– Ты что-то уж очень много стал писать портретов. Это опять заказ?
– Да.
– Мне знакома эта фамилия. Твой заказчик, случайно, не пивовар?
– М-м… Это одна из многочисленных сфер его деятельности.
– А другой сферой является искусство? Живопись только и существует благодаря таким молодцам, как он.
Глин искоса взглянул из-под бровей на приятеля: не иронизирует ли он? Но лицо у Десмонда было по-прежнему приветливое и веселое. Последовало небольшое молчание, но тут появилась раскрасневшаяся от долгого пребывания у плиты Дженни с дымящимся блюдом в руках и весело пригласила всех к столу.
Еда была простая, но сытная: душистое рагу, картофель в мундире, затем домашний сливочный торт и большая миска абрикосового компота на десерт. Глин, который с годами стал еще большим сластеной, что заметно сказалось на его внушительных габаритах, с удовольствием предавался чревоугодию, но хоть и был поглощен едой, все же не мог не заметить, как безразличен к еде Стефен. Он, казалось, даже не замечал, что глотает, да и вообще пища нисколько не интересовала его: если бы не Дженни, тарелка его так и простояла бы пустой. Но настроение у Стефена было необычайно жизнерадостное, красивые глаза его оживленно блестели, когда он принялся подробно рассказывать о том, как ругался с капитаном, чья баржа чуть не опрокинула их посредине реки.
– И какими только крепкими словечками мы друг друга не обозвали! – весело заметил он в заключение. – После этого у меня совсем пропал голос.
– Что?! – воскликнула Дженни, бросив на него встревоженный взгляд.
– Это пустяки! Ведь когда я работаю, мне голос не нужен. – Стефен с улыбкой повернулся к Глину. – Тэпли глух, как пень. Иногда я, как уйду из дому, целый день рта не раскрою.
Глин неодобрительно погрозил ему вилкой.
– Но это же ненормально, – сказал он. – Ты совсем, как Анна. Иной раз от нее тоже за целый день слова не дождешься.
Анна посмотрела на него – как всегда, смиренная и серьезная, только уголки губ приподнялись в иронической усмешке.
– Это было первым условием, которое ты мне поставил, когда я переехала к тебе.
– Переехала ко мне! – возмутился Глин. – Да неужели ты не можешь запомнить раз и навсегда, что ты теперь почтенная замужняя женщина?
– Иногда я даже думаю, что мы стали слишком почтенными.
– Что ты хочешь этим сказать? Тебе не нравится, как мы живем? Посмотри, с какими людьми ты встречаешься.
– О, мы действительно встречаемся с уймой людей. Мы наряжаемся и ездим по приемам, где все время стоишь, а вокруг такой шум, что собственного голоса не слышно. Мы бываем на торжественных обедах, сидим на сквозняках, слушаем длинные напыщенные речи. Мы действительно очень заняты. Но только в Париже мы жили куда веселее, когда ты швырял в меня ботинками и обзывал потаскухой.
Стефен расхохотался, но Дженни была несколько шокирована, а Глин явно рассердился:
– Ты несправедлива, Анна. Мы теперь стали старше. У нас есть определенное положение в обществе, определенные обязательства и, следовательно, определенные обязанности. – Он повернулся к Стефену. – А вот ты… ты ведешь неправильный и притом вредный для тебя образ жизни. Мы должны вытащить тебя на свет божий.
– В самом деле? – с улыбкой заметил Стефен. – Интересно, как же вы за это приметесь?
– Обеспечив тебе то признание, которого ты заслуживаешь.
Стефен покачал головой: слишком уж назидательным был тон Глина.
– Если б кто-нибудь сказал тебе такую гнусность двадцать лет назад, ты бы стукнул его по уху. Мне не нужен успех. У меня нет на это времени. Успех, особенно успех у публики, сковывает дух. Я же могу всецело отдаться моей работе, потому что уже не жажду его.
– Послушай, Десмонд, – несколько запальчиво начал Глин. – Давай подойдем к этому вопросу разумно, без излишней горячности. Оставим публику в покое… никто не намерен принуждать тебя писать в угоду публике. Но неужели ты хочешь сказать, будто тебе безразлично, что думают о твоей работе люди, действительно в этом понимающие, например твои собратья по искусству?
– Ни один художник не должен заботиться о том, чтобы снискать похвалы или хотя бы одобрение своих коллег. Его работы должны прежде всего удовлетворять его самого.
– Вот как! Значит, ты не хочешь никому показывать свои картины?
– Вначале я страстно хотел показывать их людям, добиться признания, славы. Сейчас же мне это безразлично. Я не хочу ничего продавать. Я люблю свои картины, мне доставляет удовольствие иметь их под рукой, перебирать их, трогать. Достаточно того, что я сам знаю, чего они стоят.
– Черт побери! Но человек не может не жаждать признания.
– Хвала, как и хула, способны лишь мимолетно затронуть того, чье преклонение перед красотой делает его самым суровым критиком своих работ. И не ругай меня за эти слова. Их сказал не я, а Ките.
Глин хотел было разразиться возмущенной отповедью, но сдержался и стал набивать трубку. Однако, раскуривая ее, он дал себе слово не отступаться от своего намерения и непременно выполнить его. И уже другим, более мягким и примирительным тоном сказал:
– Во всяком случае, ты не можешь не признать, что последнее время стал совсем отшельником. Нехорошо человеку подолгу быть одному.
– Ну, а если этот человек работает?
– Я ведь тоже работаю. Однако мне приходится довольно много бывать в разных местах. Это не всегда удобно, но ничего не поделаешь. И, откровенно говоря, мне это стало даже нравиться. Вечером я встречаюсь со своими коллегами у Фраскати, заглядываю в «Гаррик-клуб», посещаю заседания академических комиссий. Мне кажется, тебе давно пора выбраться из твоей норы. У меня как раз есть два билета в «Ковент-Гарден». Там в четверг дают «Дон Жуана». Мне прислала их мадам Леман – помнишь, я писал ее портрет в прошлом году. Пойдешь со мной?
Стефен медленно покачал головой. Слово «нора», которое употребил Глин, показалось ему неуместным и обидным.
– Я пятнадцать лет не был в театре.
– В свое время ты любил туда ходить.
– Сейчас я слишком занят.
– Какая ерунда! Я настаиваю. А потом мы поужинаем в «Кафе Ройял».
– Конечно, пойди, Стефен, – принялась уговаривать его Дженни. – Это будет для тебя приятным отдыхом.
Стефен посмотрел сначала на одного, потом на другую не без легкого раздражения: видно было, что он дороже всего ценит свою свободу, что малейший намек на принуждение, на необходимость терпеть чье-то присутствие выводит его из равновесия. Он слишком хорошо знал себя, свои вечные опасения и страх перед неизвестным, подстерегающим его за углом, и искал спасения в этом затворничестве, за которое его так порицал Глин, забываясь в работе, в счастливой безвестности своей жизни вдвоем с Дженни. Он уже готов был отказаться от приглашения, но сегодня он особенно хорошо потрудился, и редкостное удовлетворение работой, желание доставить удовольствие жене и Глину побудили его отступить от своих правил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131