Именно по этой причине она не работала в поле вместе с мужчинами. Одрис подумала, что похоже, это была именно та причина, по которой она хотела избавиться от лошади. Возможно, она боялась, что Морель будет ограничивать в еде ее ребенка, чтобы прокормить животное. Одрис улыбнулась и поблагодарила, а когда женщина робко протянула руку, чтобы дотронуться до ее юбки, она не остановила ее, хотя и осуждала, когда люди дотрагивались на счастье, считая этот жест подобием талисмана.
Вместо этого она вздохнула и сказала:
— Передай повивальной бабке, что, если я понадоблюсь во время твоих родов, пусть она отправит посыльного в Джернейв и я приду.
И прежде чем Морель и Мария могли поблагодарить, ее, она снова спросила о возможности насилия в Роксборо.
— Была громкая ссора между мужчинами, — ответил Морель. — Эти шотландцы разважничались и раскукарекались, как петухи на навозной куче. Но воины хозяина — они ведь все бывалые — приказали им попридержать языки и вести себя пристойно, иначе их выдворят восвояси. Должно быть, с обеих сторон не обошлось без расквашенных носов и синяков под глазами, но король Дэвид твердо приказал прекратить распри, и кинжалы остались в ножнах.
— А рыцари? — беспокойно спросила Одрис.
— Неприятностей больше не было. Они разговаривали спокойно и по-другому. За ними, наблюдал король, и они подумали, что через пару недель им предоставится случай пустить достаточно крови в Нортумбрии.
— Надо благодарить Бога за это, — сказала Одрис, думая только о подтверждении Мореля, что Хью не будет вовлечен ни в какую драку.
Морель тем не менее заключил, что она имела в виду его последние слова и мрачно улыбнулся. Демуазель любила их всех — он это знал — и она не станет благодарить Бога, если шотландцы причинят им вред. Поэтому демуазель имела в виду, что они разобьют шотландцев и добьются преимущества над ними. Ее иногда очень трудно понять, когда она дает совет или предупреждает о чем-то. Но сейчас он точно знал, что она имела в виду. Он посмотрел мимо Одрис туда, где виднелся Джернейв, возвышавшийся до небес западная стена которого была залита багрянцем. Его губы скривились.
— Похоже, демуазель, что они тут напьются, холодной печной воды и кипящего масла. Старый «Железный Кулак» преподаст урок петуху, который слишком громко кукарекает и так далеко от своего дома. Да, Джернейв в безопасности.
Одрис не знала, почему Морель сказал это. Но Джернейв стал ее домом. И это так. Джернейв был в безопасности. Если бы Хью был в Джернейве… При этой мысли у нее возникло желание ткать, оно наполняло ее, и прежде чем ее руки отреагировали на это, она стала поворачивать лошадь. Сейчас она не старалась перебороть в себе эту потребность. Лошадь стремительно несла ее к крепости, и последние слова Мореля донеслись до нее, словно эхо. Он сказал, что через неделю или две… Шотландцы собирались напасть через неделю или две. И ни в одном из своих писем Хью не опроверг это намерение. Может, именно поэтому она мчалась, чтобы соткать эту картину? Всхлипнув от страха, Одрис погнала свою лошадь галопом. Возможно, опасность поджидала Хью в Джернейве, и, если она вовремя не закончит работу, единорог погибнет, потому что никто не предупредит его об опасности. Но это же глупость! Ее гобелены на самом деле не могли предсказывать, как это делает пророк. Отец Ансельм ей объяснил, как то, что она замечала, наблюдая за птицами и животными, а также то, чему он учил ее о Боге и природе, соединялось вместе, образуя ее картины, которые она «видела» и потом ткала. Но они не предсказывали — только ведьмы могли делать это. Но люди, все люди, верили, что она ведьма. Одрис вздрогнула от страха. Отец Ансельм любил ее. Не лгал ли он ей и другим, чтобы защитить ее? "Не пострадаешь ты от колдуньи живущей. " Это были слова из "Исхода. " Неужели отец Ансельм любил ее настолько, что смог погубить свою душу?
Это была ужасная мысль, но она успокоила Одрис, и она замедлила стремительный бег своей лошади. Возможно, отец Ансельм любил ее настолько, что мог лгать для ее же спасения, но он был истинный святой, и никогда не полюбил бы ее, если бы она причиняла зло людям. И гобелены тоже никогда не приносили зла. А что тут страшного, если они что-то и предсказывали? Она снова пришпорила лошадь чтобы ускорить ее бег.
— Я глупая, — подумала Одрис. — Отец Ансельм сказал мне, что это дар, особый дар, и я должна использовать его, когда появляется возможность. Хью дорог мне, поэтому я забыла все, чему когда-то училась. Я знаю, что укрываться от правды невозможно и невозможно изменить будущее. Оно все равно придет, неотвратимо, как наводнение или засуха. Ничто нельзя остановить, но иногда можно избежать самых плохих результатов, если человек предупрежден.
Последующие несколько дней, заканчивая свою работу, Одрис часто повторяла сама себе то, о чем думала по дороге домой. Ей нужен был покой, который она могла обрести, вспоминая любимого учителя, ибо все еще чувствовала свою вину. Одрис надеялась, что, когда она перестанет подавлять в себе желание ткать, то почувствует себя совершенно свободной.
Ее, как и прежде, радовало любимое занятие даже, когда она ткала картины, изображающие смерть… Но в этот раз душа ее не успокоилась, а осталась тяжесть на сердце. И, когда, наконец, Одрис приказала Фрите повернуть станок так, чтобы видеть свою работу, то всплеснула руками и закусила губы, дрожащие от страха. Она в ужасе вскрикнула, часто заморгала, чтобы вытеснить слезы из глаз и потом снова посмотреть на картину, и найти то, что считала неверным. Но увиденное все еще стояло перед глазами. Там был единорог, огромный, дикий, свирепый, вызывающий скорее ужас, чем показывающий пленительную доброту к девушке. Животное занимало почти весь гобелен. Он изогнул шею, опустил голову, как будто собирался пронзить рогом башню Джернейва, чтобы разрушить ее, а его раздвоенные копыта сверкали серебром среди чернеющих посевов и разрушенных домов нижнего двора.
— Нет, он этого не сделает, — прошептала Одрис, но слезы текли по щекам, потому что она знала, что свирепосл и жестокость присущи Хью. Она ощущала их присутствие всю эту неделю. Его жестокость скрывалась за добротой. Она чувствовала его горячее желание пробить дорогу к величию, даже если придется разрушить то, что встанет у него на пути. Вот, что разбудило в нем желание завоевать ее! Потрясенная этой картиной, она постояла, затем, вздрогнув, отвернулась и, всхлипывая, сказала Фрите: — Сними ее, Фрита! Сними и спрячь подальше.
Проходил день за днем, но станок Одрис был пуст, и каждое утро, вставая с постели, она виновато избегала смотреть на него. Ее работа была убрана и лежала в сундуке с пряжей, но она никак не могла избавиться от мысленного образа картины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158
Вместо этого она вздохнула и сказала:
— Передай повивальной бабке, что, если я понадоблюсь во время твоих родов, пусть она отправит посыльного в Джернейв и я приду.
И прежде чем Морель и Мария могли поблагодарить, ее, она снова спросила о возможности насилия в Роксборо.
— Была громкая ссора между мужчинами, — ответил Морель. — Эти шотландцы разважничались и раскукарекались, как петухи на навозной куче. Но воины хозяина — они ведь все бывалые — приказали им попридержать языки и вести себя пристойно, иначе их выдворят восвояси. Должно быть, с обеих сторон не обошлось без расквашенных носов и синяков под глазами, но король Дэвид твердо приказал прекратить распри, и кинжалы остались в ножнах.
— А рыцари? — беспокойно спросила Одрис.
— Неприятностей больше не было. Они разговаривали спокойно и по-другому. За ними, наблюдал король, и они подумали, что через пару недель им предоставится случай пустить достаточно крови в Нортумбрии.
— Надо благодарить Бога за это, — сказала Одрис, думая только о подтверждении Мореля, что Хью не будет вовлечен ни в какую драку.
Морель тем не менее заключил, что она имела в виду его последние слова и мрачно улыбнулся. Демуазель любила их всех — он это знал — и она не станет благодарить Бога, если шотландцы причинят им вред. Поэтому демуазель имела в виду, что они разобьют шотландцев и добьются преимущества над ними. Ее иногда очень трудно понять, когда она дает совет или предупреждает о чем-то. Но сейчас он точно знал, что она имела в виду. Он посмотрел мимо Одрис туда, где виднелся Джернейв, возвышавшийся до небес западная стена которого была залита багрянцем. Его губы скривились.
— Похоже, демуазель, что они тут напьются, холодной печной воды и кипящего масла. Старый «Железный Кулак» преподаст урок петуху, который слишком громко кукарекает и так далеко от своего дома. Да, Джернейв в безопасности.
Одрис не знала, почему Морель сказал это. Но Джернейв стал ее домом. И это так. Джернейв был в безопасности. Если бы Хью был в Джернейве… При этой мысли у нее возникло желание ткать, оно наполняло ее, и прежде чем ее руки отреагировали на это, она стала поворачивать лошадь. Сейчас она не старалась перебороть в себе эту потребность. Лошадь стремительно несла ее к крепости, и последние слова Мореля донеслись до нее, словно эхо. Он сказал, что через неделю или две… Шотландцы собирались напасть через неделю или две. И ни в одном из своих писем Хью не опроверг это намерение. Может, именно поэтому она мчалась, чтобы соткать эту картину? Всхлипнув от страха, Одрис погнала свою лошадь галопом. Возможно, опасность поджидала Хью в Джернейве, и, если она вовремя не закончит работу, единорог погибнет, потому что никто не предупредит его об опасности. Но это же глупость! Ее гобелены на самом деле не могли предсказывать, как это делает пророк. Отец Ансельм ей объяснил, как то, что она замечала, наблюдая за птицами и животными, а также то, чему он учил ее о Боге и природе, соединялось вместе, образуя ее картины, которые она «видела» и потом ткала. Но они не предсказывали — только ведьмы могли делать это. Но люди, все люди, верили, что она ведьма. Одрис вздрогнула от страха. Отец Ансельм любил ее. Не лгал ли он ей и другим, чтобы защитить ее? "Не пострадаешь ты от колдуньи живущей. " Это были слова из "Исхода. " Неужели отец Ансельм любил ее настолько, что смог погубить свою душу?
Это была ужасная мысль, но она успокоила Одрис, и она замедлила стремительный бег своей лошади. Возможно, отец Ансельм любил ее настолько, что мог лгать для ее же спасения, но он был истинный святой, и никогда не полюбил бы ее, если бы она причиняла зло людям. И гобелены тоже никогда не приносили зла. А что тут страшного, если они что-то и предсказывали? Она снова пришпорила лошадь чтобы ускорить ее бег.
— Я глупая, — подумала Одрис. — Отец Ансельм сказал мне, что это дар, особый дар, и я должна использовать его, когда появляется возможность. Хью дорог мне, поэтому я забыла все, чему когда-то училась. Я знаю, что укрываться от правды невозможно и невозможно изменить будущее. Оно все равно придет, неотвратимо, как наводнение или засуха. Ничто нельзя остановить, но иногда можно избежать самых плохих результатов, если человек предупрежден.
Последующие несколько дней, заканчивая свою работу, Одрис часто повторяла сама себе то, о чем думала по дороге домой. Ей нужен был покой, который она могла обрести, вспоминая любимого учителя, ибо все еще чувствовала свою вину. Одрис надеялась, что, когда она перестанет подавлять в себе желание ткать, то почувствует себя совершенно свободной.
Ее, как и прежде, радовало любимое занятие даже, когда она ткала картины, изображающие смерть… Но в этот раз душа ее не успокоилась, а осталась тяжесть на сердце. И, когда, наконец, Одрис приказала Фрите повернуть станок так, чтобы видеть свою работу, то всплеснула руками и закусила губы, дрожащие от страха. Она в ужасе вскрикнула, часто заморгала, чтобы вытеснить слезы из глаз и потом снова посмотреть на картину, и найти то, что считала неверным. Но увиденное все еще стояло перед глазами. Там был единорог, огромный, дикий, свирепый, вызывающий скорее ужас, чем показывающий пленительную доброту к девушке. Животное занимало почти весь гобелен. Он изогнул шею, опустил голову, как будто собирался пронзить рогом башню Джернейва, чтобы разрушить ее, а его раздвоенные копыта сверкали серебром среди чернеющих посевов и разрушенных домов нижнего двора.
— Нет, он этого не сделает, — прошептала Одрис, но слезы текли по щекам, потому что она знала, что свирепосл и жестокость присущи Хью. Она ощущала их присутствие всю эту неделю. Его жестокость скрывалась за добротой. Она чувствовала его горячее желание пробить дорогу к величию, даже если придется разрушить то, что встанет у него на пути. Вот, что разбудило в нем желание завоевать ее! Потрясенная этой картиной, она постояла, затем, вздрогнув, отвернулась и, всхлипывая, сказала Фрите: — Сними ее, Фрита! Сними и спрячь подальше.
Проходил день за днем, но станок Одрис был пуст, и каждое утро, вставая с постели, она виновато избегала смотреть на него. Ее работа была убрана и лежала в сундуке с пряжей, но она никак не могла избавиться от мысленного образа картины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158