глыба имела острые грани внизу, зализанные формы наверху, и Ревмира подумала, что глыбу ведь и правда зализали.
Ревмира сделала еще два-три шага и буквально замерла на месте от восторга. Шагах в двадцати на фоне уплывавшего тумана высился огромный марал. Марал гулко фукнул, вскинул голову и стал очень похож на геральдическое изображение. Марал сделал шаг, его задние ноги подтянулись к передним, спина выгнулась, и на какое-то мгновение марал стал очень похож на скифское золотое украшение — летящего оленя с бляшки или с росписи на чаше. Марал сделал шаг всеми ногами, и это было уже не произведение искусства, и не символ, а удивительно красивое животное, выступающее в утреннем тумане!
— Ох ты какой! — ворковала Ревмира. — Маралик, маралик, олеша…
Марал, потряхивая рогами, неторопливо подходил к Ревмире. Если бы марал не фукнул еще раз, и Ревмире не пришло бы в голову, что так фукать может только очень сильное животное, гораздо сильней человека, она бы не насторожилась. Если бы он не всхрапнул, не загреб копытом землю, Ревмира и не подумала бы, что марал может быть очень опасным. Одним словом, марал сам был виноват: если бы он не предупредил Ревмиру, она бы подпустила зверя вплотную, и он скорей всего, ее бы убил.
А так Ревмира сделала шаг назад, второй… А когда марал опустил рога и ринулся на нее моментальным звериным движением, Ревмира уже была готова и в три прыжка достигла домика. Дробный топот приближался, не позволял и думать успеть вбежать в дом, и Ревмира прыгнула на забор, а с забора — на крышу домика. И вовремя: жаром обдало Ревмиру при виде того, как разлетелась в щепу верхняя доска забора под ударом передних копыт. Если не считать грохота лопнувшей доски — как выстрел из дробовика — все происходило в тишине. Только на крыше Ревмира сообразила наконец, что вовсе не обязана молчать.
На истошные вопли Ревмиры вылетел сонный Стекляшкин, махнул шляпой в сторону марала:
— Пошел вон!
Марал направился к нему. Стекляшкин попятился. Марал опустил рога для последнего удара, напряг мышцы ног…
— Вова, ради бога, осторожнее!
От истошного вопля Ревмиры, казалось, распадутся горы. Марал испуганно присел, и Стекляшкин отпрянул за дом.
— Мишка! Балуй! Что за скотина, прости Господи! — послышался крик проводника.
Саша в одном белье, сам похожий на сгусток тумана, выплывал от нижнего домика, и в руке у него была палка. Марал откровенно заметался. И одновременно из-за домика опять вывалился Стекляшкин: шляпа в одной рук, ружье в другой. Двустволку Стекляшкин держал, как индейцы в фильмах про Дикий Запад: одной рукой, за замок, дулом вверх; шляпой махал на марала.
— Брысь!
Неуловимо быстрым движением прянул марал, выхватил шляпу из рук Стекляшкина, частой рысью рванул в сторону леса, под грозный окрик Саши:
— Я т-тебе!
Стекляшкин подбежал к Ревмире, сперва чуть не сунул ей в нос дуло ружья. Разобрался в ситуации, поставил ружье в стороне, протянул руку:
— Ты как?! Что он тебе сделал?!
Ведь и правда волнуется, бледный… И не струсил, пошел на марала…
— Спасибо, Вова!
Даже не хотелось вылезать из мужниных объятий, да пора: от домика холостяков бежал Павел (Хипоня так и дрых до того, как его разбудили и сунули завтрак под нос).
— Вот ведь скотина поганая, прикормили себе на горе! — возмущался Саша Сперанский. — Представляете, из малыша выкормили негодяя, а он только меня признает и Маралова! Остальных всех лупит почем зря, графа вон чуть не прикончил…
— Хоть бы предупредил!
— Да на лето он уходит… обычно.
Выходили «рыбачить» к Красным скалам, и Саша кинул удивленный взгляд в сторону двух лопат и кирки, которые понес Стекляшкин. Взгляд Саши встретился со взглядом Ревмиры и тут же отразил, что не его это дело, мало ли кто как рыбачит.
— Купальники все надели? Там в воду надо будет лезть…
— Надели!
— Ну, выходим.
Даже днем в этой лощине было темно и прохладно. А сейчас, ранним утром, было попросту сыро и холодно. Капли срывались с деревьев при каждом порыве ветра там, наверху. Если дуло сильно, казалось, что все время идет дождь, — тоже наверху, выше лощины. А в узости лощины, круто спускавшейся к реке, было достаточно тихо. Капли падали с деревьев мерно и постоянно, люди поскальзывались на размокшей глинистой земле, кутались в свитера и куртки.
Разумеется, бежал вниз ручей. То ли он использовал эту тропу, проложенную людьми, то ли люди пошли по долине ручья, превратили звериные тропки в какую-никакую, а в дорогу людей. Хотя вообще-то только в Саянах могли назвать дорогой эту еле заметную, колдобистую, все время прерывавшуюся тропку.
Первая переправа началась метров через триста. На этот раз все легко перепрыгнули по камушкам мимо шипящей, бьющейся воды, в клубах водной пыли, вдохнули порцию особенно влажного, холодного воздуха.
Вторая переправа была через речушку покрупнее. Большие камни сидели в русле, в мареве из мелких брызг, среди рева бешеной воды — черные, мокрые, страшные; перепрыгнуть по ним реку не было ни малейшей возможности.
Через реку переброшено бревно — тоже страшно, черное, мокрое, все в каких-то наростах и грибах, в жуткого вида желто-серо-черной плесени. По этому бревну, скользкому от водяной пыли, постоянно оседавшей на него, и надо было переходить. Хочешь не хочешь — опирайся на палку. И метра полтора до черных камней жуткого вида, до клокочущей яркой воды.
Тут даже Хипоня перестал стонать и заводить очи горе — частью от страха, частью потому, что Ревмиру Алексеевну стоны уже стали раздражать. То стоны служили признаками близости по духу, знаком осуждения дикости нравов и общей цивилизованности стонавших и оравших про «ужасно!» А тут стали трактоваться стоны как признак изнеженности и неподобающей мужчине чувствительности. Хипоня злился, но стонать почти совершенно прекратил.
На третьей реке переправы не было совсем. Приходилось сворачивать с тропы, лезть через заросли лопухов и чертополоха, искать место для брода, разуваться и переходить.
— Может, не разуваться? Там же камни…
— Я бы разулся. Вода очень холодная, потом надо одеться, обуться в сухое. И палки, палки возьмите!
Не больше минуты проводил человек, опираясь на палку, в бешено летящей по склизлым камням воде, по щиколотку, по колено. А ноги почти не чувствовались, застывали совершенно, и от них по бедрам, по всему телу проходили словно волны холода.
— Попрыгайте, порастирайте ноги! — уговаривал Саша, подавая пример.
На следующей переправе вода летела прямо на завал камней, свежую осыпь — здесь целая гора взяла и поехала вниз. Вода реки уходила под камни, просачивалась между ними, и нужно было лезть по этим камням — тоже мокрым, склизким, холодным, но все-таки не таким страшным, как прежние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
Ревмира сделала еще два-три шага и буквально замерла на месте от восторга. Шагах в двадцати на фоне уплывавшего тумана высился огромный марал. Марал гулко фукнул, вскинул голову и стал очень похож на геральдическое изображение. Марал сделал шаг, его задние ноги подтянулись к передним, спина выгнулась, и на какое-то мгновение марал стал очень похож на скифское золотое украшение — летящего оленя с бляшки или с росписи на чаше. Марал сделал шаг всеми ногами, и это было уже не произведение искусства, и не символ, а удивительно красивое животное, выступающее в утреннем тумане!
— Ох ты какой! — ворковала Ревмира. — Маралик, маралик, олеша…
Марал, потряхивая рогами, неторопливо подходил к Ревмире. Если бы марал не фукнул еще раз, и Ревмире не пришло бы в голову, что так фукать может только очень сильное животное, гораздо сильней человека, она бы не насторожилась. Если бы он не всхрапнул, не загреб копытом землю, Ревмира и не подумала бы, что марал может быть очень опасным. Одним словом, марал сам был виноват: если бы он не предупредил Ревмиру, она бы подпустила зверя вплотную, и он скорей всего, ее бы убил.
А так Ревмира сделала шаг назад, второй… А когда марал опустил рога и ринулся на нее моментальным звериным движением, Ревмира уже была готова и в три прыжка достигла домика. Дробный топот приближался, не позволял и думать успеть вбежать в дом, и Ревмира прыгнула на забор, а с забора — на крышу домика. И вовремя: жаром обдало Ревмиру при виде того, как разлетелась в щепу верхняя доска забора под ударом передних копыт. Если не считать грохота лопнувшей доски — как выстрел из дробовика — все происходило в тишине. Только на крыше Ревмира сообразила наконец, что вовсе не обязана молчать.
На истошные вопли Ревмиры вылетел сонный Стекляшкин, махнул шляпой в сторону марала:
— Пошел вон!
Марал направился к нему. Стекляшкин попятился. Марал опустил рога для последнего удара, напряг мышцы ног…
— Вова, ради бога, осторожнее!
От истошного вопля Ревмиры, казалось, распадутся горы. Марал испуганно присел, и Стекляшкин отпрянул за дом.
— Мишка! Балуй! Что за скотина, прости Господи! — послышался крик проводника.
Саша в одном белье, сам похожий на сгусток тумана, выплывал от нижнего домика, и в руке у него была палка. Марал откровенно заметался. И одновременно из-за домика опять вывалился Стекляшкин: шляпа в одной рук, ружье в другой. Двустволку Стекляшкин держал, как индейцы в фильмах про Дикий Запад: одной рукой, за замок, дулом вверх; шляпой махал на марала.
— Брысь!
Неуловимо быстрым движением прянул марал, выхватил шляпу из рук Стекляшкина, частой рысью рванул в сторону леса, под грозный окрик Саши:
— Я т-тебе!
Стекляшкин подбежал к Ревмире, сперва чуть не сунул ей в нос дуло ружья. Разобрался в ситуации, поставил ружье в стороне, протянул руку:
— Ты как?! Что он тебе сделал?!
Ведь и правда волнуется, бледный… И не струсил, пошел на марала…
— Спасибо, Вова!
Даже не хотелось вылезать из мужниных объятий, да пора: от домика холостяков бежал Павел (Хипоня так и дрых до того, как его разбудили и сунули завтрак под нос).
— Вот ведь скотина поганая, прикормили себе на горе! — возмущался Саша Сперанский. — Представляете, из малыша выкормили негодяя, а он только меня признает и Маралова! Остальных всех лупит почем зря, графа вон чуть не прикончил…
— Хоть бы предупредил!
— Да на лето он уходит… обычно.
Выходили «рыбачить» к Красным скалам, и Саша кинул удивленный взгляд в сторону двух лопат и кирки, которые понес Стекляшкин. Взгляд Саши встретился со взглядом Ревмиры и тут же отразил, что не его это дело, мало ли кто как рыбачит.
— Купальники все надели? Там в воду надо будет лезть…
— Надели!
— Ну, выходим.
Даже днем в этой лощине было темно и прохладно. А сейчас, ранним утром, было попросту сыро и холодно. Капли срывались с деревьев при каждом порыве ветра там, наверху. Если дуло сильно, казалось, что все время идет дождь, — тоже наверху, выше лощины. А в узости лощины, круто спускавшейся к реке, было достаточно тихо. Капли падали с деревьев мерно и постоянно, люди поскальзывались на размокшей глинистой земле, кутались в свитера и куртки.
Разумеется, бежал вниз ручей. То ли он использовал эту тропу, проложенную людьми, то ли люди пошли по долине ручья, превратили звериные тропки в какую-никакую, а в дорогу людей. Хотя вообще-то только в Саянах могли назвать дорогой эту еле заметную, колдобистую, все время прерывавшуюся тропку.
Первая переправа началась метров через триста. На этот раз все легко перепрыгнули по камушкам мимо шипящей, бьющейся воды, в клубах водной пыли, вдохнули порцию особенно влажного, холодного воздуха.
Вторая переправа была через речушку покрупнее. Большие камни сидели в русле, в мареве из мелких брызг, среди рева бешеной воды — черные, мокрые, страшные; перепрыгнуть по ним реку не было ни малейшей возможности.
Через реку переброшено бревно — тоже страшно, черное, мокрое, все в каких-то наростах и грибах, в жуткого вида желто-серо-черной плесени. По этому бревну, скользкому от водяной пыли, постоянно оседавшей на него, и надо было переходить. Хочешь не хочешь — опирайся на палку. И метра полтора до черных камней жуткого вида, до клокочущей яркой воды.
Тут даже Хипоня перестал стонать и заводить очи горе — частью от страха, частью потому, что Ревмиру Алексеевну стоны уже стали раздражать. То стоны служили признаками близости по духу, знаком осуждения дикости нравов и общей цивилизованности стонавших и оравших про «ужасно!» А тут стали трактоваться стоны как признак изнеженности и неподобающей мужчине чувствительности. Хипоня злился, но стонать почти совершенно прекратил.
На третьей реке переправы не было совсем. Приходилось сворачивать с тропы, лезть через заросли лопухов и чертополоха, искать место для брода, разуваться и переходить.
— Может, не разуваться? Там же камни…
— Я бы разулся. Вода очень холодная, потом надо одеться, обуться в сухое. И палки, палки возьмите!
Не больше минуты проводил человек, опираясь на палку, в бешено летящей по склизлым камням воде, по щиколотку, по колено. А ноги почти не чувствовались, застывали совершенно, и от них по бедрам, по всему телу проходили словно волны холода.
— Попрыгайте, порастирайте ноги! — уговаривал Саша, подавая пример.
На следующей переправе вода летела прямо на завал камней, свежую осыпь — здесь целая гора взяла и поехала вниз. Вода реки уходила под камни, просачивалась между ними, и нужно было лезть по этим камням — тоже мокрым, склизким, холодным, но все-таки не таким страшным, как прежние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136