У него вообще все чаще появлялось и все устойчивей держалось чувство спокойной уверенности в себе. И чувства, что он несравненно сильнее Ревмиры. Настолько сильнее, что может себе позволить любое снисхождение и даже дать на себя рявкнуть — ну что поделать, если комплексы снедают бабоньку, если иначе слишком тяжело ей жить на свете?! У него-то таких проблем нет…
А сейчас он вышел из домика, встал в угольно-черной тени не потому, что хотел проследить за Ревмирой. Он искренне хотел помочь ей, если что… Для того, чтобы видеть в полутьме, надо самому стоять в более густой темноте, это вам каждый скажет.
Высокий силуэт двигался по тропинке, ведущей к бане… Не Ревмира! Хипоня прошел в трех метрах от Стекляшкина, нырнул в «домик холостяков».
Вот тут Стекляшкин испытал первый укол уже серьезной, жгучей ревности. Потому что одно — понимать, что жене нравится доцент, переходить от иронии к раздражению из-за ее скомканного брачного танца вокруг несравненной бороды и чудных глаз, и совсем другое — обнаружить, что у тебя и впрямь вырастают рога… Не вырастут когда-нибудь, не могут вырасти в дальнейшем, если будешь себя глупо вести, а вырастают вот прямо сейчас, и изменить нельзя уже ничего.
Была в этом и еще одна сторона… Частью — эгоистичная, частью — вполне даже рациональная. Стекляшкин прекрасно понимал, что эмансипация эмансипацией, а мужчины и женщины отличаются друг от друга не только строением половой системы. И что в числе психологических отличий есть и такое: мужчина вполне может изменить жене и при этом продолжать ее любить, совершенно искренне намереваться продолжать отношения.
А вот если женщина изменяет мужу… не может она изменять мужу, которого любит… Или хотя бы уважает. Впрочем, насчет уважения Стекляшкин как будто и не обольщался, да и насчет любви. Вроде было что-то, мелькнуло на самой заре отношений и исчезло, провалилось безвозвратно.
Замерев в своем укрытии, Владимир Павлович дождался, пока неверная жена вернулась, юркнула в «домик семейных». Постоял еще, покурил, подумал. Очень жаль, что нет здесь больше никаких дам — можно было бы создать для супруги аналогичное напряжение, а при таком раскладе — не получится. Жаль. Устраивать сцены? А смысл? Да, надо сначала вернуться! И уже дома решать, что делать с Ревмирой. С дочерью, между прочим, тоже надо что-то делать. Никак не мог простить Стекляшкин ни себе, ни Ревмире этого — обманули девку, оставили в Карске. Она из дома ушла — не задержались, ломанулись искать клад. Иркин, по совести, клад.
Нет, надо что-то решать, резко менять отношения. Единственное, чего боялся Стекляшкин — это что войдет он в дом, уедет из Саян, и вернется все, что всегда было — неуверенность в себе, отвратительное чувство зависимости.
Ладно, спать! Ревмира спала так невинно, свернувшись в клубочек, насколько позволял ей спальник, что сама поза, казалось бы, должна отводить подозрения… Да только помнил, очень хорошо помнил Стекляшкин, как спала она первые полгода. Когда любила, когда искала его общества. Та самая поза, то же выражение лица. Тогда ему казалось странным, что любимая и любящая женщина, удовлетворившись, сворачивается клубочком. Тогда он пытался бороться с этим, что-то зачем-то доказывал. И добился! Не прошло и года, жена стала засыпать в его объятиях. И потребовался еще год, чтобы понять — что-то ушло навсегда. Как говаривала Ирка, «завяли помидоры». А вот с Хипоней, получается, помидоры вовсю расцвели.
Ну что ж! Оказавшись в такой ситуации, когда рога уже пробили кожу на голове, во всей своей первозданной красе, дураки хватаются за нож, рыдают, рвут на себе рубаху. Для них важнее всего свести счеты. Умные люди, вляпавшись в такую лужу, задают себе вопросы: почему? Как случилось, что тебе изменила жена, прожившая с тобой почти двадцать лет? От которой почти взрослая дочь? Но и думать об этом — не время, потому что этой ночью его, Стекляшкина, вполне могут и убить. Интересно, кому из них орала сегодня Ревмира: «Убьешь, и ты мне не нужен?». Нельзя исключить, что обоим. Возможно, он еще узнает это… но не сейчас. Сейчас надо разломить ружье и засунуть в ствол новый патрон. После пальбы по медведю не сменил, а напрасно; на дальнейшее урок — так не делать, сразу перезаряжать. И брусом завалить двери в избушку.
Н-да, ну и детектив…
Семнадцатого было пасмурно, то лил проливной дождь, то нет его. Вышли поздно, в семь часов, сходили до Оя, полюбовались на вздувшуюся, грозно ревущую реку. Очевидно было, что никакие перила сейчас не помогут, и думать нечего лезть в воду. Если в террасе и сидел не добытый еще клад, сегодня он был недоступен.
— Саша, завтра можно будет?..
— Если сегодня дождя сильного не будет, за ночь сойдет вода.
На базе Саша сразу же натаскал хариусов, сварил вкуснейшую уху и лег спать.
Ревмира самозабвенно кокетничала с Хипоней, вела беседы о жизни, о детях, о литературе. Стекляшкин без труда мог бы войти в разговор и не захотел: уж очень откровенно был он тут лишним. И не хотелось наблюдать за лицами, что-то угадывать, догадываться о чем-то, вести многослойную лукавую игру. Ну их…
В лесу все было как-то проще и честнее. Ветер наклонял деревья, стряхивал воду с листвы. Колыхались тучи, сеяли мелкий дождичек. Пробегали по своим делам всевозможные мелкие твари: мыши, белки, жуки, птицы. Лес заполнялся шелестом живых, способных передвигаться существ — сразу отличным от шелеста деревьев и травы.
Сосновые леса после дождя просыхают сравнительно быстро — они растут на песчаных, легких почвах. Вода легко уходит в землю, и через сутки после сильного дождя сухо уже почти везде. В темнохвойке все не так — почва глинистая, и воде уходить некуда. Вода застаивается, а когда выходит солнце — начинает вовсю испаряться. Владимир Павлович шагал весь мокрый с головы до ног.
Сильный шум в стороне сразу же заставил напрягаться. Что-то большое возилось в стороне, метрах в пятнадцати от тропки, по которой так и шел Стекляшкин. Там, в чаще молодых осинок, в высоких зарослях папоротника, возился на месте кто-то крупный, больше человека. Колыхались папоротники, странно дрожали осинки. Медведь?! Стекляшкин сорвал с плеча ружье. Руки ходили ходуном, ствол безобразно плясал. Э, так нельзя… Вот, несколько глубоких вдохов для начала, чтобы восстановить дыхание, не заходилось бы сердце. Руки… Ребром правой кисти — по стволу кедра. Раз, второй, третий. И четвертый, зажмурив глаза — чтобы онемение в руке перешло в жгучую боль, чтобы зафиксироваться на ней, чтобы боль стала страшнее собственного страха перед зверем.
А шум снова, шум перемещается, правда, не к нему, куда-то вбок. Кто-то шел в орляке — не прямо к нему, а дальше и наискосок, вроде бы отрезая дорогу обратно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136