– Дай мне чего-нибудь поесть, Кэрри, миленькая, – без всяких объяснений (что немало разозлило ее) сказал он. – И как можно скорее. Я умираю с голоду.
– Где ты пропадал? – с мягкой укоризной спросила она, хотя голос ее и дрожал от еле сдерживаемой злости.
Он улыбнулся – во всяком случае, выражение его лица стало менее напряженным.
– Не смотри на меня так, старушка. Мне очень жаль, если я огорчил тебя. Я был очень занят.
– То есть что значит занят? Три дня и три ночи занят?
– Очень просто… у меня была отвертка.
О чем это он? С ума сошел, что ли? И она сказала совсем другим тоном:
– Не надо шутить, Стефен… мы очень волновались. Где ты ночевал?
– А где, по-твоему, я мог ночевать? Там, где всегда. На полу. И при полных доспехах. А теперь я сбегаю наверх, вымоюсь и переоденусь.
Она вздохнула, радуясь, что он вернулся, но все еще недоумевая и опасаясь услышать что-нибудь такое, что может ее огорчить. Тем не менее она самолично приготовила ему яичницу с ветчиной – Софи настолько эмансипировалась, что теперь не появлялась на кухне между тремя и шестью часами, – и заварила крепкого чаю. Усевшись напротив него, по-прежнему в халате, она подперла подбородок руками и, еще не зная толком, как себя вести, смотрела на брата, жадно уплетавшего еду. Пока он пил и ел, он не мог отвечать на ее вопросы; но вот он откинулся на спинку стула и посмотрел на сестру.
– Все очень просто, Кэрри. Мне нужно было закончить панно. И, поскольку доступ к ним мне закрыли, пришлось сорвать замок.
– Сорвать замок?
– Сначала я пытался залезть туда по лестнице, но ничего не вышло… Тогда я взял отвертку и отвинтил засов.
– И ты был там… в Мемориальном зале… все это время?
– Почти что.
– И ничего не ел… целых три дня и три ночи? И спал… на полу?
– Уверяю тебя, милая Кэрри, что это меньше всего меня огорчало. – В голосе его послышались жесткие нотки. – Я хотел закончить работу… Теперь… картины покрыты лаком и готовы.
Она молчала. Хотя его бодрый тон снял тяжесть с ее души, однако она не могла не заметить, чего стоило ему это последнее усилие после долгого и упорного труда. К тому же в глазах его появился блеск, который пугал ее. Его лучшие качества – чистосердечие и мягкость – исчезли: теперь в нем чувствовалось какое-то вызывающее упрямство.
Он посмотрел на часы:
– Мне пора.
– Ах, нет, Стефен! – протестующе взмолилась она. – Останься. Отцу так хочется тебя видеть.
– Я рано вернусь, – заверил он ее. – Наверняка еще до десяти. Обещаю тебе.
Его слова звучали искренне, однако за ними таилось что-то, ускользавшее от ее понимания. Через минуту он уже вышел из дому – так же внезапно, как и появился.
Там, где проселочная дорога упиралась в шоссе, Стефен остановился и стал ждать. Наконец показался местный автобус, ходивший через каждый час, и Стефен поднял руку. Допотопная колымага была почти пуста, он вошел, и автобус тронулся по шоссе в направлении Чарминстера.
Хотя Стефен и не отличался упрямством, однако все взбунтовалось в нем сейчас, не позволяя примириться с таким отношением к себе. Шесть лет назад он бы усомнился в качестве своей работы. Теперь же он был уверен, что панно отвечают самым высоким требованиям – не только по глубине трактовки общечеловеческой темы, но и как произведения искусства. То, что они были отклонены произвольно, безосновательно, без всякой консультации с экспертами, возмущало Стефена до глубины души. Но еще больше возмущало его то, что комиссия поторопилась замять дело, прервала его работу над картинами, на которые она не имела никаких прав, так как ему не было за них заплачено, и, преградив ему доступ к ним, лишила возможности отстаивать свое детище. И сейчас, в тряском автобусе, вспомнив, с каким рвением, как добросовестно он выполнял этот заказ, Стефен прикусил губу и сжал кулаки. Нет, не может он подчиниться, да и не хочет, и, несмотря ни на что, вытащит всю эту историю на свет божий. И он стал тщательно перебирать в уме те меры, которые он для этого принял, – пусть они далеко не идеальны, но это лучшее, что можно придумать, и, как ему казалось, самое действенное. Какое счастье, что у него сейчас есть деньги. Никогда еще они не были ему так нужны.
Автобус въехал в предместье Чарминстера, и Стефен почувствовал, как напряглись его нервы. Часы на Рыночной площади светились в темноте, и стрелки показывали без четверти шесть. Стефен вышел из автобуса, не доезжая до площади, и прошел кратчайшим путем к железнодорожному вокзалу. Он остановился у выхода на главную платформу в ту самую минуту, когда к станции подходил поезд, прибывавший в шесть двадцать пять из Лондона.
Из вагонов вышло всего несколько человек, и среди них Стефен сразу увидел стройную фигуру Торпа Мэддокса, направлявшегося к нему с чемоданом в руке.
– Спасибо, что приехали, – сказал Стефен, обмениваясь с ним рукопожатием.
– Всегда рад быть вам полезен, мистер Десмонд. Дядюшка просил вам кланяться.
– Я заказал для вас номер в «Голубом кабане». Хочу, чтобы вам было здесь удобно, – сказал Стефен, идя вместе с Мэддоксом к выходу. – Но сначала нам придется проделать кое-какую работу.
– Вы уже договорились о помещении?
– Я снял помещение на две недели, считая с завтрашнего дня. Как раз туда мы сейчас и пойдем.
В самом центре Чарминстера, неподалеку от рынка, находился магазин, в котором раньше была передвижная библиотека Ленгланда и продавались писчебумажные принадлежности; дела предприятия шли очень скверно, и в результате помещение стали сдавать на небольшой срок для самых разных надобностей – например, под слет бойскаутов, под избирательный участок, под распродажи, которые устраивались всевозможными благотворительными организациями, процветавшими здесь. У этого помещения и остановился сейчас Стефен.
– Вот мы и пришли. Это, конечно, не бог весть что, но сойдет. Подходящие стены, а также есть стол и стул для вас. Пройдемте во двор. Там стоит ручная тележка.
Через пять минут, взявшись каждый за ручку и толкая перед собой тележку, они направились пустынным кружным путем к Мемориальному залу. Чарминстер, именовавшийся городом только потому, что там имелся собор, на самом деле был большим селом, жители которого рано укладывались спать. В этот час улицы были почти пусты, и Стефен порадовался тому, что их экспедиция осталась незамеченной. Не прошло и двадцати минут, как они вынесли панно из зала, погрузили их на тележку, и Стефен, убедившись, что лак просох, набросил на холсты кусок мешковины. Затем он закрыл дверь, считая, что этот акт вежливости будет должным образом оценен комиссией, и привинтил засов с замком на прежнее место.
Соблюдая необходимую осторожность, Стефен и Мэддокс направились к рыночной площади; вскоре они добрались до заведения Ленгланда, разгрузили тележку и внесли панно в пустое помещение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131