Так он смотрел на нее несколько дней назад на кладбище, но сейчас это было еще хуже. Сначала Гудвуд ничего не говорил; она только ощущала, что он рядом, совсем близко, и настойчиво к ней устремлен. Ей даже показалось, что за всю свою жизнь она никого не чувствовала так близко от себя. Все это длилось, однако, какое-то мгновение, потом, высвободив запястье, она взглянула на гостя.
– Вы меня напугали, – сказала она.
– Я не хотел, – ответил Гудвуд, – но даже если чуть-чуть напугал, неважно. Я уже давно приехал поездом из Лондона, но не мог прийти сразу. Какой-то мужчина на станции меня опередил. Он сел в пролетку и приказал везти его сюда. Не знаю, кто он, но мне не захотелось с ним ехать. Я хотел видеть вас одну. Поэтому ждал и ходил вокруг, я тут все исходил и как раз направлялся к дому, когда увидел вас. Мне встретился лесничий, или кто он там, но все обошлось благополучно, я познакомился с ним, когда приехал с вашим кузеном. Джентльмен этот уехал? Вы в самом деле одна? Мне надо поговорить с вами. – Гудвуд говорил торопливо, он был все так же возбужден, как тогда, когда они расстались в Риме. Изабелла рассчитывала, что в нем это мало-помалу стихнет, и сейчас вся сжалась, убедившись, что, напротив, он распустил паруса. У нее появилось новое ощущение, какого он прежде никогда не вызывал, – ощущение опасности. И правда, в его решимости было что-то грозное. Изабелла смотрела прямо перед собой, а он сидел, упираясь ладонями в колени, наклонившись вперед, и не сводил глаз с ее лица. Вокруг них как бы сгустились сумерки. – Мне надо с вами поговорить, – повторил он. – Надо сказать очень важную вещь. Я не хочу тревожить вас… как в тот раз в Риме. Тогда я только понапрасну вас огорчил, но ничего не мог с собой поделать… хотя знал, что неправ. Но сейчас я прав, пожалуйста, поймите это, – продолжал он, и его твердый низкий голос минутами смягчался и переходил в мольбу. – Я приехал с определенной целью. Сейчас все по-другому. Тогда мой разговор с вами не имел смысла, но сегодня я могу вам помочь.
То ли потому, что ей было страшно, то ли такой голос во мраке поневоле кажется ниспосланным свыше, она не могла сказать, но слушала она Каспара, как никогда и никого; слова его глубоко западали ей в душу. Все ее существо словно замерло, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы все же ответить.
– Как вы можете мне помочь? – секунду спустя тихо спросила она, точно придала большое значение его словам и желала, чтобы ее посвятили в подробности.
– Убедив вас довериться мне. Теперь я знаю – сегодня я знаю. Помните, о чем я спрашивал вас в Риме? Тогда я был в полном неведении. Но сегодня я знаю из надежного источника; сегодня мне все ясно. Вы хорошо сделали, что заставили меня уехать с вашим кузеном. Он был хороший человек, благородный человек, таких людей на свете мало, и он рассказал, как у вас обстоит дело, все мне объяснил – он догадался о моих чувствах. Тачит был ваш близкий родственник, и он поручил мне… до тех пор, пока вы в Англии… вас опекать, – сказал Гудвуд так, будто довод этот и вправду был очень серьезен. – Знаете, что он сказал мне, когда я видел его в последний раз… уже на смертном одре? Он сказал: «Сделайте для нее все, что можете, все, что она вам разрешит».
Изабелла мгновенно поднялась со скамьи.
– Какое право вы имели говорить обо мне?
– Но почему же… почему не имели, если мы говорили так? – спросил он настойчиво, не давая ей опомниться. – Он ведь умирал… когда человек умирает, все по-другому. – Сделав было движение, чтобы уйти, она остановилась; она слушала его еще напряженнее: он в самом деле изменился с прошлого раза. Тогда его одолевала страсть, бесцельная и бесплодная, а сейчас – она чувствовала это всем своим существом – у него родился какой-то замысел. – Но и это неважно! – вскричал он с еще большим напором, хотя и не коснувшись на сей раз даже края ее платья. – Если бы Тачит не проронил ни слова, я все равно узнал бы. Мне достаточно было посмотреть на вас, когда хоронили вашего кузена, чтобы понять, что с вами происходит. Вам меня уже не обмануть. Бога ради, будьте же вы прямодушны с тем, кто так прямодушен с вами. Ведь нет на свете женщины несчастнее вас, а ваш муж злобное исчадье ада. Она набросилась на него так, словно он ее ударил.
– Да вы сошли с ума! – вскричала она.
– Я никогда еще не был более разумен; мне все до конца понятно, не думайте, что вам нужно защищать его. Я больше не скажу о нем ни одного худого слова. Я буду говорить только о вас, – добавил Гудвуд быстро. – Зачем вам скрывать, как вы исстрадались. Вы не знаете, что вам делать… где искать защиты. Сейчас уже ни к чему притворяться, разве вы не оставили это позади, в Риме? Тачит все знал, и я тоже знал, чего вам стоило приехать сюда. Это может стоить вам жизни, ведь так? Ну ответьте же… – Он подавил вспышку гнева. – Ну скажите хоть слово правды! Когда я знаю весь этот ужас, могу ли я не рваться спасти вас? Чтобы вы думали обо мне, если бы я стоял и спокойно смотрел, как вы возвращаетесь туда, где вас призовут к ответу? Страшно помыслить, как ей придется за это расплачиваться, вот что сказал мне Тачит. Это мне можно вам сказать… можно? Он был таким близким вашим родственником! – снова с угрюмой настойчивостью пустил он в ход свой непонятный довод. – Да я скорей дал бы пристрелить себя, чем позволил бы кому-нибудь говорить при мне такие вещи, но он другое дело, я считал, что он вправе. Это было уже после того, как Тачит возвратился домой… когда понял, что умирает, и когда я тоже это понял. Мне все ясно: вам страшно возвращаться назад. Вы совсем одна, вы не знаете, где искать защиты; вам негде ее искать, вы прекрасно это знаете. Вот почему я хочу, чтобы вы подумали обо мне.
– Подумала о вас? – спросила Изабелла, стоя перед ним в густых сумерках. Замысел, который смутно приоткрылся ей за несколько секунд до того, стал сейчас угрожающе понятен. Слегка откинув назад голову, она изумленно его рассматривала, как какую-нибудь комету на небе.
– Вы не знаете, где вам искать защиты. Вы найдете ее у меня. Я хочу убедить вас довериться мне, – повторил Гудвуд. Глаза у него сияли. Помолчав, он продолжал: – Зачем вам возвращаться – зачем отдавать себя проформы ради на растерзание.
– Чтобы спастись от вас! – ответила она. Но это лишь в малой мере выразило ее ощущение. Главное заключалось в том, что ее никогда не любили. Она думала, что любили, но любовь, оказывается, совсем другое – любовь – это раскаленный ветер пустыни, который налетел и поглотил все прежнее, точно какие-нибудь доносящиеся из сада слабые дуновения. Он подхватил ее и приподнял с земли, и самый вкус его – что-то крепкого, жгучего, неизведанного – заставил ее разжать стиснутые зубы.
Сначала ей показалось, что ее слова привели его еще в большее неистовство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231