Приступы необъяснимой слабости по утрам повторялись еще пару раз на той же неделе, и Одрис всерьез обеспокоилась состоянием своего здоровья, поскольку, несмотря на внешнюю хрупкость, хилой и чахлой никогда себя не считала. Она занялась самолечением, используя отвары ромашки, буквицы и болотной мяты, симптомы хвори пропали, но странная тоска и уныние по-прежнему терзали ее душу. Периодически накатывавшиеся приступы хандры преследовали ее весь ноябрь, она стала невероятно раздражительной, злилась на весь белый свет и лишь чудом удерживалась от грубых реплик в ответ на самые невинные и осторожные расспросы домочадцев.
Эти грубость и раздражительность были столь несвойственными ее натуре, что она сама их пугалась, усугубляла положение. На третьей неделе ноября пришло очередное письмо от Хью, но Одрис не спешила отвечать на него. Она боялась, что эмоциональный шторм, бушевавший внутри нее, мог каким-либо образом выплеснуться на страницы послания, а она меньше всего хотела излить печаль и злобу на голову ни в чем не повинного возлюбленного только потому, что не могла найти вескую причину отказать ему, снова не вводя его в заблуждение. Тем более действовало ей на нервы странное поведение Фриты, которая из кожи вон лезла, пытаясь знаками уговорить хозяйку есть побольше, и буквально изводила ее тревожными и озабоченными взглядами. Одрис срывала на ней свое раздражение, терзаясь еще более жгучими муками совести, поскольку понимала, что поступает с верной служанкой жестоко и несправедливо.
В конце концов она сама отправилась к Морелю, чтобы отослать его к Хью с ответом на словах, а не на пергаменте. Речная долина насквозь продувалась свежим восточным ветром, и Одрис, пока ехала, изрядно продрогла, поэтому она, вместо того, чтобы вызвать слугу Хью наружу, решила войти к нему в дом, хотя терпеть не могла вони и затхлости, характерных для большинства жилищ простолюдинов. Внутри действительно было не продохнуть от дыма, клубившегося над очагом, расположенным посреди помещения, однако домишко Мореля оказался более опрятным и лучше меблированным, чем иные йоменские хижины. В нем была настоящая кровать, возвышавшаяся рядом с дверью пристроенного к дому хлева, в котором содержался домашний скот, а у противоположной стены, в углу, стояли еще два ложа поменьше и валялась на полу охапка соломы, служившая, вероятно, кому-то из домочадцев постелью. У очага стояли несколько неказистых стульев и кресло, с которого едва она переступила порог жилища, вскочил на ноги сам Морель.
Хозяин, запинаясь от волнения и робости, с трудом нашел слова, чтобы выразить радость, доставленную ему ее приходом, но, прежде чем Одрис сумела придумать благовидный предлог для объяснения своего вторжения, где-то за кроватью басовито и бодро возопил ребенок, разбуженный, вероятно, громкими голосами. Мария, наклонившись над очагом, прилежно помешивала некое варево, кипевшее в закопченном котле, немедленно поспешила к малышу, подхватив его на руки, и прижала к груди, предоставляя в его распоряжение лучшее из возможных успокоительных средств.
— Мой внук, — гордо заявил Морель, сообщая гостье о том, о чем она и сама уже догадалась.
— Боже, храни его таким же крепким и здоровым, каким он, судя по голосу, чувствует себя сейчас, — ответила Одрис, припомнив свое обещание помочь Марии при родах, она повернулась к молодой матери и сказала:
— Я рада видеть, что у тебя с ним все благополучно закончилось. Можно, я взгляну на него?
Мария пересекла комнату, чтобы показать Одрис свое сокровище, которое перестало орать в тот самый момент, когда мать взяла его на руки. Ее лицо просияло от счастья и радости, когда Одрис осторожно дотронулась пальцем до щечки ребенка.
— Выскочил сам собою, я и ахнуть не успела, — сказала Мария, поощренная и взволнованная интересом, проявленным наследницей Джернейва к ней и ее отпрыску. — Он умница, не заставил меня долго страдать. Вот когда я его таскала в животе, пришлось помучиться, а еще эта постоянная слабость, тошнота! Я удивляюсь, как вообще его не скинула.
Одрис повезло, что ее лицо было опущено вниз, к ребенку, который радостно гулькал и тянул к ней ручонки, привлеченный, видимо, отблесками огня, плясавшими в одной из ее сережек, иначе выражение, мелькнувшее на нем, на этом самом лице — сузившиеся вдруг глаза, дрогнувшие в немом изумлении губы — испугало бы ее до смерти и заставило позже серьезно задуматься. В следующее мгновение Одрис тихо рассмеялась и наклонилась вперед, целуя страстно ребенка и приговаривая:
— Благословляю тебя, дитя! Благословляю!
Ликование, звучавшее в голосе Одрис и озарявшее ее лицо, безмерно порадовало Марию, хотя она совершенно неправильно истолковала его причину, считая ее связанной со своим чадом. На самом деле Одрис в ту минуту думала только о себе, беспричинная тоска, слабость, тошнота — она столько раз наблюдала эти симптомы у других женщин, но так и не догадалась примерить их к себе. У нее будет ребенок!
Улыбнувшись еще раз Марии и ее сыну, Одрис повернулась к Морелю и сказала:
— У меня нет пока письма для твоего хозяина, но я хочу, чтобы ты немедленно отправился к нему и заверил — со мною все в порядке. Я боюсь, что он обеспокоен столь долгим твоим отсутствием. Скажи ему, что я ничего не стала писать потому, что огромная радость и надежда переполняет мое сердце, но мне потребуется время, чтобы сообщить ему нечто более важное.
Одрис поспешила наружу, не дожидаясь ответа Мореля, потому что знала — он спросит о том же, о чем будет допытываться у него хозяин: когда ему, Хью, можно будет приехать. Чтобы ответить на этот вопрос, она должна избавиться от всяких сомнений, хотя, пока она возвращалась в замок, этих сомнений оставалось все меньше и меньше — Одрис припомнила, что в последний раз исходила кровью где-то во второй неделе октября, как раз перед тем, как отправилась в Ньюкасл. Фрита подтвердила это, показав на пальцах сколько дней прошло с тех пор, когда она в последний раз стирала окровавленное белье своей госпожи, и Одрис, взвизгнув от неуемной радости, пала на колени, чтобы вознести хвалу Господу и в особенности святой заступнице Хью — Божьей матери.
Покончив с молитвами, Одрис уселась в свое любимое кресло, пододвинув его к небольшому очагу, в котором мирно потрескивали и похрустывали сухие дрова, объятые ярким пламенем, наполняя покои не только дымом, но и густым пряным запахом сосновой смолы, и по естественной аналогии подумала о том, что в ее-то случае зачатие не было святым, и этот факт придется каким-то образом объяснять дяде. Почему-то эта задача представлялась ей теперь гораздо более простой, чем казалось тогда, когда она в начале лета обсуждала с Хью возможность такого осложнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158