Но он ничего точно не знал: ни выражение лица, ни поведение тех, среди кого он вырос, не мости помочь ему разобраться в ситхи, с которыми ему довелось встретиться. Тем не менее, он был уверен, что его проводница чем-то встревожена и что вполне возможной причиной является та пустынность города, на которую он обратил внимание.
Огромная рысь царственно ступила на тропинку перед ними. Саймон испуганно замер, сердце его бешено заколотилось. Несмотря на внушительные размеры зверя, Адиту не замедлила шага, направляясь к ней совершенно спокойно, как будто ее там и не было. Махнув своим куцым хвостом, рысь внезапно отпрыгнула и исчезла в подлеске, и только колыхание веток папоротника указывало на то, что она действительно здесь была.
Совершенно очевидно, понял Саймон, что не только птицы свободно чувствуют себя в Джао э-Тинукай. Рядом с тропинкой можно было заметить яркое пламя лисьих хвостов, а лису обычно трудно увидеть даже ночью, не то что днем. Зайцы и белки без особого любопытства наблюдали за проходящей парой. Саймон был уверен, что наклонись он к любому из них, они неторопливо отбегут, потревоженные, но совершенно не испуганные.
Они перешли мост в том месте, где речка разделялась на рукава, и последовали за одним из потоков по коридору из плакучих ив. Лента какой-то белой ткани вилась от дерева к дереву слева от них, обернутая вокруг стволов и наброшенная на ветки. Проходя мимо этих ив-часовых, они увидели вторую ленту: эти две ленты перевивались и расходились, создавая впечатление какого-то неподвижного танца.
Появились еще белые ленты разной толщины; они переплетались какими-то головоломными узлами. Сначала создаваемые ими узоры казались довольно простыми, но вскоре Саймон и Адиту проходили мимо все более сложных узоров, обрамленных стволами ив: ослепительные солнца, затянутое тучами небо, нависшее над океаном с пляшущими волнами, скачущие животные, фигуры в развевающихся одеждах или филигранных доспехах — все это было исполнено перевитыми узлами. Когда первые простые картинки превратились в целые гобелены переплетающихся света и тени, Саймон понял, что перед ним разворачивается целая история в картинах. Все увеличивающийся гобелен из завязанных узлами тканей изображал людей, которые любили и сражались на земле, подобной саду, необычайно странной — в месте, где живут растения и животные, которых трудно узнать, хотя изображения их переданы очень точно руками ткача, который владеет волшебным мастерством.
Потом, как красноречива поведал гобелен, начало что-то происходить. В гобеленах были использованы только белые ленты, но Саймон смог различить темное пятно, которое начало растекаться по жизни и в сердцах людей; оно их стало мучить. Брат пошел на брата, и то, что до этого являло собой место несравненной красоты, было безнадежно искалечено. Некоторые люди начали строить корабли…
— Вот, — сказала Адиту, испугав его. Гобелен привел их к круговороту, образованному бледной тканью, — к спирали, которая вела куда-то вверх, на пологий холм. Справа, около этой странной двери, гобелен уходил за реку, дрожа в ярком свете дня, как шелковый мост. Там, где натянутые ленты гобелена вознеслись над плещущим потоком, узлы изобразили восемь великолепных кораблей в открытом море, кораблей, рассекающих рукотворные волны. Гобелен касался ив на другом берегу и, повернув, вился вверх по течению в том направлении, откуда пришли Саймон и Адиту, снова переходя от дерева к дереву, пока не исчезал из виду.
Рука Адиту коснулась его рукава, и Саймон вздрогнул. Блуждая в чужих снах, он забыл о себе. Он прошел за ней через дверь и поднялся по ступенькам, аккуратно выбитым в склоне холма и выложенным цветными полированными камнями. Как и все вокруг, коридор, по которому они шли, был образован колышущейся полупрозрачной тканью; цвет стены возле дверей был белым и постепенно переходил в голубой и бирюзовый. В своем белом одеянии Адиту как бы улавливала эти изменения оттенков и тоже меняла цвета.
Саймон провел пальцами по стене и обнаружил, что ткань такая же необычайно мягкая на ощупь, как на вид, но удивительно прочная. Она скользила под его рукой, как золотая проволока, но была теплой, как пух птенчика и дрожала от малейшего дуновения ветерка. Этот гладкий коридор вскоре закончился большой комнатой с высоким потолком, которая была бы похожа на комнату в любом богатом доме, если бы не ее колышущиеся стены. Бирюзовый цвет ткани около входа незаметно переходил в ультрамариновый. Низенький столик темного дерева стоял у одной стены, вокруг него были разбросаны подушки. На столе лежала доска, раскрашенная в разные цвета. Саймон принял ее за карту, пока не рассмотрел, что это доска для игры в шент. Джирики занимался ею в своей охотничьей хижине, вспомнил Саймон. Он вспомнил и вызов, брошенный ему, Адиту. Фигуры, как он догадался, находились в деревянном ящике, который стоял рядом на столе. Кроме игры, на столе была только каменная ваза с веткой цветущей яблони.
— Пожалуйста, садись, Снежная Прядь, — махнула рукой Адиту. — У Джирики, мне кажется, посетитель.
Прежде чем Саймон успел осознать смысл сказанного, дальняя стена комнаты вздулась пузырем. Часть ее взметнулась, как бы, оторвавшись. Кто-то, одетый в ярко-зеленое, с ярко-рыжими волосами, резко контрастирующими с одеждой, шагнул через отверстие.
Саймон сам удивился, моментально узнав дядю Джирики Кендарайо'аро. Ситхи в ярости бормотал что-то — Саймон мог догадаться о его состоянии лишь по голосу, так как лицо его было совершенно бесстрастным. Кендарайо'аро поднял голову и вдруг заметил Саймона. Его угловатое лицо побелело, как будто кровь отхлынула, как вода из опрокинутого ведра.
— Судходайя! Иси-иси-йе-а судходайя! — задохнулся он, голос его исполнился такого возмущения, что перестал быть похожим на голос.
Кендарайо'аро медленно провел своей изящной, унизанной кольцами рукой по глазам, как бы пытаясь стереть с них видение долговязого Саймона. Не в силах достичь этого эффекта, дядя Джирики совершенно по-кошачьи зашипел, затем повернулся к Адиту и начал что-то говорить ей на быстром и плавном наречии ситхи, которое на этот раз не снимало впечатления крайней разъяренности говорящего. Адиту выслушала его тираду, не дрогнув; ее глубокие глаза с золотистой искоркой были широко распахнуты, но не испуганы. Когда Кендарайо'аро закончил, она спокойно ответила ему. Дядя ее обернулся и снова взглянул на Саймона, делая какие-то волнообразные жесты растопыренными руками, пока слушал ее неторопливые объяснения.
Кендарайо'аро глубоко вздохнул, позволив сверхъестественному покою снизойти на него, и стоял неподвижно, подобно каменному изваянию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215
Огромная рысь царственно ступила на тропинку перед ними. Саймон испуганно замер, сердце его бешено заколотилось. Несмотря на внушительные размеры зверя, Адиту не замедлила шага, направляясь к ней совершенно спокойно, как будто ее там и не было. Махнув своим куцым хвостом, рысь внезапно отпрыгнула и исчезла в подлеске, и только колыхание веток папоротника указывало на то, что она действительно здесь была.
Совершенно очевидно, понял Саймон, что не только птицы свободно чувствуют себя в Джао э-Тинукай. Рядом с тропинкой можно было заметить яркое пламя лисьих хвостов, а лису обычно трудно увидеть даже ночью, не то что днем. Зайцы и белки без особого любопытства наблюдали за проходящей парой. Саймон был уверен, что наклонись он к любому из них, они неторопливо отбегут, потревоженные, но совершенно не испуганные.
Они перешли мост в том месте, где речка разделялась на рукава, и последовали за одним из потоков по коридору из плакучих ив. Лента какой-то белой ткани вилась от дерева к дереву слева от них, обернутая вокруг стволов и наброшенная на ветки. Проходя мимо этих ив-часовых, они увидели вторую ленту: эти две ленты перевивались и расходились, создавая впечатление какого-то неподвижного танца.
Появились еще белые ленты разной толщины; они переплетались какими-то головоломными узлами. Сначала создаваемые ими узоры казались довольно простыми, но вскоре Саймон и Адиту проходили мимо все более сложных узоров, обрамленных стволами ив: ослепительные солнца, затянутое тучами небо, нависшее над океаном с пляшущими волнами, скачущие животные, фигуры в развевающихся одеждах или филигранных доспехах — все это было исполнено перевитыми узлами. Когда первые простые картинки превратились в целые гобелены переплетающихся света и тени, Саймон понял, что перед ним разворачивается целая история в картинах. Все увеличивающийся гобелен из завязанных узлами тканей изображал людей, которые любили и сражались на земле, подобной саду, необычайно странной — в месте, где живут растения и животные, которых трудно узнать, хотя изображения их переданы очень точно руками ткача, который владеет волшебным мастерством.
Потом, как красноречива поведал гобелен, начало что-то происходить. В гобеленах были использованы только белые ленты, но Саймон смог различить темное пятно, которое начало растекаться по жизни и в сердцах людей; оно их стало мучить. Брат пошел на брата, и то, что до этого являло собой место несравненной красоты, было безнадежно искалечено. Некоторые люди начали строить корабли…
— Вот, — сказала Адиту, испугав его. Гобелен привел их к круговороту, образованному бледной тканью, — к спирали, которая вела куда-то вверх, на пологий холм. Справа, около этой странной двери, гобелен уходил за реку, дрожа в ярком свете дня, как шелковый мост. Там, где натянутые ленты гобелена вознеслись над плещущим потоком, узлы изобразили восемь великолепных кораблей в открытом море, кораблей, рассекающих рукотворные волны. Гобелен касался ив на другом берегу и, повернув, вился вверх по течению в том направлении, откуда пришли Саймон и Адиту, снова переходя от дерева к дереву, пока не исчезал из виду.
Рука Адиту коснулась его рукава, и Саймон вздрогнул. Блуждая в чужих снах, он забыл о себе. Он прошел за ней через дверь и поднялся по ступенькам, аккуратно выбитым в склоне холма и выложенным цветными полированными камнями. Как и все вокруг, коридор, по которому они шли, был образован колышущейся полупрозрачной тканью; цвет стены возле дверей был белым и постепенно переходил в голубой и бирюзовый. В своем белом одеянии Адиту как бы улавливала эти изменения оттенков и тоже меняла цвета.
Саймон провел пальцами по стене и обнаружил, что ткань такая же необычайно мягкая на ощупь, как на вид, но удивительно прочная. Она скользила под его рукой, как золотая проволока, но была теплой, как пух птенчика и дрожала от малейшего дуновения ветерка. Этот гладкий коридор вскоре закончился большой комнатой с высоким потолком, которая была бы похожа на комнату в любом богатом доме, если бы не ее колышущиеся стены. Бирюзовый цвет ткани около входа незаметно переходил в ультрамариновый. Низенький столик темного дерева стоял у одной стены, вокруг него были разбросаны подушки. На столе лежала доска, раскрашенная в разные цвета. Саймон принял ее за карту, пока не рассмотрел, что это доска для игры в шент. Джирики занимался ею в своей охотничьей хижине, вспомнил Саймон. Он вспомнил и вызов, брошенный ему, Адиту. Фигуры, как он догадался, находились в деревянном ящике, который стоял рядом на столе. Кроме игры, на столе была только каменная ваза с веткой цветущей яблони.
— Пожалуйста, садись, Снежная Прядь, — махнула рукой Адиту. — У Джирики, мне кажется, посетитель.
Прежде чем Саймон успел осознать смысл сказанного, дальняя стена комнаты вздулась пузырем. Часть ее взметнулась, как бы, оторвавшись. Кто-то, одетый в ярко-зеленое, с ярко-рыжими волосами, резко контрастирующими с одеждой, шагнул через отверстие.
Саймон сам удивился, моментально узнав дядю Джирики Кендарайо'аро. Ситхи в ярости бормотал что-то — Саймон мог догадаться о его состоянии лишь по голосу, так как лицо его было совершенно бесстрастным. Кендарайо'аро поднял голову и вдруг заметил Саймона. Его угловатое лицо побелело, как будто кровь отхлынула, как вода из опрокинутого ведра.
— Судходайя! Иси-иси-йе-а судходайя! — задохнулся он, голос его исполнился такого возмущения, что перестал быть похожим на голос.
Кендарайо'аро медленно провел своей изящной, унизанной кольцами рукой по глазам, как бы пытаясь стереть с них видение долговязого Саймона. Не в силах достичь этого эффекта, дядя Джирики совершенно по-кошачьи зашипел, затем повернулся к Адиту и начал что-то говорить ей на быстром и плавном наречии ситхи, которое на этот раз не снимало впечатления крайней разъяренности говорящего. Адиту выслушала его тираду, не дрогнув; ее глубокие глаза с золотистой искоркой были широко распахнуты, но не испуганы. Когда Кендарайо'аро закончил, она спокойно ответила ему. Дядя ее обернулся и снова взглянул на Саймона, делая какие-то волнообразные жесты растопыренными руками, пока слушал ее неторопливые объяснения.
Кендарайо'аро глубоко вздохнул, позволив сверхъестественному покою снизойти на него, и стоял неподвижно, подобно каменному изваянию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215