Раньше Михалыч, как получалось, пел напевно, а теперь орал хлестко, энергично, никак не сообразуясь с мелодией.
Только в маточной трубе,
Видно, засорение,
Ни оргазма, ни тебе
Оплодотворения!!!
И по-прежнему широко, напевно, подводил Михалыч итог всему этому безобразию:
Так занимайся онанизмом,
Мастурбируй в ванне!
Будешь, как при коммунизме,
В кайфе и в нирване!!!
И снова раздался взрыв хохота. Тут нервные люди снова захотели бы взглянуть на Лену… Но привычная Лена во вменяемости мужа не усомнилась, по-прежнему вела с Надеждой Григорьевной беседы о поэтике Пушкина, а к воплям из бани относилась с совершеннейшим хладнокровием.
А Михалыч уже сменил репертуар:
Die Fahne hoch! Die Reihen fest geschlossen!
SA masrschiert mit ruhig festen Schritt.
Kameraden, die Volksfront und Reaktion erschossen
Marschieren im Geist in unsern Reihen mit!
Михалыч жизнерадостно выпевал слова, под которые на берлинских изогнутых улочках сходилось обезумелое пролетарское зверье, резало друг друга финками, швыряло булыжники, выкалывало моргалы, рвало пасти, палило из револьверов.
Die StraBen frei den braunen Batallionen,
Die StraBen frei dem Sturmabteilugsmann
Und sehen aufs Hackenkreuz voll Hoffnung schon Millionen
Der Tag fur Freiheit und furs Brot bricht an!
Zum letzten Mai wird nun Alarm geblasen,
Zum letzten Kampf hier stehen wir bereit,
Und flattern Hitlers Fahnen uber alle StraBen,
Die Knechtschaft dauert nur eine kurze Zeit!
<Эту песню сочинил в 1920-х годах берлинский сутенер Хорст Вессель, горячий сторонник нацистов. Спустя три года Хорста Весселя в пьяной драке убил другой берлинский сутенер, сторонник коммуниста Эрнста Тельмана. С тех пор сам Хорст Вессель был объявлен нацистами «мучеником идеи», а сочиненный им гимн стал официальным гимном нацистов. По-русски подстрочник этого куплета звучит приблизительно так:
Знамя выше! Тесней сомкнуть ряды!
Штурмовые отряды шагают широким уверенным шагом.
Товарищи, расстерянные народным
фронтом и реакционерами,
Шагают в духе в наших рядах с нами!
Дорогу коричневым батальонам!
Дорогу штурмовикам!
И видят в свастике уже миллионы
День, когда им будут даны свобода и хлеб!
В последний раз звучит для нас тревога.
В последний раз стоим мы здесь в готовности.
И реют гитлеровские знамена над всеми улицами,
Рабство продлится уже недолго!
Как видит читатель, песни коричневых похожи как две капли воды на песни красных, не различить.
(Здесь и далее все примечания авт.)>
Допев Хорста Весселя до конца, Михалыч заорал еще что-то столь же маршевое, но уже все-таки по-русски:
Мы идем железными рядами,
На восходе солнечных лучей,
Мы идем на бой с большевиками,
За свободу Родины своей!
И эта песня многое что видела, и в ней даже был намек, что именно:
Мы идем вдоль огненных пожарищ,
По развалинам родной страны,
Приходи и ты в наш полк, товарищ,
Если любишь Родину, как мы!
Михалыч ревел, как власовец, поднимающий в атаку полк на коммунистов:
Ну так марш железными рядами!
За нашу Родину, за наш народ!
Только вера двигает горами,
Только смелость города берет!
Для полуграмотных совков эта песня была примерно то же, что русский «Хорст Вессель», а на самом деле в вермахте, мягко говоря, не приветствовали тех, кто склонен был петь эту песню. И если подумать, ясно, почему:
Мы идем, над нами флаг трехцветный,
Льется песня по родным полям,
Наш мотив подхватывают ветры,
И несут к московским куполам!
Хоть убейте, но ни в припеве, ни в этом тексте никак невозможно отыскать ни миллиграмма национал-социалистической идейности! И не отыскивали этой идейности следователи гестапо и делали организационные выводы не хуже следователей НКВД.
— Ленка, пошли мыться!
Михалыч сиял, как начищенный пятак, Лена отвечала такой же радостной улыбкой. Аполлинария кричала что-то на детском языке и махала ручками на папу. Лена отправилась в баньку, и оттуда доносилось уже не пение, а уханье и плеск воды.
Наступала ночь, тьма заливала расщелину между холмами, где приютился поселок; только на вершинах ровно-ровно, по линеечке, все сияло в солнечных лучах. Наконец-то заснули Мишка и даже уставшая, возбужденная Аполлинария. Заткнулся чисто вымытый, осипший, что-то уже слопавший Михалыч. За рекой, совсем близко, громко ухала сова, кто-то кричал тревожно и маняще.
Темнело небо, высыпали звезды — мерцающие, южные, тревожные. Снопы света падали из окон, прямо на синие метелки цветов, в палисадник.
Ночная бабочка с мохнатым толстым брюшком зависала у цветка, бешено лупила крылышками, удерживая у цветка толстое мохнатое тельце. Днем к этому цветку сновали пчелы, а к пчелам протягивала ручки Аполлинария. Ночная бабочка зависала надолго, тянула к сердцу цветка свой длинный тонкий хоботок.
Неузнаваемый Михалыч между самогоном и салатом тихим голосом рассказывал, как в детстве на Украине, в пригородах Киева, видел много таких бабочек, в том числе «мертвую голову».
— С кем шли, куда, к каким знакомым — не помню. И спросить больше не у кого. Помню Днепр. Днепр широкий, как раз был июнь, он разлился. Звезды в нем отражались. А по ту сторону Днепра был Дарница… Меня само название чаровало: Дарница…
Лена слушала так, что сразу было видно — ей интересно, с кем шел Михалыч почти что сорок лет назад, что он видел в садике над Днепром, за тысячи километров отсюда и за десятки лет до нее.
— А вы, наверное, уже не сможете сказать, как украинцы — поляниця…
Надежда Григорьевна произнесла это и впрямь так, как русскому произнести непросто — почти все звуки совсем другие, непривычные, напевные.
— Я и не смогу… Мои родственники не говорили по-украински…
— Почему?!
— Мужицкий язык, дикий язык, знать его совершенно не нужно… Помните у Булгакова байку про китов и котов?
— Из «Белой гвардии»?
— Конечно. Вот и мои к этому так же относились. В тридцатые пошла украинизация: втюхивали «мову» куда надо и куда не надо. По этому поводу ходили анекдотики, целая куча. Вот например: Как будет стул по-украински? Пиджопник. А что это такое, переведите… Переведите, Надежда Григорьевна: «Попер самопер до мордописни»? Шо це такэ? А? Не знаете?
— Простите, но это не мова, это чушь какая-то.
— А я и не говорю, что это мова, это просто такой анекдот. Это значит: «поехал автомобиль к фотографии». Для русской интеллигенции не было никаких таких украинцев, а были малороссы — этнографическая группа русских. Они «писни гарно спивають», но уж конечно, никакой они вовсе не народ, и своего языка у них нет.
— Даже Петлюра не научил?!
— Даже Петлюра. Опять же — дикие люди, зоологические антисемиты, мужичье… Украинизацию проводили коммунисты, а мои предки были кто угодно — а только не они… И не петлюровцы. А как будет по-украински ария Ленского, знаете?
— Ну и как?
— Чи гепнусь я, дрючком пробертый, чи мимо прошпандорыть вин. Каково?
— Тьфу! Чепуха какая! И злая чепуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
Только в маточной трубе,
Видно, засорение,
Ни оргазма, ни тебе
Оплодотворения!!!
И по-прежнему широко, напевно, подводил Михалыч итог всему этому безобразию:
Так занимайся онанизмом,
Мастурбируй в ванне!
Будешь, как при коммунизме,
В кайфе и в нирване!!!
И снова раздался взрыв хохота. Тут нервные люди снова захотели бы взглянуть на Лену… Но привычная Лена во вменяемости мужа не усомнилась, по-прежнему вела с Надеждой Григорьевной беседы о поэтике Пушкина, а к воплям из бани относилась с совершеннейшим хладнокровием.
А Михалыч уже сменил репертуар:
Die Fahne hoch! Die Reihen fest geschlossen!
SA masrschiert mit ruhig festen Schritt.
Kameraden, die Volksfront und Reaktion erschossen
Marschieren im Geist in unsern Reihen mit!
Михалыч жизнерадостно выпевал слова, под которые на берлинских изогнутых улочках сходилось обезумелое пролетарское зверье, резало друг друга финками, швыряло булыжники, выкалывало моргалы, рвало пасти, палило из револьверов.
Die StraBen frei den braunen Batallionen,
Die StraBen frei dem Sturmabteilugsmann
Und sehen aufs Hackenkreuz voll Hoffnung schon Millionen
Der Tag fur Freiheit und furs Brot bricht an!
Zum letzten Mai wird nun Alarm geblasen,
Zum letzten Kampf hier stehen wir bereit,
Und flattern Hitlers Fahnen uber alle StraBen,
Die Knechtschaft dauert nur eine kurze Zeit!
<Эту песню сочинил в 1920-х годах берлинский сутенер Хорст Вессель, горячий сторонник нацистов. Спустя три года Хорста Весселя в пьяной драке убил другой берлинский сутенер, сторонник коммуниста Эрнста Тельмана. С тех пор сам Хорст Вессель был объявлен нацистами «мучеником идеи», а сочиненный им гимн стал официальным гимном нацистов. По-русски подстрочник этого куплета звучит приблизительно так:
Знамя выше! Тесней сомкнуть ряды!
Штурмовые отряды шагают широким уверенным шагом.
Товарищи, расстерянные народным
фронтом и реакционерами,
Шагают в духе в наших рядах с нами!
Дорогу коричневым батальонам!
Дорогу штурмовикам!
И видят в свастике уже миллионы
День, когда им будут даны свобода и хлеб!
В последний раз звучит для нас тревога.
В последний раз стоим мы здесь в готовности.
И реют гитлеровские знамена над всеми улицами,
Рабство продлится уже недолго!
Как видит читатель, песни коричневых похожи как две капли воды на песни красных, не различить.
(Здесь и далее все примечания авт.)>
Допев Хорста Весселя до конца, Михалыч заорал еще что-то столь же маршевое, но уже все-таки по-русски:
Мы идем железными рядами,
На восходе солнечных лучей,
Мы идем на бой с большевиками,
За свободу Родины своей!
И эта песня многое что видела, и в ней даже был намек, что именно:
Мы идем вдоль огненных пожарищ,
По развалинам родной страны,
Приходи и ты в наш полк, товарищ,
Если любишь Родину, как мы!
Михалыч ревел, как власовец, поднимающий в атаку полк на коммунистов:
Ну так марш железными рядами!
За нашу Родину, за наш народ!
Только вера двигает горами,
Только смелость города берет!
Для полуграмотных совков эта песня была примерно то же, что русский «Хорст Вессель», а на самом деле в вермахте, мягко говоря, не приветствовали тех, кто склонен был петь эту песню. И если подумать, ясно, почему:
Мы идем, над нами флаг трехцветный,
Льется песня по родным полям,
Наш мотив подхватывают ветры,
И несут к московским куполам!
Хоть убейте, но ни в припеве, ни в этом тексте никак невозможно отыскать ни миллиграмма национал-социалистической идейности! И не отыскивали этой идейности следователи гестапо и делали организационные выводы не хуже следователей НКВД.
— Ленка, пошли мыться!
Михалыч сиял, как начищенный пятак, Лена отвечала такой же радостной улыбкой. Аполлинария кричала что-то на детском языке и махала ручками на папу. Лена отправилась в баньку, и оттуда доносилось уже не пение, а уханье и плеск воды.
Наступала ночь, тьма заливала расщелину между холмами, где приютился поселок; только на вершинах ровно-ровно, по линеечке, все сияло в солнечных лучах. Наконец-то заснули Мишка и даже уставшая, возбужденная Аполлинария. Заткнулся чисто вымытый, осипший, что-то уже слопавший Михалыч. За рекой, совсем близко, громко ухала сова, кто-то кричал тревожно и маняще.
Темнело небо, высыпали звезды — мерцающие, южные, тревожные. Снопы света падали из окон, прямо на синие метелки цветов, в палисадник.
Ночная бабочка с мохнатым толстым брюшком зависала у цветка, бешено лупила крылышками, удерживая у цветка толстое мохнатое тельце. Днем к этому цветку сновали пчелы, а к пчелам протягивала ручки Аполлинария. Ночная бабочка зависала надолго, тянула к сердцу цветка свой длинный тонкий хоботок.
Неузнаваемый Михалыч между самогоном и салатом тихим голосом рассказывал, как в детстве на Украине, в пригородах Киева, видел много таких бабочек, в том числе «мертвую голову».
— С кем шли, куда, к каким знакомым — не помню. И спросить больше не у кого. Помню Днепр. Днепр широкий, как раз был июнь, он разлился. Звезды в нем отражались. А по ту сторону Днепра был Дарница… Меня само название чаровало: Дарница…
Лена слушала так, что сразу было видно — ей интересно, с кем шел Михалыч почти что сорок лет назад, что он видел в садике над Днепром, за тысячи километров отсюда и за десятки лет до нее.
— А вы, наверное, уже не сможете сказать, как украинцы — поляниця…
Надежда Григорьевна произнесла это и впрямь так, как русскому произнести непросто — почти все звуки совсем другие, непривычные, напевные.
— Я и не смогу… Мои родственники не говорили по-украински…
— Почему?!
— Мужицкий язык, дикий язык, знать его совершенно не нужно… Помните у Булгакова байку про китов и котов?
— Из «Белой гвардии»?
— Конечно. Вот и мои к этому так же относились. В тридцатые пошла украинизация: втюхивали «мову» куда надо и куда не надо. По этому поводу ходили анекдотики, целая куча. Вот например: Как будет стул по-украински? Пиджопник. А что это такое, переведите… Переведите, Надежда Григорьевна: «Попер самопер до мордописни»? Шо це такэ? А? Не знаете?
— Простите, но это не мова, это чушь какая-то.
— А я и не говорю, что это мова, это просто такой анекдот. Это значит: «поехал автомобиль к фотографии». Для русской интеллигенции не было никаких таких украинцев, а были малороссы — этнографическая группа русских. Они «писни гарно спивають», но уж конечно, никакой они вовсе не народ, и своего языка у них нет.
— Даже Петлюра не научил?!
— Даже Петлюра. Опять же — дикие люди, зоологические антисемиты, мужичье… Украинизацию проводили коммунисты, а мои предки были кто угодно — а только не они… И не петлюровцы. А как будет по-украински ария Ленского, знаете?
— Ну и как?
— Чи гепнусь я, дрючком пробертый, чи мимо прошпандорыть вин. Каково?
— Тьфу! Чепуха какая! И злая чепуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136