«В этом все дело! – размышляла Изабелла. – Самое важное, самый высший дар – уметь оценить других лучше, чем они способны оценить тебя». И тут же добавляла, что в этом, если разобраться, и заключается сущность аристократизма. Хотя бы в таком смысле нужно стремиться к аристократичности.
Позволю себе не перечислять всех звеньев логической цепи, которая привела Изабеллу к мысли, что мадам Мерль подлинная аристократка – мнение, которое сама эта леди никоим образом никогда не высказывала. Мадам Мерль была свидетельницей больших событий, знавала больших людей, но сама не играла большой роли. Она принадлежала к малым мира сего, не была рождена для славы и, превосходно зная мир, не питала бессмысленных иллюзий относительно своего места в нем. На своем веку она встречала многих избранников судьбы и очень хорошо понимала, в чем их судьба отличается от ее. Но, если по собственной, хорошо выверенной мерке мадам Мерль не преувеличивала своей значительности, воображение нашей героини наделяло ее чуть ли не величием. В глазах Изабеллы женщина, столь образованная и изысканная, столь умная и простая в обращении и при этом столь скромная, была настоящей леди, тем более что она и весьма искусно держалась как таковая. Казалось, все общество было ей подвластно, все его искусства и добродетели, – или, быть может, напротив, это оно, даже на расстоянии, возлагало на нее, мадам Мерль, приятные обязанности и, где бы она ни находилась, ожидало от нее маленьких услуг? После завтрака она отвечала на письма, которые пачками поступали на ее имя, и, когда наши приятельницы иногда вместе отправлялись в почтовую контору, чтобы вручить ее служителям очередное приношение мадам Мерль. Изабелле оставалось только удивляться обширности ее переписки. По словам мадам Мерль, она знала больше людей, чем могла упомнить, к тому же ей всегда было о чем писать. Она очень любила заниматься живописью; набросать этюд требовало от нее не больше усилий, чем стянуть с руки перчатку. И если солнце появлялось над Гарденкортом хотя бы на час, она неизменно выходила из дому, захватив складной стул и ящичек с акварельными красками. Какой она была отличной музыкантшей, мы уже знаем – добавим только, что когда она садилась за рояль – а делала она это каждый вечер, – присутствующие без единого слова протеста соглашались пожертвовать тем удовольствием, какое доставляла им ее беседа. Теперь, после знакомства с мадам Мерль, Изабелла стала стесняться своей игры на фортепьяно, которая, как ей казалось, никуда не годится; и в самом деле, хотя на родине ее считали чуть ли не гениальной пианисткой, общество, пожалуй, больше теряло, чем выигрывало, когда, повернувшись к нему спиной, она опускалась на круглый табурет. Если мадам Мерль не писала, не рисовала, не музицировала, она занималась вышиванием, украшая чудесными узорами подушки, занавесы, дорожки для каминной полочки, и в этом удивительном искусстве смелый полет ее фантазии не уступал проворству ее иглы. Она никогда не сидела без дела и если не проводила время за одним из упомянутых выше занятий, то читала (по мнению Изабеллы она прочла «все стоящее») или гуляла, раскладывала пасьянс или беседовала с кем-нибудь из обитателей Гарденкорта. Но при всем том она всегда оставалась воплощением светскости – не обижала отсутствием там, где ее ждали, и не засиживалась в гостях, когда это было неуместно. Любое свое занятие она оставляла с той же легкостью, с какой за него принималась, работала и разговаривала одновременно и, по всей видимости, не придавала своим трудам особой цены, раздаривая рисунки и вышивки, переставая или продолжая играть в зависимости от удобства слушателей, которое она всегда безошибочно угадывала. Короче говоря, трудно было найти человека, с которым было бы приятнее, полезнее и необременительнее жить под одной кровлей. Изабелла находила в ней только один изъян – ей недоставало естественности: наша юная героиня разумела под этим вовсе не претенциозность или манерность – мадам Мерль, как никакой другой женщине, были чужды эти вульгарные недостатки, – а то, что ее природа слишком сглажена светскими условностями, все углы слишком смягчены и стерты. Она сделалась слишком обтекаемой, слишком податливой, слишком зрелой и безупречной. Словом, она была тем слишком совершенным «общественным животным», каким, по принятому мнению, должны были бы стать все мужчины и женщины; в ней не осталось даже следа той живительной дикости, которой в былые времена – до того, как загородные виллы вошли у нас в моду, – обладали даже самые привлекательные люди. Изабелла не могла представить себе мадам Мерль вне общества, наедине с самой собой: она существовала исключительно в общении, прямом или косвенном, с себе подобными. Глядя на нее, невольно возникал вопрос: а в каких она отношениях со своей собственной душой? Но в итоге неизменно возникала мысль, что за блестящей внешностью не всегда скрывается пустота – этому заблуждению как раз в юности мы еще не успеваем поддаться. Мадам Мерль не была пустой – отнюдь. Она была достаточно глубока, и ее природа выражалась в ее поведении никак не меньше лишь оттого, что выражалась условным языком. «Что такое язык, как не условность? – думала Изабелла. – У нее достаточно вкуса, чтобы не оригинальничать, подобно многим моим знакомым».
– Вам, наверно, немало пришлось пережить? – сказала она как-то мадам Мерль, воспользовавшись прозвучавшим в речи приятельницы намеком.
– Почему вы так думаете? – спросила мадам Мерль с милой усмешкой, словно это была игра в отгадки. – Надеюсь, я не хожу с кислой миной непонятого совершенства.
– Нет. Но иногда высказываете мысли, какие вряд ли придут в голову людям, которые всегда были счастливы.
– Я не всегда была счастлива, – сказала мадам Мерль, по-прежнему улыбаясь, но теперь уже с той напускной серьезностью, с какой доверяют ребенку секрет. – Как это ни странно.
Изабелла уловила иронию.
– Многие люди – таково мое впечатление – никогда в жизни не испытывали вообще никаких чувств.
– Очень правильное впечатление: на свете куда больше чугунных горшков, чем фарфоровых ваз. Но, поверьте мне, на каждом свои отметины; возьмите самый крепкий чугунный горшок – на нем вы тоже найдете где царапинку, где дырочку. Я имею смелость считать себя очень прочным сосудом, но, честно говоря, щербин и трещин на мне предостаточно. Правда, в дело я еще гожусь: Mei я ловко починили, и я, по мере возможности, стараюсь не покидать кухонный шкаф – тихий темный кухонный шкаф, насквозь пропахший лежалыми пряностями. Но когда меня снимают с полки и выставляют на яркий свет – брр, дорогая, что за ужасный вид!
Не знаю, в этот или в другой раз, но, когда разговор принял такой же оборот, мадам Мерль обещала Изабелле рассказать ей историю своей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231
Позволю себе не перечислять всех звеньев логической цепи, которая привела Изабеллу к мысли, что мадам Мерль подлинная аристократка – мнение, которое сама эта леди никоим образом никогда не высказывала. Мадам Мерль была свидетельницей больших событий, знавала больших людей, но сама не играла большой роли. Она принадлежала к малым мира сего, не была рождена для славы и, превосходно зная мир, не питала бессмысленных иллюзий относительно своего места в нем. На своем веку она встречала многих избранников судьбы и очень хорошо понимала, в чем их судьба отличается от ее. Но, если по собственной, хорошо выверенной мерке мадам Мерль не преувеличивала своей значительности, воображение нашей героини наделяло ее чуть ли не величием. В глазах Изабеллы женщина, столь образованная и изысканная, столь умная и простая в обращении и при этом столь скромная, была настоящей леди, тем более что она и весьма искусно держалась как таковая. Казалось, все общество было ей подвластно, все его искусства и добродетели, – или, быть может, напротив, это оно, даже на расстоянии, возлагало на нее, мадам Мерль, приятные обязанности и, где бы она ни находилась, ожидало от нее маленьких услуг? После завтрака она отвечала на письма, которые пачками поступали на ее имя, и, когда наши приятельницы иногда вместе отправлялись в почтовую контору, чтобы вручить ее служителям очередное приношение мадам Мерль. Изабелле оставалось только удивляться обширности ее переписки. По словам мадам Мерль, она знала больше людей, чем могла упомнить, к тому же ей всегда было о чем писать. Она очень любила заниматься живописью; набросать этюд требовало от нее не больше усилий, чем стянуть с руки перчатку. И если солнце появлялось над Гарденкортом хотя бы на час, она неизменно выходила из дому, захватив складной стул и ящичек с акварельными красками. Какой она была отличной музыкантшей, мы уже знаем – добавим только, что когда она садилась за рояль – а делала она это каждый вечер, – присутствующие без единого слова протеста соглашались пожертвовать тем удовольствием, какое доставляла им ее беседа. Теперь, после знакомства с мадам Мерль, Изабелла стала стесняться своей игры на фортепьяно, которая, как ей казалось, никуда не годится; и в самом деле, хотя на родине ее считали чуть ли не гениальной пианисткой, общество, пожалуй, больше теряло, чем выигрывало, когда, повернувшись к нему спиной, она опускалась на круглый табурет. Если мадам Мерль не писала, не рисовала, не музицировала, она занималась вышиванием, украшая чудесными узорами подушки, занавесы, дорожки для каминной полочки, и в этом удивительном искусстве смелый полет ее фантазии не уступал проворству ее иглы. Она никогда не сидела без дела и если не проводила время за одним из упомянутых выше занятий, то читала (по мнению Изабеллы она прочла «все стоящее») или гуляла, раскладывала пасьянс или беседовала с кем-нибудь из обитателей Гарденкорта. Но при всем том она всегда оставалась воплощением светскости – не обижала отсутствием там, где ее ждали, и не засиживалась в гостях, когда это было неуместно. Любое свое занятие она оставляла с той же легкостью, с какой за него принималась, работала и разговаривала одновременно и, по всей видимости, не придавала своим трудам особой цены, раздаривая рисунки и вышивки, переставая или продолжая играть в зависимости от удобства слушателей, которое она всегда безошибочно угадывала. Короче говоря, трудно было найти человека, с которым было бы приятнее, полезнее и необременительнее жить под одной кровлей. Изабелла находила в ней только один изъян – ей недоставало естественности: наша юная героиня разумела под этим вовсе не претенциозность или манерность – мадам Мерль, как никакой другой женщине, были чужды эти вульгарные недостатки, – а то, что ее природа слишком сглажена светскими условностями, все углы слишком смягчены и стерты. Она сделалась слишком обтекаемой, слишком податливой, слишком зрелой и безупречной. Словом, она была тем слишком совершенным «общественным животным», каким, по принятому мнению, должны были бы стать все мужчины и женщины; в ней не осталось даже следа той живительной дикости, которой в былые времена – до того, как загородные виллы вошли у нас в моду, – обладали даже самые привлекательные люди. Изабелла не могла представить себе мадам Мерль вне общества, наедине с самой собой: она существовала исключительно в общении, прямом или косвенном, с себе подобными. Глядя на нее, невольно возникал вопрос: а в каких она отношениях со своей собственной душой? Но в итоге неизменно возникала мысль, что за блестящей внешностью не всегда скрывается пустота – этому заблуждению как раз в юности мы еще не успеваем поддаться. Мадам Мерль не была пустой – отнюдь. Она была достаточно глубока, и ее природа выражалась в ее поведении никак не меньше лишь оттого, что выражалась условным языком. «Что такое язык, как не условность? – думала Изабелла. – У нее достаточно вкуса, чтобы не оригинальничать, подобно многим моим знакомым».
– Вам, наверно, немало пришлось пережить? – сказала она как-то мадам Мерль, воспользовавшись прозвучавшим в речи приятельницы намеком.
– Почему вы так думаете? – спросила мадам Мерль с милой усмешкой, словно это была игра в отгадки. – Надеюсь, я не хожу с кислой миной непонятого совершенства.
– Нет. Но иногда высказываете мысли, какие вряд ли придут в голову людям, которые всегда были счастливы.
– Я не всегда была счастлива, – сказала мадам Мерль, по-прежнему улыбаясь, но теперь уже с той напускной серьезностью, с какой доверяют ребенку секрет. – Как это ни странно.
Изабелла уловила иронию.
– Многие люди – таково мое впечатление – никогда в жизни не испытывали вообще никаких чувств.
– Очень правильное впечатление: на свете куда больше чугунных горшков, чем фарфоровых ваз. Но, поверьте мне, на каждом свои отметины; возьмите самый крепкий чугунный горшок – на нем вы тоже найдете где царапинку, где дырочку. Я имею смелость считать себя очень прочным сосудом, но, честно говоря, щербин и трещин на мне предостаточно. Правда, в дело я еще гожусь: Mei я ловко починили, и я, по мере возможности, стараюсь не покидать кухонный шкаф – тихий темный кухонный шкаф, насквозь пропахший лежалыми пряностями. Но когда меня снимают с полки и выставляют на яркий свет – брр, дорогая, что за ужасный вид!
Не знаю, в этот или в другой раз, но, когда разговор принял такой же оборот, мадам Мерль обещала Изабелле рассказать ей историю своей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231