Когда он выпрямился и заговорил, в голосе его звучала наигранная бодрость.
– Вот что, amigo, не пора ли вам перебраться на более удобную постель? У нас, в больнице святого Мигеля, найдется для вас местечко. И я намерен сейчас же, не откладывая, перевезти – вас туда.
Пейра протестующе пошевелил губами, но не издал ни звука. Стефен видел, что этот впечатлительный большой ребенок объят страхом. Он жалобно глядел на Стефена.
– Друг мой, когда я пожертвовал наши деньги во славу святой Терезы, я никак не думал, что она так мне за это отплатит.
Кабра за столом укладывал свои инструменты в сумку.
– Я поеду с вами, – сказал ему Стефен.
– Нет. – Кабра говорил весьма решительно. Он подошел к окну, где стоял Стефен. – Вы там будете совершенно бесполезны. К тому же, если вы не позаботитесь сейчас о себе, так тоже заболеете. Оставайтесь здесь и отдохните.
– Когда же мне приехать? Завтра утром?
– Ну, скажем, послезавтра.
– Значит, у вас есть надежда? – спросил Стефен, понизив голос.
Кабра отвел глаза, взгляд его был невесел. Он стряхнул с рукава ниточку корпии.
– Вся нога до самого бедра в очень скверном состоянии. В ступне, по-видимому, уже начался гангренозный процесс. Нужно действовать немедленно, если мы хотим попытаться сохранить ему жизнь. И вы можете быть уверены, что мы сделаем все, что в наших силах.
На носилках Пейра лежал, все так же крепко зажмурив глаза, словно старался защититься этим от чего-то. Временами он нечленораздельно бормотал что-то лишенное смысла. Он уже явно был в полубреду. Однако в последнюю минуту он открыл глаза и поманил к себе Стефена:
– Принеси мне мою окарину.
Он прижимал ее к груди, когда Кабра медленно и осторожно тронул автомобиль с места. Стефен долго стоял, глядя им вслед. Слепая женщина, вся обратившись в слух, стояла рядом с ним.
8
Наутро солнце поднялось в ослепительно чистом небе, и первые его лучи пробились сквозь отверстие в брезентовой стене хибарки, служившее окном. Они разбудили Стефена, который спал как убитый. С минуту он лежал неподвижно, затем, когда мысль заработала, встал и с чувством мучительной тревоги и тоски вышел из хибарки. Слепая была во дворе: она вынимала из черного зева печи плоскую кукурузную лепешку. Когда Стефен подошел ближе, она, не оборачиваясь, разломила только что испеченную лепешку и протянула ему горячий влажный кусок, от которого шел пар. Пока Стефен, стоя, ел лепешку, слепая молчала и не шевелилась. Ее мутные белесые глаза глядели куда-то вверх; казалось, она, лишенная зрения, всеми остальными органами чувств ощущает, видит его, постигает всю глубину его горя.
Неожиданно она спросила:
– Вы думаете о больном?
– Да.
– Вы давно его знаете?
– Не очень давно, но достаточно, чтобы называть его своим другом.
– Мне думается, он – ученый человек, может говорить о разных вещах, но… глупый.
– Он говорил так много, потому что болен.
– Да, да, он болен. Конечно. Я видела таких больных, как он, раньше.
– Я очень тревожусь за него.
– Это пройдет. Все проходит – и любовь и ненависть. – Мрачная обреченность звучала в ее голосе. Затем, уже уходя, она прибавила: – Работа – лучшее лекарство от печали. Мне нужен валежник для печи. Я всегда приношу его с ближней просеки.
Стефен пошел в хлев. Ослик, которому Луиза не раз давала свежего сена, уже снова крепко стоял на всех своих четырех ногах. Он потерся мордой о плечо Стефена, радуясь его появлению. Стефен, видя, что ослик поправился, запряг его в тележку, снял с крюка заржавленный топорик и отправился на просеку по ту сторону ручья, куда указала ему слепая.
Когда-то здесь была ореховая рощица, но ее давно вырубили, остались только гнилые пни, торчавшие среди густой поросли вереска и орешника. Ослик тотчас начал ощипывать кустарник, а Стефен скинул рубашку и взялся за работу. Топорик был старый и тупой, и у Стефена не было сноровки, но он с отчаянной решимостью и упорством рубил и рубил неподатливые кусты, словно стараясь отогнать обступавшие его со всех сторон страшные видения.
Но это ему не удавалось. Пот лил с него ручьями, а он непрерывно думал о Пейра, ставшем жертвой собственных безумств, мысль о которых раздирала Стефену душу. Он болезненно морщился, вспоминая дикую филантропическую выходку Пейра, из-за которой они остались без денег, роковую расплату за ночлег башмаками, безрассудное упорство, с каким он желал во что бы то ни стало шагать босиком по иберийской пыли, думая облегчить этим боль в натертой пятке. Казалось, дух Рыцаря печального образа возродился в Пейра под действием воздуха и солнца Испании и заставил его отправиться навстречу самому плачевному из всех его плачевных приключений.
Когда же усилием воли Стефену удавалось отогнать от себя эти тягостные воспоминания, его мысли неизменно обращались к войне. В эту самую минуту люди где-то убивали друг друга и падали убитыми. А теперь и он тоже должен принять участие в этой бойне, единственным результатом которой будут бесконечные страдания, чудовищный хаос ненависти и мести. Снова Стефену припомнились язвительные слова Хьюберта, и кровь бросилась ему в лицо. Надо возвращаться на родину, и как можно скорее, хотя бы для того, чтобы защитить свое доброе имя и доказать, что ты не трус.
Стефен работал весь день не покладая рук: одну за другой пригонял он из лесу тележки с хворостом и складывал его во дворе за хлевом, куда, судя по валявшимся на земле сучьям, надлежало убирать топливо. Когда он пригнал восемь тележек и появился из-за края оврага с девятой, Луиза, как всегда неподвижная и задумчивая, стояла на пороге, скрестив руки на груди, крепко прижав локти к бокам.
– Вы изрядно нагрузили вашего ослика напоследок.
– Откуда вы знаете?
– Слышу, как скрипят колеса тележки и как тяжело дышит ослик. – Лицо ее оставалось бесстрастным. – Ужин готов. Сегодня, если хотите, мы можем поесть вместе у меня за столом.
Стефен устроил осла на ночлег, помылся из ведра у колодца и вошел в дом. Так же как и пристройка, он состоял из одной-единственной комнаты и был обставлен почти столь же убого: стол да стулья, грубо сколоченные из ореховых досок. В углу стояла полная угля жаровня, на стене над ней висело несколько старых медных сковородок. У другой стены помещалась металлическая кровать, наполовину скрытая ширмой, и над кроватью – цветная литография девы Марии Баталласской. Земляной пол кое-где был застлан очень ветхими соломенными циновками.
Слепая жестом предложила Стефену сесть за стол, отрезала ему ломоть кукурузного хлеба, сняла с жаровни горшок и наложила полную тарелку бобов, приправленных красным перцем. Потом опустилась на стул напротив. Наступило молчание. Стефен спросил:
– А вы почему не едите?
Она повела плечами, оставив вопрос без ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
– Вот что, amigo, не пора ли вам перебраться на более удобную постель? У нас, в больнице святого Мигеля, найдется для вас местечко. И я намерен сейчас же, не откладывая, перевезти – вас туда.
Пейра протестующе пошевелил губами, но не издал ни звука. Стефен видел, что этот впечатлительный большой ребенок объят страхом. Он жалобно глядел на Стефена.
– Друг мой, когда я пожертвовал наши деньги во славу святой Терезы, я никак не думал, что она так мне за это отплатит.
Кабра за столом укладывал свои инструменты в сумку.
– Я поеду с вами, – сказал ему Стефен.
– Нет. – Кабра говорил весьма решительно. Он подошел к окну, где стоял Стефен. – Вы там будете совершенно бесполезны. К тому же, если вы не позаботитесь сейчас о себе, так тоже заболеете. Оставайтесь здесь и отдохните.
– Когда же мне приехать? Завтра утром?
– Ну, скажем, послезавтра.
– Значит, у вас есть надежда? – спросил Стефен, понизив голос.
Кабра отвел глаза, взгляд его был невесел. Он стряхнул с рукава ниточку корпии.
– Вся нога до самого бедра в очень скверном состоянии. В ступне, по-видимому, уже начался гангренозный процесс. Нужно действовать немедленно, если мы хотим попытаться сохранить ему жизнь. И вы можете быть уверены, что мы сделаем все, что в наших силах.
На носилках Пейра лежал, все так же крепко зажмурив глаза, словно старался защититься этим от чего-то. Временами он нечленораздельно бормотал что-то лишенное смысла. Он уже явно был в полубреду. Однако в последнюю минуту он открыл глаза и поманил к себе Стефена:
– Принеси мне мою окарину.
Он прижимал ее к груди, когда Кабра медленно и осторожно тронул автомобиль с места. Стефен долго стоял, глядя им вслед. Слепая женщина, вся обратившись в слух, стояла рядом с ним.
8
Наутро солнце поднялось в ослепительно чистом небе, и первые его лучи пробились сквозь отверстие в брезентовой стене хибарки, служившее окном. Они разбудили Стефена, который спал как убитый. С минуту он лежал неподвижно, затем, когда мысль заработала, встал и с чувством мучительной тревоги и тоски вышел из хибарки. Слепая была во дворе: она вынимала из черного зева печи плоскую кукурузную лепешку. Когда Стефен подошел ближе, она, не оборачиваясь, разломила только что испеченную лепешку и протянула ему горячий влажный кусок, от которого шел пар. Пока Стефен, стоя, ел лепешку, слепая молчала и не шевелилась. Ее мутные белесые глаза глядели куда-то вверх; казалось, она, лишенная зрения, всеми остальными органами чувств ощущает, видит его, постигает всю глубину его горя.
Неожиданно она спросила:
– Вы думаете о больном?
– Да.
– Вы давно его знаете?
– Не очень давно, но достаточно, чтобы называть его своим другом.
– Мне думается, он – ученый человек, может говорить о разных вещах, но… глупый.
– Он говорил так много, потому что болен.
– Да, да, он болен. Конечно. Я видела таких больных, как он, раньше.
– Я очень тревожусь за него.
– Это пройдет. Все проходит – и любовь и ненависть. – Мрачная обреченность звучала в ее голосе. Затем, уже уходя, она прибавила: – Работа – лучшее лекарство от печали. Мне нужен валежник для печи. Я всегда приношу его с ближней просеки.
Стефен пошел в хлев. Ослик, которому Луиза не раз давала свежего сена, уже снова крепко стоял на всех своих четырех ногах. Он потерся мордой о плечо Стефена, радуясь его появлению. Стефен, видя, что ослик поправился, запряг его в тележку, снял с крюка заржавленный топорик и отправился на просеку по ту сторону ручья, куда указала ему слепая.
Когда-то здесь была ореховая рощица, но ее давно вырубили, остались только гнилые пни, торчавшие среди густой поросли вереска и орешника. Ослик тотчас начал ощипывать кустарник, а Стефен скинул рубашку и взялся за работу. Топорик был старый и тупой, и у Стефена не было сноровки, но он с отчаянной решимостью и упорством рубил и рубил неподатливые кусты, словно стараясь отогнать обступавшие его со всех сторон страшные видения.
Но это ему не удавалось. Пот лил с него ручьями, а он непрерывно думал о Пейра, ставшем жертвой собственных безумств, мысль о которых раздирала Стефену душу. Он болезненно морщился, вспоминая дикую филантропическую выходку Пейра, из-за которой они остались без денег, роковую расплату за ночлег башмаками, безрассудное упорство, с каким он желал во что бы то ни стало шагать босиком по иберийской пыли, думая облегчить этим боль в натертой пятке. Казалось, дух Рыцаря печального образа возродился в Пейра под действием воздуха и солнца Испании и заставил его отправиться навстречу самому плачевному из всех его плачевных приключений.
Когда же усилием воли Стефену удавалось отогнать от себя эти тягостные воспоминания, его мысли неизменно обращались к войне. В эту самую минуту люди где-то убивали друг друга и падали убитыми. А теперь и он тоже должен принять участие в этой бойне, единственным результатом которой будут бесконечные страдания, чудовищный хаос ненависти и мести. Снова Стефену припомнились язвительные слова Хьюберта, и кровь бросилась ему в лицо. Надо возвращаться на родину, и как можно скорее, хотя бы для того, чтобы защитить свое доброе имя и доказать, что ты не трус.
Стефен работал весь день не покладая рук: одну за другой пригонял он из лесу тележки с хворостом и складывал его во дворе за хлевом, куда, судя по валявшимся на земле сучьям, надлежало убирать топливо. Когда он пригнал восемь тележек и появился из-за края оврага с девятой, Луиза, как всегда неподвижная и задумчивая, стояла на пороге, скрестив руки на груди, крепко прижав локти к бокам.
– Вы изрядно нагрузили вашего ослика напоследок.
– Откуда вы знаете?
– Слышу, как скрипят колеса тележки и как тяжело дышит ослик. – Лицо ее оставалось бесстрастным. – Ужин готов. Сегодня, если хотите, мы можем поесть вместе у меня за столом.
Стефен устроил осла на ночлег, помылся из ведра у колодца и вошел в дом. Так же как и пристройка, он состоял из одной-единственной комнаты и был обставлен почти столь же убого: стол да стулья, грубо сколоченные из ореховых досок. В углу стояла полная угля жаровня, на стене над ней висело несколько старых медных сковородок. У другой стены помещалась металлическая кровать, наполовину скрытая ширмой, и над кроватью – цветная литография девы Марии Баталласской. Земляной пол кое-где был застлан очень ветхими соломенными циновками.
Слепая жестом предложила Стефену сесть за стол, отрезала ему ломоть кукурузного хлеба, сняла с жаровни горшок и наложила полную тарелку бобов, приправленных красным перцем. Потом опустилась на стул напротив. Наступило молчание. Стефен спросил:
– А вы почему не едите?
Она повела плечами, оставив вопрос без ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131