Казалось, он одним взглядом охватил стоявшую перед ним жалкую фигуру – от промокших грязных ботинок до наспех завернутых в бумагу холстов под мышкой.
– Нет, – проговорил он, – не сейчас. Вы видите: я занят.
– Но, мсье Тесье, – с решимостью отчаяния дрожащим голосом настаивал Стефен. – Я прошу вас только взглянуть на мои работы. Неужели художник не может попросить вас даже о таком одолжении?
– А, так вы художник? – Тесье втянул в рот выпяченную губу. – Поздравляю вас. Известно ли вам, что каждую неделю меня донимают, выслеживают, осаждают различные доморощенные гении, и все они уверены, что я упаду в обморок от восторга, как только взгляну на их отвратительную мазню. Однако ни у кого еще не хватило нахальства потревожить меня здесь, в разгар моей осенней выставки, когда я занят по горло.
– Я очень сожалею, что потревожил вас. Но это дело не терпит отлагательства.
– Не терпит отлагательства? Для вас или для меня?
– Для нас обоих. – Стефен судорожно глотнул воздух. Он был так взволнован, что говорил как помешанный. – Вы только что продали Милле за довольно крупную сумму. Я случайно услышал, простите. Дайте мне возможность показать вам свои работы, и вы увидите, что они не хуже тех, барбизонских.
Тесье снова взглянул на Стефена, отметил про себя его истощенный вид, ввалившиеся глаза.
– Прошу вас, – сказал он устало, кладя конец затянувшейся беседе. – В другой раз, пожалуйста.
Он отступил в сторону, шагнул за порог и скрылся в салоне. Стефен, начавший было с лихорадочной поспешностью развертывать свои холсты, застыл на месте и с минуту стоял совершенно неподвижно, белый как мел. Затем лицо его приняло какое-то странное выражение, и он направился к двери. Когда он вышел на улицу, плохо завязанная бечевка развязалась, холсты выскользнули у него из рук и скатились с мокрого тротуара в канаву.
Стефен подобрал их и тщательно вытер, с нежностью, которая могла бы показаться смешной. Когда он наклонился, чтобы подобрать холсты, голова у него закружилась, все поплыло перед глазами. Но он упрямо, как одержимый, продолжал твердить себе, что не сдастся. В Париже есть другие торговцы, не такие наглые, как этот отвратительный Тесье. С ними, конечно, легче будет договориться. Он медленно пересек мостовую и направился на улицу Боэти.
Два часа спустя, промокший до нитки, он вернулся к себе на площадь Сен-Северин все с теми же тремя холстами под мышкой. Он был так измучен, что у него едва хватило сил взобраться по лестнице. На первой площадке он присел на ступеньку, чтобы передохнуть. В эту минуту дверь одним пролетом выше распахнулась, и на лестницу вышел мужчина лет тридцати, худой, темноволосый, с желтоватым, словно восковым, лицом и глубоко посаженными семитского типа глазами. Он был в рубашке без воротничка, в черном потрепанном пальто и в сабо. Спускаясь с лестницы, он едва не наткнулся на Стефена и поглядел на него с кривой усмешкой.
– Не повезло? – спросил он.
– Нет.
– А у кого вы были?
– Почти у всех… Начиная с Тесье.
– А у Соломона?
– Не помню уж.
– Он лучше других. Но сейчас никто из них не покупает.
– Я получил предложение. Подделать Брейгеля за двести франков.
– И вы взялись?
– Нет.
– Да! В жизни бывают свои мелкие неприятности. – Потом, помолчав, добавил: – Как вас зовут?
– Десмонд.
– А меня Амедео Модильяни. Заходите, выпьем.
Он поднялся обратно по лестнице и распахнул дверь своей каморки. Комната была почти такая же, как у Стефена, разве что еще более убогая. В углу, рядом с неубранной постелью, стояло несколько порожних грязных бутылок из-под вина, а посреди комнаты – мольберт с большой почти законченной картиной маслом, на которой была изображена лежащая нагая женщина.
– Нравится? – Достав бутылку перно из буфета и наливая вино в стакан, Модильяни кивком указал на холст.
– Да, – сказал Стефен, помолчав. В тонких причудливых линиях было своеобразное очарование, что-то монументальное и удивительно чистое.
– Я рад. – Модильяни протянул ему стакан. – Но полицейский комиссар, конечно, набросится на меня. Он уже заявил, что мои обнаженные скандализируют общество.
Вино восстановило силы Стефена. В голове у него прояснилось, он вспомнил.
– Это вы выставляли в Салоне независимых «Виолончелиста»?
Его собеседник утвердительно кивнул.
– Это была моя лучшая работа. Но она уже продана, а теперь они ничего не хотят покупать. Так что, если бы в отеле «Монарх» не оценили моих талантов судомоя, я уже давно закончил бы свое земное существование, к великой радости моих критиков.
– Судомоя? – не понял Стефен.
– Ну да, мойщика посуды. Хотите испытать себя на этом поприще? Я сейчас иду туда. Увлекательное занятие. – Мрачная усмешка промелькнула на его бесстрастном оливково-смуглом лице. – Там всегда с удовольствием принимают новичков.
Стефен ответил не сразу. Затем, внезапно решившись, встал.
– Я на все согласен, – сказал он.
Они вышли из дома и направились в сторону площади Звезды. «Великий монарх» – один из самых известных парижских отелей – занимал целый квартал сейчас же за Большими бульварами. Колоссальное здание это было выстроено в стиле Третьей империи и походило на дворец. Все здесь было внушительно, величественно, солидно, хотя, быть может, чуть старомодно, все дышало роскошью, богатством: мраморные лестницы, устланные красным бархатным ковром, просторные гостиные, сверкающие хрусталем люстр и канделябров, толпы затянутых в ливрею слуг, стоящих, казалось, в ожидании за каждой разукрашенной бронзой, отполированной до блеска дверью и готовых в любую минуту распахнуть ее перед каким-нибудь посланником, иностранным сановником или туземным царьком – завсегдатаями отеля. Однако, поравнявшись с центральным порталом, Модильяни преспокойно завернул за угол и направился вместе со Стефеном по темному проходу к задней части здания, где они спустились по грязной, заваленной отбросами и уставленной железными мусорными ящиками лестнице в подвальное помещение.
Больше всего это было похоже на огромный погреб. Потолок скрывала сеть водопроводных труб, с которых каплями стекала вода, облупленные стены были покрыты плесенью, стертые каменные плиты пола залиты помоями, кое-где эти вонючие лужи были по щиколотку глубиной. В этом помещении, тускло освещенном слабыми электрическими лампочками, стоял несмолкаемый шум, и сквозь пелену густого пара доносился неясный рокот голосов. Выстроившись в ряд вдоль деревянных лоханей, здесь трудились люди, собравшиеся, казалось, из всех парижских трущоб, – с лихорадочной поспешностью они мыли тарелки, которые целыми стопками то и дело подносили им Поварята из расположенных рядом кухонь. «Ну вот, – подумал Стефен, охватив взглядом это малоприглядное зрелище, – теперь мне ясно, что такое „судомой“.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
– Нет, – проговорил он, – не сейчас. Вы видите: я занят.
– Но, мсье Тесье, – с решимостью отчаяния дрожащим голосом настаивал Стефен. – Я прошу вас только взглянуть на мои работы. Неужели художник не может попросить вас даже о таком одолжении?
– А, так вы художник? – Тесье втянул в рот выпяченную губу. – Поздравляю вас. Известно ли вам, что каждую неделю меня донимают, выслеживают, осаждают различные доморощенные гении, и все они уверены, что я упаду в обморок от восторга, как только взгляну на их отвратительную мазню. Однако ни у кого еще не хватило нахальства потревожить меня здесь, в разгар моей осенней выставки, когда я занят по горло.
– Я очень сожалею, что потревожил вас. Но это дело не терпит отлагательства.
– Не терпит отлагательства? Для вас или для меня?
– Для нас обоих. – Стефен судорожно глотнул воздух. Он был так взволнован, что говорил как помешанный. – Вы только что продали Милле за довольно крупную сумму. Я случайно услышал, простите. Дайте мне возможность показать вам свои работы, и вы увидите, что они не хуже тех, барбизонских.
Тесье снова взглянул на Стефена, отметил про себя его истощенный вид, ввалившиеся глаза.
– Прошу вас, – сказал он устало, кладя конец затянувшейся беседе. – В другой раз, пожалуйста.
Он отступил в сторону, шагнул за порог и скрылся в салоне. Стефен, начавший было с лихорадочной поспешностью развертывать свои холсты, застыл на месте и с минуту стоял совершенно неподвижно, белый как мел. Затем лицо его приняло какое-то странное выражение, и он направился к двери. Когда он вышел на улицу, плохо завязанная бечевка развязалась, холсты выскользнули у него из рук и скатились с мокрого тротуара в канаву.
Стефен подобрал их и тщательно вытер, с нежностью, которая могла бы показаться смешной. Когда он наклонился, чтобы подобрать холсты, голова у него закружилась, все поплыло перед глазами. Но он упрямо, как одержимый, продолжал твердить себе, что не сдастся. В Париже есть другие торговцы, не такие наглые, как этот отвратительный Тесье. С ними, конечно, легче будет договориться. Он медленно пересек мостовую и направился на улицу Боэти.
Два часа спустя, промокший до нитки, он вернулся к себе на площадь Сен-Северин все с теми же тремя холстами под мышкой. Он был так измучен, что у него едва хватило сил взобраться по лестнице. На первой площадке он присел на ступеньку, чтобы передохнуть. В эту минуту дверь одним пролетом выше распахнулась, и на лестницу вышел мужчина лет тридцати, худой, темноволосый, с желтоватым, словно восковым, лицом и глубоко посаженными семитского типа глазами. Он был в рубашке без воротничка, в черном потрепанном пальто и в сабо. Спускаясь с лестницы, он едва не наткнулся на Стефена и поглядел на него с кривой усмешкой.
– Не повезло? – спросил он.
– Нет.
– А у кого вы были?
– Почти у всех… Начиная с Тесье.
– А у Соломона?
– Не помню уж.
– Он лучше других. Но сейчас никто из них не покупает.
– Я получил предложение. Подделать Брейгеля за двести франков.
– И вы взялись?
– Нет.
– Да! В жизни бывают свои мелкие неприятности. – Потом, помолчав, добавил: – Как вас зовут?
– Десмонд.
– А меня Амедео Модильяни. Заходите, выпьем.
Он поднялся обратно по лестнице и распахнул дверь своей каморки. Комната была почти такая же, как у Стефена, разве что еще более убогая. В углу, рядом с неубранной постелью, стояло несколько порожних грязных бутылок из-под вина, а посреди комнаты – мольберт с большой почти законченной картиной маслом, на которой была изображена лежащая нагая женщина.
– Нравится? – Достав бутылку перно из буфета и наливая вино в стакан, Модильяни кивком указал на холст.
– Да, – сказал Стефен, помолчав. В тонких причудливых линиях было своеобразное очарование, что-то монументальное и удивительно чистое.
– Я рад. – Модильяни протянул ему стакан. – Но полицейский комиссар, конечно, набросится на меня. Он уже заявил, что мои обнаженные скандализируют общество.
Вино восстановило силы Стефена. В голове у него прояснилось, он вспомнил.
– Это вы выставляли в Салоне независимых «Виолончелиста»?
Его собеседник утвердительно кивнул.
– Это была моя лучшая работа. Но она уже продана, а теперь они ничего не хотят покупать. Так что, если бы в отеле «Монарх» не оценили моих талантов судомоя, я уже давно закончил бы свое земное существование, к великой радости моих критиков.
– Судомоя? – не понял Стефен.
– Ну да, мойщика посуды. Хотите испытать себя на этом поприще? Я сейчас иду туда. Увлекательное занятие. – Мрачная усмешка промелькнула на его бесстрастном оливково-смуглом лице. – Там всегда с удовольствием принимают новичков.
Стефен ответил не сразу. Затем, внезапно решившись, встал.
– Я на все согласен, – сказал он.
Они вышли из дома и направились в сторону площади Звезды. «Великий монарх» – один из самых известных парижских отелей – занимал целый квартал сейчас же за Большими бульварами. Колоссальное здание это было выстроено в стиле Третьей империи и походило на дворец. Все здесь было внушительно, величественно, солидно, хотя, быть может, чуть старомодно, все дышало роскошью, богатством: мраморные лестницы, устланные красным бархатным ковром, просторные гостиные, сверкающие хрусталем люстр и канделябров, толпы затянутых в ливрею слуг, стоящих, казалось, в ожидании за каждой разукрашенной бронзой, отполированной до блеска дверью и готовых в любую минуту распахнуть ее перед каким-нибудь посланником, иностранным сановником или туземным царьком – завсегдатаями отеля. Однако, поравнявшись с центральным порталом, Модильяни преспокойно завернул за угол и направился вместе со Стефеном по темному проходу к задней части здания, где они спустились по грязной, заваленной отбросами и уставленной железными мусорными ящиками лестнице в подвальное помещение.
Больше всего это было похоже на огромный погреб. Потолок скрывала сеть водопроводных труб, с которых каплями стекала вода, облупленные стены были покрыты плесенью, стертые каменные плиты пола залиты помоями, кое-где эти вонючие лужи были по щиколотку глубиной. В этом помещении, тускло освещенном слабыми электрическими лампочками, стоял несмолкаемый шум, и сквозь пелену густого пара доносился неясный рокот голосов. Выстроившись в ряд вдоль деревянных лоханей, здесь трудились люди, собравшиеся, казалось, из всех парижских трущоб, – с лихорадочной поспешностью они мыли тарелки, которые целыми стопками то и дело подносили им Поварята из расположенных рядом кухонь. «Ну вот, – подумал Стефен, охватив взглядом это малоприглядное зрелище, – теперь мне ясно, что такое „судомой“.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131