Они показались ей оригинальными по мысли и по выполнению. Это были работы далеко не заурядные.
Одна в особенности – андалузский пейзаж – надолго задержала внимание Клэр. Слепящий свет буквально резал глаза, она чувствовала, как солнце жжет бесплодные склоны холмов и чахлые оливковые деревья. На Другом полотне была изображена босоногая крестьянка: старуха стояла в профиль, в рваной кофте и юбке из мешковины, с деревянной мотыгой на плече. От этой картины веяло такой грустью и достоинством, такое яркое выражение получил здесь образ угнетенного и страдающего человечества, что Клэр была взволнована до глубины души.
Она стояла перед полотном, погруженная в свои думы, как вдруг кто-то окликнул ее. Она резко обернулась и увидела Стефена. Мгновенно вся кровь отхлынула от ее лица – от удивления и неожиданности Клэр едва не потеряла сознания. Ей ни на секунду и в голову не приходило, что он может быть здесь, да и сама-то она попала сюда совсем случайно: она сделала это, не раздумывая, под влиянием порыва. И то, что об этом никто не знал, вызвало у нее ощущение, будто ее застали за чем-то запретным и постыдным.
– Клэр! Как мило, что вы пришли.
Он сердечно пожал ей руку, задержав ее на миг в своих сильных тонких пальцах. Несмотря на смятение, овладевшее Клэр, она заметила, что Стефен страшно похудел: настоящий скелет – кожа да кости. К тому же он отпустил небольшую бородку, что еще больше удлиняло его лицо, подчеркивало впадины на висках и создавало впечатление ужасной изможденности. Однако он загорел и держался очень прямо. И эта его осанка и загар – в сочетании с застиранными плисовыми штанами, фланелевой рубашкой и синей матросской курткой – придавали ему такой бодрый, энергичный вид, что Клэр успокоилась и отбросила первоначальную мысль о том, что он болен.
– Как вы мало изменились, – тем временем продолжал он. – Давайте присядем вон там – нам будет удобнее разговаривать. Вы, конечно, на весь день приехали в город. Как поживают дети и Джофри?
Она сообщила ему все новости о своей семье, но не осмелилась даже упомянуть о его родных в Стилуотере. Он держался открыто и дружелюбно, без той юношеской стеснительности, от которой когда-то так страдал, и, казалось, у Клэр не было повода для замешательства. Однако, как она ни старалась, ей не удалось совладать с собой, и она сидела, почти не поднимая глаз.
– Насколько я понимаю, вы уже закончили осмотр выставки, – через некоторое время как бы между прочим заметил Стефен. – Скажите, что вы о ней думаете?
– Мне понравилось… – с запинкой, точно школьница, ответила она.
– Не бойтесь сказать мне правду, – мягко перебил он ее. – Я уже привык к ругани.
Она вдруг покраснела.
– Мы видели статью в «Пост». Мне было очень неприятно. Это так… так несправедливо.
– Ах, эту! Ну, это еще довольно снисходительная критика. Даже, можно сказать, с реверансами. Вы бы видели другие статьи – чего только обо мне не писали! «Сплошное бесстыдство…», «Невежественная мазня…», «Извращенная бессмыслица…» – Он усмехнулся. – А когда мы с Пейра устроили нашу первую выставку в маленькой комнатушке на улице Пигаль, единственный критик, забредший туда, посоветовал нам сжечь наши картины и открыть сосисочную.
От его спокойного тона у Клэр защемило сердце. Она сидела, опустив глаза, и вдруг заметила грубую заплату у него на колене, а потом ей бросились в глаза его ботинки, тщательно вычищенные и аккуратно зашнурованные, но простые, тяжелые рабочие ботинки, подбитые толстыми гвоздями. И, не удержавшись, она воскликнула:
– Нелегко вам пришлось, Стефен!
Но ему было неприятно ее сочувствие.
– Зато я занимался тем, чем хотел. Это единственное, что для меня важно… без чего я не мог бы жить.
– Но ведь это должно так обескураживать, когда встречаешь одни оскорбления и ни в чем не можешь добиться успеха.
– Материальный успех не так уж важен, Клэр. Обычно к нему ведет проторенный путь избитых приемов. Главное – сама работа и то ощущение, которое она дает. К тому же некоторые мои картины получили признание. Два моих полотна висят в Гаагской муниципальной галерее, одно – в Брюсселе и еще одно – в Государственном музее в Осло. – Жест удивления, вырвавшийся у Клэр, снова заставил его улыбнуться. – Это вас поражает? В конце концов есть страны, которые покупают работы молодых художников.
Эта неожиданная новость, что картины Стефена все-таки покупают, необычайно порадовала Клэр. Взгляд ее остановился на полотне со старой испанкой.
– Мне понравилось вот это… очень.
– Луиза Мендес. Да, это была хорошая женщина. Когда у меня кончились все деньги, до последней песеты, ока кормила меня. А ведь ей и самой-то едва хватало на жизнь. Но это была честная бедность. – И он добавил: – Она была слепая.
Клэр внимательно посмотрела на картину и, желая показать, что она серьезно отнеслась к его работе, наугад заметила:
– Эти грубые мазки очень выразительны.
Он усмехнулся:
– Мне было не по средствам настоящее полотно. Я писал на дерюге… Оторвал кусок от мешка из-под картошки.
– Вы приехали сейчас из Испании?
– Нет, я уже полтора года назад уехал оттуда. Мне хотелось поработать в Париже с одним человеком. Его зовут Амедео Модильяни. Отличный художник. Я был просто влюблен в него.
– Почему «был»?
– Он умер недавно в больнице для нищих. А на следующий день после его смерти молодая женщина, с которой он жил, покончила с собой.
Его бесстрастный тон испугал Клэр. Чего он только не изведал за эти годы, как низко не опускался! В волнении она исподтишка взглянула на него. Да, лицо его носило на себе следы лишений и тяжких испытаний, словно он долгие годы прожил среди самых бедных и обездоленных существ и, дойдя до предела отчаяния, все-таки уцелел – не с помощью цинизма, а благодаря тому сокровенному огню, что горел в нем. Какой он странный… И все же…
Наступило молчание. В галерее появилось несколько человек; у них был такой вид, точно они пришли взглянуть ка диковинку. Молодой человек, сидевший за столиком, выпрямился, провел гребенкой по волосам, откидывая их со лба. Клэр почувствовала, что он смотрит на нее.
– Вы остановились в Лондоне? – спросила она.
– Да. Глин разрешил мне воспользоваться его мастерской. Это возле Фулхем-роуд. Он уехал на несколько недель. Мэддокс тоже очень добр ко мне. Кстати, он будет здесь в три. Мне бы хотелось познакомить вас с ним.
Она нервно поежилась: это уже значило бы зайти слишком далеко. Нет, она не может, не должна оставаться. Клэр с нарочито озабоченным видом взглянула на часы.
– Я тороплюсь на поезд. – Она принялась собирать свои вещи, сложила каталог, сунула его в сумочку. Затем заставила себя задать Стефену вопрос, который считала самым важным:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Одна в особенности – андалузский пейзаж – надолго задержала внимание Клэр. Слепящий свет буквально резал глаза, она чувствовала, как солнце жжет бесплодные склоны холмов и чахлые оливковые деревья. На Другом полотне была изображена босоногая крестьянка: старуха стояла в профиль, в рваной кофте и юбке из мешковины, с деревянной мотыгой на плече. От этой картины веяло такой грустью и достоинством, такое яркое выражение получил здесь образ угнетенного и страдающего человечества, что Клэр была взволнована до глубины души.
Она стояла перед полотном, погруженная в свои думы, как вдруг кто-то окликнул ее. Она резко обернулась и увидела Стефена. Мгновенно вся кровь отхлынула от ее лица – от удивления и неожиданности Клэр едва не потеряла сознания. Ей ни на секунду и в голову не приходило, что он может быть здесь, да и сама-то она попала сюда совсем случайно: она сделала это, не раздумывая, под влиянием порыва. И то, что об этом никто не знал, вызвало у нее ощущение, будто ее застали за чем-то запретным и постыдным.
– Клэр! Как мило, что вы пришли.
Он сердечно пожал ей руку, задержав ее на миг в своих сильных тонких пальцах. Несмотря на смятение, овладевшее Клэр, она заметила, что Стефен страшно похудел: настоящий скелет – кожа да кости. К тому же он отпустил небольшую бородку, что еще больше удлиняло его лицо, подчеркивало впадины на висках и создавало впечатление ужасной изможденности. Однако он загорел и держался очень прямо. И эта его осанка и загар – в сочетании с застиранными плисовыми штанами, фланелевой рубашкой и синей матросской курткой – придавали ему такой бодрый, энергичный вид, что Клэр успокоилась и отбросила первоначальную мысль о том, что он болен.
– Как вы мало изменились, – тем временем продолжал он. – Давайте присядем вон там – нам будет удобнее разговаривать. Вы, конечно, на весь день приехали в город. Как поживают дети и Джофри?
Она сообщила ему все новости о своей семье, но не осмелилась даже упомянуть о его родных в Стилуотере. Он держался открыто и дружелюбно, без той юношеской стеснительности, от которой когда-то так страдал, и, казалось, у Клэр не было повода для замешательства. Однако, как она ни старалась, ей не удалось совладать с собой, и она сидела, почти не поднимая глаз.
– Насколько я понимаю, вы уже закончили осмотр выставки, – через некоторое время как бы между прочим заметил Стефен. – Скажите, что вы о ней думаете?
– Мне понравилось… – с запинкой, точно школьница, ответила она.
– Не бойтесь сказать мне правду, – мягко перебил он ее. – Я уже привык к ругани.
Она вдруг покраснела.
– Мы видели статью в «Пост». Мне было очень неприятно. Это так… так несправедливо.
– Ах, эту! Ну, это еще довольно снисходительная критика. Даже, можно сказать, с реверансами. Вы бы видели другие статьи – чего только обо мне не писали! «Сплошное бесстыдство…», «Невежественная мазня…», «Извращенная бессмыслица…» – Он усмехнулся. – А когда мы с Пейра устроили нашу первую выставку в маленькой комнатушке на улице Пигаль, единственный критик, забредший туда, посоветовал нам сжечь наши картины и открыть сосисочную.
От его спокойного тона у Клэр защемило сердце. Она сидела, опустив глаза, и вдруг заметила грубую заплату у него на колене, а потом ей бросились в глаза его ботинки, тщательно вычищенные и аккуратно зашнурованные, но простые, тяжелые рабочие ботинки, подбитые толстыми гвоздями. И, не удержавшись, она воскликнула:
– Нелегко вам пришлось, Стефен!
Но ему было неприятно ее сочувствие.
– Зато я занимался тем, чем хотел. Это единственное, что для меня важно… без чего я не мог бы жить.
– Но ведь это должно так обескураживать, когда встречаешь одни оскорбления и ни в чем не можешь добиться успеха.
– Материальный успех не так уж важен, Клэр. Обычно к нему ведет проторенный путь избитых приемов. Главное – сама работа и то ощущение, которое она дает. К тому же некоторые мои картины получили признание. Два моих полотна висят в Гаагской муниципальной галерее, одно – в Брюсселе и еще одно – в Государственном музее в Осло. – Жест удивления, вырвавшийся у Клэр, снова заставил его улыбнуться. – Это вас поражает? В конце концов есть страны, которые покупают работы молодых художников.
Эта неожиданная новость, что картины Стефена все-таки покупают, необычайно порадовала Клэр. Взгляд ее остановился на полотне со старой испанкой.
– Мне понравилось вот это… очень.
– Луиза Мендес. Да, это была хорошая женщина. Когда у меня кончились все деньги, до последней песеты, ока кормила меня. А ведь ей и самой-то едва хватало на жизнь. Но это была честная бедность. – И он добавил: – Она была слепая.
Клэр внимательно посмотрела на картину и, желая показать, что она серьезно отнеслась к его работе, наугад заметила:
– Эти грубые мазки очень выразительны.
Он усмехнулся:
– Мне было не по средствам настоящее полотно. Я писал на дерюге… Оторвал кусок от мешка из-под картошки.
– Вы приехали сейчас из Испании?
– Нет, я уже полтора года назад уехал оттуда. Мне хотелось поработать в Париже с одним человеком. Его зовут Амедео Модильяни. Отличный художник. Я был просто влюблен в него.
– Почему «был»?
– Он умер недавно в больнице для нищих. А на следующий день после его смерти молодая женщина, с которой он жил, покончила с собой.
Его бесстрастный тон испугал Клэр. Чего он только не изведал за эти годы, как низко не опускался! В волнении она исподтишка взглянула на него. Да, лицо его носило на себе следы лишений и тяжких испытаний, словно он долгие годы прожил среди самых бедных и обездоленных существ и, дойдя до предела отчаяния, все-таки уцелел – не с помощью цинизма, а благодаря тому сокровенному огню, что горел в нем. Какой он странный… И все же…
Наступило молчание. В галерее появилось несколько человек; у них был такой вид, точно они пришли взглянуть ка диковинку. Молодой человек, сидевший за столиком, выпрямился, провел гребенкой по волосам, откидывая их со лба. Клэр почувствовала, что он смотрит на нее.
– Вы остановились в Лондоне? – спросила она.
– Да. Глин разрешил мне воспользоваться его мастерской. Это возле Фулхем-роуд. Он уехал на несколько недель. Мэддокс тоже очень добр ко мне. Кстати, он будет здесь в три. Мне бы хотелось познакомить вас с ним.
Она нервно поежилась: это уже значило бы зайти слишком далеко. Нет, она не может, не должна оставаться. Клэр с нарочито озабоченным видом взглянула на часы.
– Я тороплюсь на поезд. – Она принялась собирать свои вещи, сложила каталог, сунула его в сумочку. Затем заставила себя задать Стефену вопрос, который считала самым важным:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131