она скорее была данью добродетелям мисс Стэкпол, нежели знаком осуждения ее пороков. Он находил Генриетту женщиной и замечательной, и блестящей; к тому же он в принципе ничего не имел против пишущей братии. Журналистки казались ему неотъемлемой принадлежностью установленного во всяком прогрессивном государстве естественного порядка вещей, и хоть сам Каспар Гудвуд не читал никогда их корреспонденции, он считал, что эти дамы способствуют благу общества. Но именно из-за их высокого положения он предпочел бы, чтобы мисс Стэкпол не принимала так много на веру. Уверовав, что он готов в любую минуту говорить о миссис Озмонд, она соответствующим образом и вела себя, когда спустя полтора месяца после его приезда в Европу впервые встретилась с ним в Париже, и продолжала вести себя так во всех последующих случаях. У него не было ни малейшего желания говорить о миссис Озмонд, и он твердо знал, что не всегда о ней думает. Каспар Гудвуд был самым замкнутым, самым неразговорчивым человеком в мире, а эта пытливая писательница беспрестанно направляла свой фонарь в глухой мрак его души. Он предпочел бы, чтобы она не удостаивала его своим вниманием, чтобы, как это ни грубо с его стороны, она оставила его в покое. И, однако, при всем том мысли его тотчас же приняли другой оборот, что показывает, насколько даже в дурном расположении духа он отличался от Гилберта Озмонда. Он жаждал немедленно отправиться в Рим и предпочел бы ехать туда один ночным поездом. Он ненавидел европейские железнодорожные вагоны, где часами вы вынуждены, чуть ли не упираясь носом в нос, коленями в колени, сидеть напротив какого-нибудь иностранца, которого, как вскоре выясняется, вы не выносите с редкостным пылом, разожженным вдобавок желанием немедленно открыть окно; и если ночью в этих вагонах еще хуже, чем днем, то ночью по крайней мере можно спать и видеть во сне американский салон-вагон. Но не мог же он ехать ночным поездом, если мисс Стэкпол предполагала выехать утренним; это значило бы обидеть беззащитную женщину. Не мог он и дожидаться, пока она уедет, на это у него просто не хватило бы терпения. Невозможно ведь пуститься в путь сразу же следом за ней. Она тяготила его, она действовала на него угнетающе; день, проведенный с ней в европейском железнодорожном вагоне, сулил уйму дополнительных поводов для раздражения. Тем не менее она дама и путешествует в одиночестве. Его долг предложить ей свои услуги. Это не подлежит сомнению, это диктуется прямой необходимостью. Несколько секунд он смотрел на нее с очень серьезным видом, потом чрезвычайно отчетливо, хотя и без тени галантности, произнес:
– Раз вы едете завтра, разумеется, я тоже еду завтра, вероятно, я смогу вам быть чем-нибудь полезен.
– Конечно, мистер Гудвуд, иначе я себе и не мыслю, – ответила с полной невозмутимостью Генриетта.
45
Мне пришлось уже упомянуть, что Изабелла знала, как недоволен ее муж затянувшимся пребыванием в Риме Ральфа Тачита. И она ни на минуту не забывала об этом, направляясь в отель к своему кузену назавтра после того, как предложила лорду Уорбертону представить веские доказательства его искренности. Сейчас, как, впрочем, и раньше, она очень ясно понимала, чем вызван протест мужа: Озмонд желал лишить ее духовной свободы, а ведь он прекрасно знал, что Ральф – истинный апостол свободы. Вот почему, говорила себе Изабелла, пойти повидать его – это все равно что испить живой воды. И, надо сказать, она позволяла себе это удовольствие, позволяла, несмотря на все отвращение мужа к оному напитку, – правда, строго держась, как ей казалось, в пределах благоразумия. До сих пор она еще не решалась открыто противиться воле Озмонда; он был ее законным супругом и повелителем. Иногда она размышляла об этом обстоятельстве с каким-то недоверчивым недоумением, тем не менее оно постоянно над ней тяготело. В ее сознании неизменно присутствовали все укоренившиеся представления о святости и нерушимости брака, и одна мысль о том, что можно пренебречь этими священными узами, наполняла ее стыдом и ужасом, ибо, отдавая себя Озмонду, она не думала никогда о подобной возможности, твердо веря, что стремления ее мужа не менее благородны, чем ее собственные. И, однако, она не могла избавиться от чувства, что недалек день, когда ей придется взять назад все так торжественно ею дарованное. Эта процедура представлялась ей настолько недопустимой, настолько чудовищной, что Изабелла предпочитала пока закрывать на нее глаза. Озмонд ведь первым не начнет, он ничем не облегчит ей задачи, он возложит всю тяжесть на нее – до самого конца. Он еще не запретил ей навещать Ральфа, но она нисколько не сомневалась, что, если Ральф в скором времени не уедет, запрет не заставит себя ждать. А как мог бедный Ральф уехать? В такую погоду об этом нечего было и думать. Она прекрасно понимала, как жаждет ее муж ускорить это событие, да и, по совести говоря, разве не очевидно, что ему не могут быть приятны ее встречи с кузеном? Пусть Ральф ни разу не сказал о нем ни единого нелестного слова, и все же злой молчаливый протест Озмонда вполне обоснован. Если Озмонд начнет возражать против их встреч, если он прибегнет к супружеской власти, ей придется решать, и решение будет не из легких. Стоило ей только подумать об этом, и у нее, как я уже говорил, заранее начинало колотиться сердце и к щекам приливала кровь; минутами желание избежать прямого разрыва рождало другое желание: чтобы Ральф, даже с риском для жизни, немедленно уехал из Рима. И хотя, поймав себя на такой мысли, она возмущалась собственным слабодушием и трусостью, суть дела от этого не менялась. А ведь любила она сейчас Ральфа ничуть не меньше, и тем не менее она готова была согласиться почти на все, только бы не отречься от самой серьезной, от единственной своей священной обязанности. Жизнь, которая начнется после подобного отречения, представлялась ей окончательно изуродованной. Раз порвав отношения с Озмондом, она порвет с ним навсегда: открыто признать несовместимость душевных нужд – значит расписаться в крушении их общей попытки. Возвраты, примирения, легко давшееся забвение, видимость благополучия – все это не для них. Попытка их преследовала одну только цель – оказаться счастливой. И, коль скоро счастливыми они не стали, тут уж ничем не поможешь; нет на свете ничего, что можно было бы предложить взамен. Между тем Изабелла посещала H?tel de Paris настолько часто, насколько считала возможным: мерилом приличия служили правила хорошего тона – какие еще нужны доказательства тому, что мораль была, так сказать, плодом глубокого обдумывания? Нынешний свой визит Изабелла отмерила себе щедрой рукой, ибо, помимо той очевидной истины, что не могла же она бросить умирающего Ральфа, ей надо было кое-что спросить у него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231