— Суд этого не примет.
— Чего не примет?
— Того, что вы делаете.
— До суда пока не дошло.
— Может дойти, — сказал Ван Брант.
— А вас если и захотите не возьму, — сказал Хуан.
— Только попробуйте не взять. У меня билет, у меня право ехать на автобусе. Только попробуйте не взять, я на вас подам, вы оглянуться не успеете.
Хуан сгорбился.
— Это точно, — сказал он. — Ладно, поехали. — Он обернулся к Бриду. — Можете одолжить мне инструменты? Верну на обратной дороге.
— Какие инструменты?
— Да кирку и лопату.
— А-а, конечно. На случай, если застрянете?
— Ага, а талей у вас нет?
— Не очень хорошие. Блоки-то ничего, а трос старый, двенадцать миллиметров. Не знаю, сколько он выдержит. Автобус-то у вас тяжеловатый.
— Ну хоть такие, лучше, чем ничего, — ответил Хуан. — А новый трос у вас нельзя купить?
— С начала войны у нас ни кусочка не было манильского троса, — сказал Брид. — А что есть — к вашим услугам. Пойдемте. Берите, что приглянется.
Хуан сказал:
— Пошли, Кит, поможешь мне.
Все трое вышли из магазина и обогнули дом.
Эрнест сказал Камилле:
— Такое упустить? Да ни за какие деньги.
— Если бы еще я не так устала, — ответила она. — Шестой день еду на автобусах. Хочется скинуть с себя все и денька два по-человечески поспать.
— Почему вы не поехали на поезде? Вы ведь из Чикаго?
— Из Чикаго.
— Так вы могли сесть на «Старшего вождя» и спать себе всю дорогу до Лос-Анджелеса. Это хороший поезд.
— Выгадываю центы, — ответила Камилла. — Накопила немного деньжат и хочу поваляться недельку-другую до того, как поступлю на работу. А это как-то лучше на двухспальной кровати, чем на вагонной полке.
— Я правильно улавливаю? — спросил он.
— Неправильно, — ответила Камилла.
— Хорошо, как скажете.
— Знаете, кончим эти игры, — сказала Камилла. — Я устала до чертовой матери, и мне неохота играть с вами в шарады.
— Хорошо, красавица, хорошо. Согласен играть во что хотите.
— Тогда давайте посидим тихо. Идет?
— А знаете? Вы мне нравитесь, — сказал Эрнест. — Я бы вас с удовольствием куда-нибудь сводил, когда вы отдохнете.
— Ну, посмотрим, как получится, — сказала она.
Эрнест ей понравился. С ним можно иметь дело. Он кое-что повидал, поэтому с ним просто.
Норма наблюдала за ними, прислушивалась. Она восхищалась Камиллой. Ей хотелось научиться, как это делается. Она вдруг сообразила, что глаза у нее широко раскрыты, как у кролика, — и сразу опустила веки.
Миссис Причард сказала:
— Надеюсь, у меня не разболится голова. Элиот, посмотри, нет ли у них аспирина, хорошо?
Миссис Брид оторвала целлофановый пакетик от большой выставочной картонки.
— Возьмете пакет? Пять центов.
— Возьмем, пожалуй, полдюжины, — сказал мистер Причард.
— Это будет, с налогом, двадцать шесть центов.
— Зачем так много, Элиот? — сказала миссис Причард. — У меня в чемодане флакон, пятьсот штук.
— Всегда лучше иметь запас, — ответил он. Он знал, каковы ее мигрени: они были ужасны. Они искажали ее лицо и превращали ее в потный, студенистый, пыхтящий, оскаленный комок боли. Они заполняли комнату и дом. Они действовали на всех окружающих. Мистер Причард ощущал ее мигрень сквозь стены. Он ощущал ее всем телом, и врач говорил, что помочь тут ничем нельзя. Ей вливали хлористый кальций и давали успокаивающее. Мигрени случались обыкновенно, когда она нервничала и когда дела — не по ее вине — шли плохо.
Муж хотел бы избавить ее от страданий. Они казались корыстными — ее головные боли, — и, однако, это было не так. Боль была настоящая. Невозможно симулировать такую мучительную боль. Мистер Причард страшился их больше всего на свете. От хорошего приступа кидало в дрожь весь дом. И они были немного похожи на совесть. Как ни убеждал себя мистер Причард, он не мог отделаться от чувства, что отчасти он в них виноват. Не то чтобы миссис Причард когда-нибудь это говорила или давала понять. Наоборот, она вела себя очень мужественно. Она старалась заглушить свои крики подушкой.
Мистер Причард нечасто беспокоил ее в постели — вернее сказать, очень редко. Но странным образом он связывал свою нечастую похоть и потерю самообладания с ее головными болями. Это глубоко внедрилось в его ум, и каким путем внедрилось — он сам не знал. Но это висело на его совести. Его низменность, его похоть, недостаток самообладания — они были причиной. Избавиться от этого чувства он не мог. Иногда он ловил себя на том, что искренне ненавидит жену за свои огорчения. Когда у нее болела голова, он оставался после работы в кабинете и, случалось, часами сидел за столом, просто глядя на коричневую обивку стен, и боль жены колотилась в его теле.
Бывало, в разгаре самого жестокого приступа она предлагала ему развеяться. «Сходи в кино, — стонала она. Пойди к Чарли Джонсону. Выпей виски. Напейся. Не сиди здесь. Сходи в кино». Но это было невозможно. Он не мог.
Он засунул шесть прозрачных пакетиков в карман пиджака.
— Может быть, примешь сейчас две таблетки, на всякий случай? — спросил он.
— Нет, — ответила она. — Я думаю, ничего не случится. — Она улыбнулась, как всегда, мужественно и нежно.
Милдред, услышав слово «аспирин», отошла в бакалейный отдел и стала изучать на стене ценник, утвержденный федеральным управлением. Она стиснула губы, горло у нее сдавило. «О, господи боже мой, — пробормотала она вполголоса. — О, господи, неужели опять начинает?» Милдред не совсем верила этим головным болям. У самой у нее голова никогда сильно не болела, только побаливала при периодических недомоганиях да несколько раз с похмелья в школе. Материнские приступы она объясняла психозом, называла психосоматическими и страшилась их больше, чем отец. В детстве она убегала от них, пряталась в подвале или за шкафом. Но обычно ее вытаскивали и отводили к маме, потому что, когда у мамы болела голова, она нуждалась в любви и ласке. Милдред считала эти головные боли проклятием. Она их ненавидела. И ненавидела мать, когда они начинались.
Одно время Милдред считала их чистым притворством и даже теперь, когда узнала из книг, что боль неподдельная, все равно видела в этих приступах оружие, которым мать пользуется с предельным коварством и предельной жестокостью. Они были мучением для матери, это правда, но также вожжами и кнутом для семьи. Они держали семью в повиновении. В некоторых вопросах нежелание матери было законом, потому что за ним маячила мигрень. А когда Милдред жила у родителей, она сознавала, что боится прийти домой позже часу ночи потому, что опоздание почти неизбежно вызовет у матери мигрень.
Между приступами забывалось, до чего они сокрушительны. Милдред полагала, что матери нужен психиатр. И Бернис шла на всё. Она на всё соглашалась. На дыбы тут встал мистер Причард. Он не верит в психиатров, сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Чего не примет?
— Того, что вы делаете.
— До суда пока не дошло.
— Может дойти, — сказал Ван Брант.
— А вас если и захотите не возьму, — сказал Хуан.
— Только попробуйте не взять. У меня билет, у меня право ехать на автобусе. Только попробуйте не взять, я на вас подам, вы оглянуться не успеете.
Хуан сгорбился.
— Это точно, — сказал он. — Ладно, поехали. — Он обернулся к Бриду. — Можете одолжить мне инструменты? Верну на обратной дороге.
— Какие инструменты?
— Да кирку и лопату.
— А-а, конечно. На случай, если застрянете?
— Ага, а талей у вас нет?
— Не очень хорошие. Блоки-то ничего, а трос старый, двенадцать миллиметров. Не знаю, сколько он выдержит. Автобус-то у вас тяжеловатый.
— Ну хоть такие, лучше, чем ничего, — ответил Хуан. — А новый трос у вас нельзя купить?
— С начала войны у нас ни кусочка не было манильского троса, — сказал Брид. — А что есть — к вашим услугам. Пойдемте. Берите, что приглянется.
Хуан сказал:
— Пошли, Кит, поможешь мне.
Все трое вышли из магазина и обогнули дом.
Эрнест сказал Камилле:
— Такое упустить? Да ни за какие деньги.
— Если бы еще я не так устала, — ответила она. — Шестой день еду на автобусах. Хочется скинуть с себя все и денька два по-человечески поспать.
— Почему вы не поехали на поезде? Вы ведь из Чикаго?
— Из Чикаго.
— Так вы могли сесть на «Старшего вождя» и спать себе всю дорогу до Лос-Анджелеса. Это хороший поезд.
— Выгадываю центы, — ответила Камилла. — Накопила немного деньжат и хочу поваляться недельку-другую до того, как поступлю на работу. А это как-то лучше на двухспальной кровати, чем на вагонной полке.
— Я правильно улавливаю? — спросил он.
— Неправильно, — ответила Камилла.
— Хорошо, как скажете.
— Знаете, кончим эти игры, — сказала Камилла. — Я устала до чертовой матери, и мне неохота играть с вами в шарады.
— Хорошо, красавица, хорошо. Согласен играть во что хотите.
— Тогда давайте посидим тихо. Идет?
— А знаете? Вы мне нравитесь, — сказал Эрнест. — Я бы вас с удовольствием куда-нибудь сводил, когда вы отдохнете.
— Ну, посмотрим, как получится, — сказала она.
Эрнест ей понравился. С ним можно иметь дело. Он кое-что повидал, поэтому с ним просто.
Норма наблюдала за ними, прислушивалась. Она восхищалась Камиллой. Ей хотелось научиться, как это делается. Она вдруг сообразила, что глаза у нее широко раскрыты, как у кролика, — и сразу опустила веки.
Миссис Причард сказала:
— Надеюсь, у меня не разболится голова. Элиот, посмотри, нет ли у них аспирина, хорошо?
Миссис Брид оторвала целлофановый пакетик от большой выставочной картонки.
— Возьмете пакет? Пять центов.
— Возьмем, пожалуй, полдюжины, — сказал мистер Причард.
— Это будет, с налогом, двадцать шесть центов.
— Зачем так много, Элиот? — сказала миссис Причард. — У меня в чемодане флакон, пятьсот штук.
— Всегда лучше иметь запас, — ответил он. Он знал, каковы ее мигрени: они были ужасны. Они искажали ее лицо и превращали ее в потный, студенистый, пыхтящий, оскаленный комок боли. Они заполняли комнату и дом. Они действовали на всех окружающих. Мистер Причард ощущал ее мигрень сквозь стены. Он ощущал ее всем телом, и врач говорил, что помочь тут ничем нельзя. Ей вливали хлористый кальций и давали успокаивающее. Мигрени случались обыкновенно, когда она нервничала и когда дела — не по ее вине — шли плохо.
Муж хотел бы избавить ее от страданий. Они казались корыстными — ее головные боли, — и, однако, это было не так. Боль была настоящая. Невозможно симулировать такую мучительную боль. Мистер Причард страшился их больше всего на свете. От хорошего приступа кидало в дрожь весь дом. И они были немного похожи на совесть. Как ни убеждал себя мистер Причард, он не мог отделаться от чувства, что отчасти он в них виноват. Не то чтобы миссис Причард когда-нибудь это говорила или давала понять. Наоборот, она вела себя очень мужественно. Она старалась заглушить свои крики подушкой.
Мистер Причард нечасто беспокоил ее в постели — вернее сказать, очень редко. Но странным образом он связывал свою нечастую похоть и потерю самообладания с ее головными болями. Это глубоко внедрилось в его ум, и каким путем внедрилось — он сам не знал. Но это висело на его совести. Его низменность, его похоть, недостаток самообладания — они были причиной. Избавиться от этого чувства он не мог. Иногда он ловил себя на том, что искренне ненавидит жену за свои огорчения. Когда у нее болела голова, он оставался после работы в кабинете и, случалось, часами сидел за столом, просто глядя на коричневую обивку стен, и боль жены колотилась в его теле.
Бывало, в разгаре самого жестокого приступа она предлагала ему развеяться. «Сходи в кино, — стонала она. Пойди к Чарли Джонсону. Выпей виски. Напейся. Не сиди здесь. Сходи в кино». Но это было невозможно. Он не мог.
Он засунул шесть прозрачных пакетиков в карман пиджака.
— Может быть, примешь сейчас две таблетки, на всякий случай? — спросил он.
— Нет, — ответила она. — Я думаю, ничего не случится. — Она улыбнулась, как всегда, мужественно и нежно.
Милдред, услышав слово «аспирин», отошла в бакалейный отдел и стала изучать на стене ценник, утвержденный федеральным управлением. Она стиснула губы, горло у нее сдавило. «О, господи боже мой, — пробормотала она вполголоса. — О, господи, неужели опять начинает?» Милдред не совсем верила этим головным болям. У самой у нее голова никогда сильно не болела, только побаливала при периодических недомоганиях да несколько раз с похмелья в школе. Материнские приступы она объясняла психозом, называла психосоматическими и страшилась их больше, чем отец. В детстве она убегала от них, пряталась в подвале или за шкафом. Но обычно ее вытаскивали и отводили к маме, потому что, когда у мамы болела голова, она нуждалась в любви и ласке. Милдред считала эти головные боли проклятием. Она их ненавидела. И ненавидела мать, когда они начинались.
Одно время Милдред считала их чистым притворством и даже теперь, когда узнала из книг, что боль неподдельная, все равно видела в этих приступах оружие, которым мать пользуется с предельным коварством и предельной жестокостью. Они были мучением для матери, это правда, но также вожжами и кнутом для семьи. Они держали семью в повиновении. В некоторых вопросах нежелание матери было законом, потому что за ним маячила мигрень. А когда Милдред жила у родителей, она сознавала, что боится прийти домой позже часу ночи потому, что опоздание почти неизбежно вызовет у матери мигрень.
Между приступами забывалось, до чего они сокрушительны. Милдред полагала, что матери нужен психиатр. И Бернис шла на всё. Она на всё соглашалась. На дыбы тут встал мистер Причард. Он не верит в психиатров, сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63