Мсье Крюшо не часто появлялся на уроках. Обычно он ограничивался тем, что, приотворив дверь, с хозяйским видом заглядывал в комнату. Это был мужчина среднего роста, с суетливыми манерами, пышными черными, закрученными кверху усами и бегающими, шоколадного цвета глазками с желтоватыми белками. Он носил гетры и всегда и всюду – на улице и в помещении, за исключением одной лишь священной обители, именуемой «салоном», – появлялся в блестящей твердой соломенной шляпе канотье. Местом его постоянного пребывания была, разумеется, лавка, но два дня в неделю он производил закупки на рынке в Ренне – соседнем городе, откуда он сам, так же как и его супруга, был родом. Альбер Крюшо, по всей видимости, сохранял верность своей супруге, будучи накрепко спаян с нею двумя прелестными живыми свидетельствами ее благосклонности, а превыше всего – обоюдной и неукротимой страстью к наживе, однако бывали минуты, когда вид мсье Крюшо говорил яснее слов, что внушительные формы его супруги, ее резкий, пронзительный смех и повелительный голос могут довести до белого каления любого мужчину средней комплекции. Не то, чтобы он открыто проявлял свою антипатию, о нет! Только обтянутые гетрами ноги его начинали беспокойно шаркать по полу, да шоколадные глазки вспыхивали тревожным и злобным огоньком.
Короче говоря, невзирая на ее улыбку, любезную манеру и благосклонный блеск золотого зуба, появление мадам Крюшо нагоняло на всех страх. А она появлялась в гостиной ежедневно, дабы «самолично» присутствовать на уроке, и сидела, выпрямившись, с видом надзирательницы, переводя мало осмысленный, но испытующий взор со Стефена на девочек, что смущало их и заставляло делать ошибки.
– Вы понимаете, мсье… Я хочу, чтобы девочки умели не только читать, но и болтать по-английски… И декламировать стихи… словом, все, как положено в лучшем обществе.
Подчиняясь ее неоднократным требованиям, Стефен заставил девочек выучить наизусть первую строфу стихотворения «Жаворонку». И вот в день, назначенный для проверки сделанных девочками успехов, мадам появилась в «салоне» в сопровождении трех своих приятельниц – жен крупных городских лавочников, представлявших haute bourgeoisie города Нетье. Дамы с выжидательным видом расселись на золоченых, фабричной работы креслах «салона».
Первой должна была подвергнуться испытанию Мария-Луиза. Ее поставили на середину поддельного обюссоновского ковра.
– «Ты здесь, веселый гений», – начала она и запнулась, потом поглядела по сторонам и неожиданно фыркнула.
– Начни снова, Мария-Луиза, – ласково сказал Стефен.
– «Ты здесь, веселый гений…» – Девочка снова запнулась, быстро-быстро замигала ресницами и принялась накручивать на палец конец кушака, исподлобья робко поглядывая на мать.
– Продолжай, – произнесла мадам Крюшо каким-то не своим голосом.
Мария-Луиза с мольбой взглянула на учителя. На лбу у Стефена выступила испарина. Заискивающим голосом, от которого ему самому стало тошно, он сказал:
– Ну-ну, читай дальше, деточка. «Ты здесь, веселый гений…»
На мгновение воцарилась тишина. Мадам Крюшо, казалось, окаменела. Затем она неожиданно наклонилась вперед и, не говоря худого слова, отвесила дочери оплеуху. Мария-Луиза разрыдалась. Все оцепенели от ужаса, устремив возмущенный взгляд на Стефена. Затем всхлипывающее дитя было бурно прижато к материнской груди, а в рот ему засунут шоколадный батончик. Тут из лавки донесся громкий голос служанки:
– Мадам! Идите скорее… Печенку с бойни привезли!
Мадам Крюшо поспешила в лавку, суматоха улеглась, но Стефен стоял, как пригвожденный, с холодным отчаянием взвешивая про себя, есть ли у него шансы не быть уволенным. Однако, когда мать возвратилась в комнату, Мария-Луиза подбежала к учителю, ухватила его за руку и сразу же, без запинки, единым духом выпалила все стихотворение от начала до конца. Викторина не пожелала отставать от сестры и тотчас по собственному почину отлично продекламировала стихи.
Выражение лица почтенных дам изменилось как по волшебству. Раздались любезные восклицания. Стефен был награжден благосклонными кивками и улыбками. Мадам Крюшо сияла, преисполненная материнской гордости. Проводив дам, она возвратилась к Стефену в непривычно разнеженном состоянии духа. Вместо неизменного тонкого ломтика ветчины она подала ему на завтрак тарелку горячего мясного рагу с гарниром из моркови и лука по-бордосски. Затем, присев напротив него к столу – завтрак ему подавали в буфетной, – мадам сказала:
– В конце концов все сошло хорошо.
– Да. – Стефен ел, не поднимая глаз. – Она просто испугалась вначале – страх дебютантки.
С минуту мадам Крюшо молча наблюдала, как он ест.
– Вы произвели очень положительное впечатление на моих приятельниц, – неожиданно сказала она. – Мадам Уляр… Она жена нашего главного фармацевта и пользуется у всех большим уважением, хотя, конечно, не может позволить себе такую роскошь: пригласить гувернера к детям… Так вот, она нашла, что вы tres sympathique… и что вы настоящий джентльмен с виду.
– Я очень признателен ей за доброе мнение.
– Вы находите ее привлекательной?
– Помилуй бог, нет! – сказал Стефен рассеянно. – Я ее даже не разглядел.
Мадам Крюшо пригладила свои соломенно-желтые локоны, обдернула корсет и кокетливо провела руками по крутым бедрам.
– Еще немножко рагу?
С этого дня завтрак, подававшийся Стефену в полдень, претерпел разительные изменения к лучшему, да и по количеству стал куда объемистей. Впрочем, это был не единственный способ, с помощью которого хозяйка дома выражала свое расположение к преподавателю английского языка, можно даже сказать – свою благосклонность. Такая перемена была большой удачей для Стефена: постоянное недоедание подтачивало его здоровье, его мучил упорный, изводящий кашель, теперь же он вскоре почувствовал себя крепче – силы прибывали, живее бежала по жилам кровь. К тому же стояли на редкость ясные дни, и как-то раз погожим утром его внезапно – впервые с тех пор, как он обосновался в Нетье, – потянуло взяться за кисть.
Он не мог противиться этому желанию и, отправляясь к бакалейщице, захватил с собой лист ватмана и горсть цветных мелков. Когда урок подходил к концу, он усадил девочек в беседке за книгу и, дав волю своей так долго подавляемой страсти, быстрыми, уверенными штрихами набросал пастелью две склоненные друг к другу головки. Он рисовал лихорадочно, радостно, вдохновенно, и меньше чем через полчаса набросок был готов. Никогда еще его рука не создавала ничего столь трепетно живого, столь непосредственного и динамичного по композиции. И даже сам он, всегда так строго судивший о своих работах, был потрясен и взволнован этим очаровательным порождением своей фантазии, неожиданно, как по волшебству, возникшим на картоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131