большой, с голову человека, непонятно из какого материала. Стоять рядом с ним было можно, но невозможно на него смотреть. Стекляшкин опустил голову, смотрел в стену под шаром, на полметра ниже выступа, на котором устроился шар.
«Отдай дочку! — подумал Стекляшкин, не решаясь прикоснуться к горящей холодным огнем поверхности. — Все возьми, только отдай мне Ирину».
И повторил вслух, почти стесняясь самого себя, но может быть, именно так полагалось просить, чтобы шар исполнил просьбу.
— Отдай мне дочь, по глупости ушедшую в пещеру, — говорил Стекляшкин неверным, надтреснутым голосом, — отдай… Возьми все, что ты хочешь… Все, что тебе будет нужно.
— Возьми жену, — спохватился Стекляшкин, — вот уж без кого не заплачу… Возьми все, что у меня есть. Покарай, если я заслужил. Хотя в чем я виновен? А, Шар? Разве что в слабоволии… Мужчина не должен быть слаб, в этом я, конечно, виноват… Накажи, если ты в силах и если тебе это нужно. Помоги отыскать дочку… Верни Ирку.
Вдохновение проходило. Стекляшкин стал спотыкаться, повторялся.
— Гхм…
Павел стоял позади; ну конечно же, он уже успел нанести местоположение грота с шаром на общую карту пещеры и уже поставил вешку. Что с них, с прозаиков, возьмешь…
— Владимир Павлович… Я проверил, там дальше тупик. Давайте осмотрим последний участок.
— Последний?!
— Последний из намеченных. Там еще есть ходы, но их нам никак не осмотреть… За сегодня не осмотреть.
— О Боже…
— Еще есть завтра… А может, еще и сегодня…
— Не утешайте, Павел. Вы же слышали, я готов Шару молиться.
— А может, еще и поможет.
Но еще несколько часов, проведенных в самых мрачных подземельях, не дали совершенно ничего.
Обе группы вышли на поверхность, когда день девятнадцатого августа начал уже клониться к вечеру. Еще были, конечно, необследованные ходы. Движение воздуха из узких щелей — не протиснуться — отклоняло пламя свечки. За узкими щелями угадывались новые коридоры. Может быть, целые громадные пустоты, системы пустот, равные всей остальной уже известной пещере. Далеко в сторону Оя отходили коридоры на разных уровнях, пробитые водой в разные геологические эпохи. Там была работа для целой экспедиции и на несколько недель, только чтобы осмотреть пространство и снять план.
Но в пределах возможности такой маленькой группы, почти без снаряжения, вблизи от мест, где потерялись дети, они обыскали практически уже всю пещеру. Или дети ушли из пещеры (что невероятно), или они попали в области, о которых ничего неизвестно и в которые им, самодеятельным спасателям, никогда не попасть.
ГЛАВА 27
Рукотворное божество
1 марта 1953 года
Если человек намерен когда-нибудь выйти из лагерей, он должен сохранять внутри хоть какой-то очажок свободы. И чем жестче режим, чем сильнее ограничивают извне, тем больше должен быть островок внутренней свободы не видный, не понятный для охранников. Очажок свободы появляется, когда человек начинает делать то, что его вовсе и не заставляют делать.
Разумеется, заключенного очень много заставляют делать того, что нужно не ему, а только лагерному начальству. И нужно вовсе не только для того, чтобы труд зека приносил доход. Многое делается для того, чтобы сломить волю человека, обесценить его ум и опыт, заставить смириться… в числе прочего, и смириться со своим исчезновением. Вот на кадрах старой нацистской пленки заключенные делают гимнастику, и почему-то ползет мороз по коже, хотя, как будто, никаких ужасов на пленке и нет. Знающий человек только грустно усмехнется… Дело в том, что зеки так быстро выполняют команды, что становится очевидно — их сознание не успевает осмыслить приказ эсэсовца. Нормальный человек осмысливает, понимает приказ, и потом исполняет команду. А на пленке изображены существа с разрушенной психикой; в остатки их сознания приказ проваливается без осмысления, без принятия собственным мозгом. Эсэсовец командует руками и ногами этих существ так же, как если бы это были его собственные руки и ноги. На экране делают зарядку человекоподобные, воля и ум которых убиты. Существа, лишенные собственной души. Им можно приказать все, что угодно — как зомби. По сути дела, они и есть зомби, заколдованные своей жизнью в лагере.
Видимо, зрителю передается даже не знание — ощущение того, что он видит самое страшное, что может быть на свете — человекоподобных существ, которые перестали быть людьми. Таких живых покойников, совсем уже лишенных воли, в германских лагерях называли «мусульманами» за невероятную покорность — и судьбе, и всякому, кто догадается прикрикнуть. В нацистских лагерях знали — непременно наступит момент, когда без приказа хозяина они не смогли бы ни встать, ни сесть, ни даже положить в рот пищу. И умрут.
Чтобы вернуться из лагеря — надо делать как можно меньше из нужного лагерному начальству. Послушные гибнут первыми, это ясно. Но кроме того, если хочешь вернуться — надо делать то, что надо не начальству и не другим зекам, а самому человеку. Только тогда человек будет и в лагере хоть в чем-то свободным, пусть не часто, и пускай не целый день.
Образованный немецкий еврей Отто Беттельхейм предлагал каждое утро чистить зубы, делать гимнастику и вспоминать прочитанные книги. Сам он делал это все и еще наблюдал за самим собой, за другими заключенными и за эсэсовцами, проводил психологические исследования и потом, уже в Америке, написал прекрасную книгу «Просвещенное сердце».
Неграмотный деревенский мальчишка, из которого с ходом лет образовался зек Синявый, чистить зубов не умел, а делать гимнастику и в голову бы не пришло бы тому, кто с малолетства ломается на пашне и уборке урожая. И ни к чему, нет у селянина проблемы нехватки мышечных упражнений. Даже безо всяких упражнений сил не остается ни на что, кроме необходимого.
Сказки бабки и ее сестры, всевозможные истории, принесенные из той еще, из деревенской, жизни, Синявый постоянно вспоминал, но книг, разумеется, вспомнить не мог, при всем желании. Книг ему в детстве не читали, а потом он прочитать тоже не мог — по незнанию грамоты. В его навек потерянном доме была одна лишь книга — Библия.
Александр Исаевич Солженицын в лагерях мысленно писал книги и сочинял стихи, запоминая каждую строчку. Что книги можно и писать, Синявый не имел ни малейшего представления. То есть он понимал, что каждую книгу кто-то и когда-то написал, но процесс этот был ему не очень понятен, понимался крайне смутно, и Синявый считал, что это все это не имеет к нему ни малейшего отношения. В конце концов он же понимал, что и маршал Жуков и Клим Ворошилов — только лишь люди. Но что общего у него с Ворошиловым и Жуковым?
В одном отношении, правда, Синявый был несравненно выше и Жукова, и Ворошилова, и всех прочих сталинских холуев:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
«Отдай дочку! — подумал Стекляшкин, не решаясь прикоснуться к горящей холодным огнем поверхности. — Все возьми, только отдай мне Ирину».
И повторил вслух, почти стесняясь самого себя, но может быть, именно так полагалось просить, чтобы шар исполнил просьбу.
— Отдай мне дочь, по глупости ушедшую в пещеру, — говорил Стекляшкин неверным, надтреснутым голосом, — отдай… Возьми все, что ты хочешь… Все, что тебе будет нужно.
— Возьми жену, — спохватился Стекляшкин, — вот уж без кого не заплачу… Возьми все, что у меня есть. Покарай, если я заслужил. Хотя в чем я виновен? А, Шар? Разве что в слабоволии… Мужчина не должен быть слаб, в этом я, конечно, виноват… Накажи, если ты в силах и если тебе это нужно. Помоги отыскать дочку… Верни Ирку.
Вдохновение проходило. Стекляшкин стал спотыкаться, повторялся.
— Гхм…
Павел стоял позади; ну конечно же, он уже успел нанести местоположение грота с шаром на общую карту пещеры и уже поставил вешку. Что с них, с прозаиков, возьмешь…
— Владимир Павлович… Я проверил, там дальше тупик. Давайте осмотрим последний участок.
— Последний?!
— Последний из намеченных. Там еще есть ходы, но их нам никак не осмотреть… За сегодня не осмотреть.
— О Боже…
— Еще есть завтра… А может, еще и сегодня…
— Не утешайте, Павел. Вы же слышали, я готов Шару молиться.
— А может, еще и поможет.
Но еще несколько часов, проведенных в самых мрачных подземельях, не дали совершенно ничего.
Обе группы вышли на поверхность, когда день девятнадцатого августа начал уже клониться к вечеру. Еще были, конечно, необследованные ходы. Движение воздуха из узких щелей — не протиснуться — отклоняло пламя свечки. За узкими щелями угадывались новые коридоры. Может быть, целые громадные пустоты, системы пустот, равные всей остальной уже известной пещере. Далеко в сторону Оя отходили коридоры на разных уровнях, пробитые водой в разные геологические эпохи. Там была работа для целой экспедиции и на несколько недель, только чтобы осмотреть пространство и снять план.
Но в пределах возможности такой маленькой группы, почти без снаряжения, вблизи от мест, где потерялись дети, они обыскали практически уже всю пещеру. Или дети ушли из пещеры (что невероятно), или они попали в области, о которых ничего неизвестно и в которые им, самодеятельным спасателям, никогда не попасть.
ГЛАВА 27
Рукотворное божество
1 марта 1953 года
Если человек намерен когда-нибудь выйти из лагерей, он должен сохранять внутри хоть какой-то очажок свободы. И чем жестче режим, чем сильнее ограничивают извне, тем больше должен быть островок внутренней свободы не видный, не понятный для охранников. Очажок свободы появляется, когда человек начинает делать то, что его вовсе и не заставляют делать.
Разумеется, заключенного очень много заставляют делать того, что нужно не ему, а только лагерному начальству. И нужно вовсе не только для того, чтобы труд зека приносил доход. Многое делается для того, чтобы сломить волю человека, обесценить его ум и опыт, заставить смириться… в числе прочего, и смириться со своим исчезновением. Вот на кадрах старой нацистской пленки заключенные делают гимнастику, и почему-то ползет мороз по коже, хотя, как будто, никаких ужасов на пленке и нет. Знающий человек только грустно усмехнется… Дело в том, что зеки так быстро выполняют команды, что становится очевидно — их сознание не успевает осмыслить приказ эсэсовца. Нормальный человек осмысливает, понимает приказ, и потом исполняет команду. А на пленке изображены существа с разрушенной психикой; в остатки их сознания приказ проваливается без осмысления, без принятия собственным мозгом. Эсэсовец командует руками и ногами этих существ так же, как если бы это были его собственные руки и ноги. На экране делают зарядку человекоподобные, воля и ум которых убиты. Существа, лишенные собственной души. Им можно приказать все, что угодно — как зомби. По сути дела, они и есть зомби, заколдованные своей жизнью в лагере.
Видимо, зрителю передается даже не знание — ощущение того, что он видит самое страшное, что может быть на свете — человекоподобных существ, которые перестали быть людьми. Таких живых покойников, совсем уже лишенных воли, в германских лагерях называли «мусульманами» за невероятную покорность — и судьбе, и всякому, кто догадается прикрикнуть. В нацистских лагерях знали — непременно наступит момент, когда без приказа хозяина они не смогли бы ни встать, ни сесть, ни даже положить в рот пищу. И умрут.
Чтобы вернуться из лагеря — надо делать как можно меньше из нужного лагерному начальству. Послушные гибнут первыми, это ясно. Но кроме того, если хочешь вернуться — надо делать то, что надо не начальству и не другим зекам, а самому человеку. Только тогда человек будет и в лагере хоть в чем-то свободным, пусть не часто, и пускай не целый день.
Образованный немецкий еврей Отто Беттельхейм предлагал каждое утро чистить зубы, делать гимнастику и вспоминать прочитанные книги. Сам он делал это все и еще наблюдал за самим собой, за другими заключенными и за эсэсовцами, проводил психологические исследования и потом, уже в Америке, написал прекрасную книгу «Просвещенное сердце».
Неграмотный деревенский мальчишка, из которого с ходом лет образовался зек Синявый, чистить зубов не умел, а делать гимнастику и в голову бы не пришло бы тому, кто с малолетства ломается на пашне и уборке урожая. И ни к чему, нет у селянина проблемы нехватки мышечных упражнений. Даже безо всяких упражнений сил не остается ни на что, кроме необходимого.
Сказки бабки и ее сестры, всевозможные истории, принесенные из той еще, из деревенской, жизни, Синявый постоянно вспоминал, но книг, разумеется, вспомнить не мог, при всем желании. Книг ему в детстве не читали, а потом он прочитать тоже не мог — по незнанию грамоты. В его навек потерянном доме была одна лишь книга — Библия.
Александр Исаевич Солженицын в лагерях мысленно писал книги и сочинял стихи, запоминая каждую строчку. Что книги можно и писать, Синявый не имел ни малейшего представления. То есть он понимал, что каждую книгу кто-то и когда-то написал, но процесс этот был ему не очень понятен, понимался крайне смутно, и Синявый считал, что это все это не имеет к нему ни малейшего отношения. В конце концов он же понимал, что и маршал Жуков и Клим Ворошилов — только лишь люди. Но что общего у него с Ворошиловым и Жуковым?
В одном отношении, правда, Синявый был несравненно выше и Жукова, и Ворошилова, и всех прочих сталинских холуев:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136