересовало
влияние органических реагентов различного свойства на состояние
человеческой психики.
Ага.
Впору было дрожать от нетерпения, впору было замереть с поднятой верхней
лапой, как Тимотеус под сиренью в день моего отплытия. Но броска не
получилось. От Рашке почти не осталось следа - только замыслы, только
наметки...
Но.
Вот что он пишет моему Ступаку - видимо, в ответ на какое-то письмо,
которое либо не сохранилось, либо не нашлось. "Действительно, не так давно
я занимался выделением токсинов мухомора, обеспечивающих, по всей
видимости, известное нам с древности явление берсеркеризма. Мне казалось
очень заманчивым создать препарат, который на какое-то время, а быть может,
и навсегда, притуплял бы у человека чувство страха. Как облегчил бы он,
например, труды пожарных, или спасателей на водах, или бьющихся за правое
дело воинов. Однако, по независящим от меня обстоятельствам работу мне
пришлось прервать и покинуть Геттинген... По тону письма чувствуется, что
молодого химика буквально распирает от гордости за свой ум и свои
достижения, но чья-то сильная рука зажимает ему рот.
Вот что он пишет дальше: "Идея угнетения сдерживающих стимулов в
человеческой душе и, так сказать, медикаментозного усиления героического
начала натуры человека тоже, в принципе, не представляет собою ничего
невозможного. По-видимому, древним народам такие естественные медикаменты
были известны. Уже сейчас можно было бы очертить круг встречающихся в
природе предметов, среди которых следовало бы попытаться отыскать подобный
препарат. Главная трудность заключалась бы в том, как выделить его, как
сделать устойчивым, как добиться усиления его воздействия с тем, чтобы
совладать с искусственно вызываемым изменением системы ценностей не могла
бы ни единая душа, пусть бы даже была б о душа, подобная ангелу Божию..."
Ага.
Так вот как собирался Ступак вдунуть "в спящих людей благостный огонь
неприятия".
А идея, согласно которой революция давно бы произошла, если бы люди не были
бы так привязаны к своим обывательским радостям, к женкам-буренкам, и не
боялись бы кинуть в пламя все это, а потом и самих себя, гвоздем застряла у
Ступака в голове. Вот что он пишет Бакунину, другану еще по балтийскому
вояжу: "Михаил Александрович, голубчик! Вот вы говорите, что организовали
"Интернациональное братство", тайную боевую организацию анархистов, и
радуетесь, как дитя малое, надеясь, что послужит оно спичкой, коей суждено
поджечь старый мир. Не послужит, не подожжет. Покуда человеки у нас вялы и
благодушны, покуда не способен всякий мужчина и всякая женщина, не памятуя
ни о чем, опричь нанесенных им обид, отринуть в единое мгновение то, чем
живо простацкое сердце, и на самомалейшую потугу любого деспотизма угнесть
их отвечать сокрушительной местию, дело революции безнадежно. Не помогут
братства, не помогут речи. Поможет, голубчик мой, великая наука, коя
наконец-то начнет служить истинному делу..."
Это он пишет летом шестьдесят четвертого, уже из Мюнхена, уже повидавшись с
Рашке. А вскоре их водой не разлить, они иногда даже гуляют вместе, и
молодой химик ради нового, по-русски безалаберного друга, даже как-то раз
начинает прогулку не в десять, а аж в три четверти одиннадцатого, ибо друг
проспал и не заехал за ним вовремя. Этот потрясающий факт отметила в своем
дневнике юная Герта Бюхнер, жившая напротив гостиницы Рашке, и наблюдавшая
его ежеутренние выходы, сидя у своего окошка.
А в сентябре шестьдесят четвертого Рашке берет Ступака с собою в Альвиц.
А годом позже Хаусхоффер, агитируя правительство Баварии за активную,
силовую политику и, в частности, за участие в неминуемом, по его мнению,
столкновении Австрии и Пруссии, делает в кабинете министров, в присутствии
короля, многозначительную оговорку: 2Да, это будет еще старая война. Но
ведь это не последняя война. И даю вам слово, в новых войнах у нас будут
новые солдаты. Солдаты врага станут нашими солдатами".
А Рашкин сидит в Альвице почти безвылазно. А в Альвиц со всей Германии
прибывают какие-то странные грузы: тяжелые металлоконструкции, мощные
помпы, паросиловые установки и динамо-машины, бесчисленные химикаты...
А Ступак то неделями не вылезает из Альвица, то вырывается вдруг и, явно не
ведая былого недостатка в средствах, колесит по коммунистическим адресам
Европы. Пытается договориться с Энгельсом, но терпит неудачу; в его бумагах
обнаруживается отрывок черновика письма неизвестно кому: "Фридрих туп и
пассивен. Человек, собирающийся писать "Диалектику природы", ничего в
природе не смыслит. Человек, призывающий к насильственному ниспровержению
реакционного строя, ничего не смыслит в насилии. С "Интернационалкой" нам
не по дороге".
Зато, когда в семидесятом году в Европе появляется Нечаев, они встречаются
и мгновенно становятся лучшими друзьями. Нечаев неделями позже пишет
Бакунину: "Петенька меня просто очаровал. Какая воля, какой ум, какой
размах! Он рассказывал мне много такого, что я принял бы за прекрасную
сказку, если бы он не привел доказательств. Скоро, скоро по всему миру,
неожиданно-негаданно для врагов наших то тут, то там, ровно грибочки после
дождя, начнут прорастать бесстрашные, неумолимые, беспощадные и не
сдерживаемые никаким Христом воители! Петенька обещал мне большую статью
для "Народной расправы", где, ничего, разумеется, определенного не говоря,
постарается вдохновить этой перспективою слабеющие ряды нашего воинства".
Вот этого-то, похоже, Петеньке не следовало обещать. Когда писалось это
письмо, Петенька уже исчез бесследно по дороге из Лозанны в Мюнхен.
В семидесятом.
И в том же семидесятом, на торжественном праздновании дня рождения сына и
наследника, Карла Хаусхоффера, счастливый отец на глазах у двух десятков
ничего не понимающих гостей вложил в ладошки годовалого малышатика,
спокойно таращившего глазенки на праздничный стол, благосклонно гукавшего и
пускавшего пузырики на радость роившимся вокруг него дамам, нелепый, ни на
какую игрушку-то не похожий железный ящичек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
шестьдесят шестом году Бавария выступили на стороне Австрии в ее
безнадежном конфликте с Пруссией и вместе с нею потерпела поражение,
Хаусхоффер утратил было позиции и даже впал в немилость - но через полгода
он уже обнаруживается в Берлине, доверительно беседует с Бисмарком и
стремительно трансформируется в горячего поборника германского объединения.
С тех пор, поскольку росло влияние Гогенцоллернов в Баварии, постольку
росло и влияние Хаусхоффера.
Если бы Рашке оставил больше печатных работ, если бы заявил официально о
каком-то своем состоявшемся открытии, он бы, вероятно, вошел в историю
науки как один из зачинателей биохимии. С младых ногтей его интересовало
влияние органических реагентов различного свойства на состояние
человеческой психики.
Ага.
Впору было дрожать от нетерпения, впору было замереть с поднятой верхней
лапой, как Тимотеус под сиренью в день моего отплытия. Но броска не
получилось. От Рашке почти не осталось следа - только замыслы, только
наметки...
Но.
Вот что он пишет моему Ступаку - видимо, в ответ на какое-то письмо,
которое либо не сохранилось, либо не нашлось. "Действительно, не так давно
я занимался выделением токсинов мухомора, обеспечивающих, по всей
видимости, известное нам с древности явление берсеркеризма. Мне казалось
очень заманчивым создать препарат, который на какое-то время, а быть может,
и навсегда, притуплял бы у человека чувство страха. Как облегчил бы он,
например, труды пожарных, или спасателей на водах, или бьющихся за правое
дело воинов. Однако, по независящим от меня обстоятельствам работу мне
пришлось прервать и покинуть Геттинген... По тону письма чувствуется, что
молодого химика буквально распирает от гордости за свой ум и свои
достижения, но чья-то сильная рука зажимает ему рот.
Вот что он пишет дальше: "Идея угнетения сдерживающих стимулов в
человеческой душе и, так сказать, медикаментозного усиления героического
начала натуры человека тоже, в принципе, не представляет собою ничего
невозможного. По-видимому, древним народам такие естественные медикаменты
были известны. Уже сейчас можно было бы очертить круг встречающихся в
природе предметов, среди которых следовало бы попытаться отыскать подобный
препарат. Главная трудность заключалась бы в том, как выделить его, как
сделать устойчивым, как добиться усиления его воздействия с тем, чтобы
совладать с искусственно вызываемым изменением системы ценностей не могла
бы ни единая душа, пусть бы даже была б о душа, подобная ангелу Божию..."
Ага.
Так вот как собирался Ступак вдунуть "в спящих людей благостный огонь
неприятия".
А идея, согласно которой революция давно бы произошла, если бы люди не были
бы так привязаны к своим обывательским радостям, к женкам-буренкам, и не
боялись бы кинуть в пламя все это, а потом и самих себя, гвоздем застряла у
Ступака в голове. Вот что он пишет Бакунину, другану еще по балтийскому
вояжу: "Михаил Александрович, голубчик! Вот вы говорите, что организовали
"Интернациональное братство", тайную боевую организацию анархистов, и
радуетесь, как дитя малое, надеясь, что послужит оно спичкой, коей суждено
поджечь старый мир. Не послужит, не подожжет. Покуда человеки у нас вялы и
благодушны, покуда не способен всякий мужчина и всякая женщина, не памятуя
ни о чем, опричь нанесенных им обид, отринуть в единое мгновение то, чем
живо простацкое сердце, и на самомалейшую потугу любого деспотизма угнесть
их отвечать сокрушительной местию, дело революции безнадежно. Не помогут
братства, не помогут речи. Поможет, голубчик мой, великая наука, коя
наконец-то начнет служить истинному делу..."
Это он пишет летом шестьдесят четвертого, уже из Мюнхена, уже повидавшись с
Рашке. А вскоре их водой не разлить, они иногда даже гуляют вместе, и
молодой химик ради нового, по-русски безалаберного друга, даже как-то раз
начинает прогулку не в десять, а аж в три четверти одиннадцатого, ибо друг
проспал и не заехал за ним вовремя. Этот потрясающий факт отметила в своем
дневнике юная Герта Бюхнер, жившая напротив гостиницы Рашке, и наблюдавшая
его ежеутренние выходы, сидя у своего окошка.
А в сентябре шестьдесят четвертого Рашке берет Ступака с собою в Альвиц.
А годом позже Хаусхоффер, агитируя правительство Баварии за активную,
силовую политику и, в частности, за участие в неминуемом, по его мнению,
столкновении Австрии и Пруссии, делает в кабинете министров, в присутствии
короля, многозначительную оговорку: 2Да, это будет еще старая война. Но
ведь это не последняя война. И даю вам слово, в новых войнах у нас будут
новые солдаты. Солдаты врага станут нашими солдатами".
А Рашкин сидит в Альвице почти безвылазно. А в Альвиц со всей Германии
прибывают какие-то странные грузы: тяжелые металлоконструкции, мощные
помпы, паросиловые установки и динамо-машины, бесчисленные химикаты...
А Ступак то неделями не вылезает из Альвица, то вырывается вдруг и, явно не
ведая былого недостатка в средствах, колесит по коммунистическим адресам
Европы. Пытается договориться с Энгельсом, но терпит неудачу; в его бумагах
обнаруживается отрывок черновика письма неизвестно кому: "Фридрих туп и
пассивен. Человек, собирающийся писать "Диалектику природы", ничего в
природе не смыслит. Человек, призывающий к насильственному ниспровержению
реакционного строя, ничего не смыслит в насилии. С "Интернационалкой" нам
не по дороге".
Зато, когда в семидесятом году в Европе появляется Нечаев, они встречаются
и мгновенно становятся лучшими друзьями. Нечаев неделями позже пишет
Бакунину: "Петенька меня просто очаровал. Какая воля, какой ум, какой
размах! Он рассказывал мне много такого, что я принял бы за прекрасную
сказку, если бы он не привел доказательств. Скоро, скоро по всему миру,
неожиданно-негаданно для врагов наших то тут, то там, ровно грибочки после
дождя, начнут прорастать бесстрашные, неумолимые, беспощадные и не
сдерживаемые никаким Христом воители! Петенька обещал мне большую статью
для "Народной расправы", где, ничего, разумеется, определенного не говоря,
постарается вдохновить этой перспективою слабеющие ряды нашего воинства".
Вот этого-то, похоже, Петеньке не следовало обещать. Когда писалось это
письмо, Петенька уже исчез бесследно по дороге из Лозанны в Мюнхен.
В семидесятом.
И в том же семидесятом, на торжественном праздновании дня рождения сына и
наследника, Карла Хаусхоффера, счастливый отец на глазах у двух десятков
ничего не понимающих гостей вложил в ладошки годовалого малышатика,
спокойно таращившего глазенки на праздничный стол, благосклонно гукавшего и
пускавшего пузырики на радость роившимся вокруг него дамам, нелепый, ни на
какую игрушку-то не похожий железный ящичек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68