Судья – местный церковный староста и отец трех незамужних дочерей – был человек порядочный, честный, щепетильный, справедливый, который, хоть и неукоснительно придерживался процедуры, гордился своею беспристрастностью. Вот и сейчас, почувствовав, что публика настроена против ответчика, он решил отнестись к нему особенно внимательно.
– Насколько я понимаю, у вас нет адвоката и вы намерены вести защиту сами, – благожелательно заметил он.
– Совершенно верно.
Теперь, когда настал его черед, Стефен, спокойно выслушавший ядовитые нападки обвинителя – только мускулы подрагивали на его побелевшем лице, – крепко ухватился за перила, ограждающие скамью подсудимых. Хотя бы ради своих картин, подвергнутых столь несправедливому поруганию, ради того огромного труда, который он вложил в них, он решил произвести на публику возможно более благоприятное впечатление.
– В таком случае я обязан сообщить вам, что вы имеете право под присягой дать показания – и тогда вам разрешается задавать вопросы представителям обвинения – или же, если желаете, можете сделать заявление с места.
– Я буду давать показания, сэр, – сказал Стефен.
Сержант подвел его к месту для свидетелей и, чувствуя какую-то неприятную сухость в горле, с мучительно бьющимся сердцем, Стефен дал присягу и повернулся лицом к судьям.
– Говорите, пожалуйста.
– Прежде всего я хочу опровергнуть со всею силой убеждения, на какую способен, те обвинения, что выдвинуты против меня. В своей работе я никогда не ставил перед собой столь низкую цель, как желание пощекотать низменные чувства порочных людей. Я всегда серьезно подходил к искусству. А в настоящем случае – серьезнее, чем когда-либо. Я писал эти панно, вдохновляясь искренним и глубоким стремлением показать посредством символических образов одну из величайших трагедий человечества. Это был нелегкий труд, ибо требовалась масштабная композиция. А как вы судите о нем? Выхватываете из картин отдельные куски – как порою, скажем, выхватывают слова из контекста страницы – и по ним судите о целом. Более нелепый, более несправедливый метод оценки трудно себе представить. Если мы пройдемся с вами по Национальной галерее, я берусь набрать из выставленных там шедевров достаточно деталей, которые составят такое целое, что вы будете шокированы до глубины души. При всем моем к вам уважении я, следовательно, вынужден сделать вывод, что человек с обычным, стандартным вкусом, будь то сержант полиции или просто осведомитель, не достаточно компетентен, чтобы судить о такого рода вещах. Возможно, моя работа нелегка для восприятия. Однако существуют критики и художники, которые благодаря своему опыту могут истолковать и правильно оценить то новое, что появляется в живописи. Для подкрепления моих доводов я прошу вызвать мистера Ричарда Глина, выставляющегося в Королевской академии, который находится сейчас здесь, в зале.
Шарп мгновенно вскочил с места.
– Господа судьи, я протестую. Если б мне было дозволено вызвать свидетелей, вроде мистера Глина, можете себе представить, какое количество видных лиц я мог бы пригласить для подтверждения моей точки зрения! Но в таком случае слушание дела растянется не на одну неделю.
Судьи подумали, пошептались с секретарем и важно кивнули в знак согласия.
– Мы не можем разрешить вам вызвать мистера Глина, – объявил председатель. – Вызов свидетеля для разбора чисто художественных достоинств вашей работы абсолютно исключен.
– Но как же иначе вы можете судить о произведении искусства? – воскликнул Стефен.
– Дело ведь не в том, является ли ваша работа произведением искусства или нет, – сурово сказал судья: он не любил, когда ему задавали вопросы. – Самая прекрасная в мире картина может быть непристойной.
Потрясенный этим перлом логики, Стефен на минуту утратил дар речи.
– Значит, я не могу вызвать мистера Глина в качестве свидетеля?
– Нет.
Тут из первого ряда галереи поднялась массивная фигура; перегнувшись через перила, вытянув шею, повязанную красным шарфом, воинственно выставив вперед подбородок, человек крикнул:
– Если меня не желают вызывать, то услышать меня, во всяком случае, услышат.
– Замолчите!
– Я замолчу только после того, как выскажусь. По моему глубокому убеждению, эти панно с эстетической точки зрения являются первоклассными произведениями. По реализму и широте показа жизни их можно сравнить с работами Домье. По динамичности и драматизму можно поставить в один ряд с лучшими созданиями Эль Греко. Только вульгарные и грязные душонки могут считать эти вещи безнравственными.
– Пристав, выведите этого человека!
– Я ухожу, – сказал Глин, направляясь к двери. – Если я останусь здесь, то, чего доброго, сам скажу что-нибудь непристойное. – И он вышел.
Шум, вызванный этим гневным обличением, не смолкал несколько минут. Когда он немного утих, председатель, рассердившийся не на шутку, обвел взглядом галерею.
– Если подобное безобразие повторится, я немедленно приговорю виновного к тюремному заключению за неуважение к суду. – Он повернулся к Стефену. – Вы хотите еще что-нибудь сказать?
– Если мне не разрешают вызвать свидетеля для подкрепления моих доводов, мне остается лишь повторить то, что я уже сказал.
– И это все? – Подавляя раздражение, судья снова попытался помочь обвиняемому: – Неужели вы ничего не можете добавить в свою защиту?
– Нет.
Услышав ответ Стефена, Шарп неторопливо поднялся на ноги с таким видом, точно намеревался простоять до конца заседания.
– Разрешите, господа судьи. – Ухватившись одной рукой за лацкан пиджака, он задумчиво потупился, затем резко вскинул голову и устремил взгляд на Стефена. – Вы много тут говорили, но так и не сказали нам, почему вы сочли необходимым поместить на этих панно по меньшей мере шесть совершенно обнаженных фигур, в том числе четыре женские.
– Я сделал это по многим причинам, одной из которых является красота обнаженного человеческого тела.
– Не станете же вы утверждать, что обнаженная фигура непременно должна быть выписана во всех подробностях?
– Если это фигура обнаженная, то она должна быть обнажена.
– Не делайте вид, будто вы меня не понимаете. Разве скромность не требует того, чтобы определенные части тела были всегда прикрыты?
– Если бы это было так, то как мог бы человек мыться в ванне?
Глазки Шарпа сверкнули.
– Неуместный юмор едва ли поможет вам.
– Уверяю вас, я настроен отнюдь не юмористически. Я просто пытаюсь показать вам, насколько нелепа ваша позиция, которая мне лично представляется не более как пережитком викторианского ханжества. Из таких же вот соображений в свое время оплевывали и поносили «Завтрак на траве» Мане, ибо он нарисовал там двух обнаженных женщин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
– Насколько я понимаю, у вас нет адвоката и вы намерены вести защиту сами, – благожелательно заметил он.
– Совершенно верно.
Теперь, когда настал его черед, Стефен, спокойно выслушавший ядовитые нападки обвинителя – только мускулы подрагивали на его побелевшем лице, – крепко ухватился за перила, ограждающие скамью подсудимых. Хотя бы ради своих картин, подвергнутых столь несправедливому поруганию, ради того огромного труда, который он вложил в них, он решил произвести на публику возможно более благоприятное впечатление.
– В таком случае я обязан сообщить вам, что вы имеете право под присягой дать показания – и тогда вам разрешается задавать вопросы представителям обвинения – или же, если желаете, можете сделать заявление с места.
– Я буду давать показания, сэр, – сказал Стефен.
Сержант подвел его к месту для свидетелей и, чувствуя какую-то неприятную сухость в горле, с мучительно бьющимся сердцем, Стефен дал присягу и повернулся лицом к судьям.
– Говорите, пожалуйста.
– Прежде всего я хочу опровергнуть со всею силой убеждения, на какую способен, те обвинения, что выдвинуты против меня. В своей работе я никогда не ставил перед собой столь низкую цель, как желание пощекотать низменные чувства порочных людей. Я всегда серьезно подходил к искусству. А в настоящем случае – серьезнее, чем когда-либо. Я писал эти панно, вдохновляясь искренним и глубоким стремлением показать посредством символических образов одну из величайших трагедий человечества. Это был нелегкий труд, ибо требовалась масштабная композиция. А как вы судите о нем? Выхватываете из картин отдельные куски – как порою, скажем, выхватывают слова из контекста страницы – и по ним судите о целом. Более нелепый, более несправедливый метод оценки трудно себе представить. Если мы пройдемся с вами по Национальной галерее, я берусь набрать из выставленных там шедевров достаточно деталей, которые составят такое целое, что вы будете шокированы до глубины души. При всем моем к вам уважении я, следовательно, вынужден сделать вывод, что человек с обычным, стандартным вкусом, будь то сержант полиции или просто осведомитель, не достаточно компетентен, чтобы судить о такого рода вещах. Возможно, моя работа нелегка для восприятия. Однако существуют критики и художники, которые благодаря своему опыту могут истолковать и правильно оценить то новое, что появляется в живописи. Для подкрепления моих доводов я прошу вызвать мистера Ричарда Глина, выставляющегося в Королевской академии, который находится сейчас здесь, в зале.
Шарп мгновенно вскочил с места.
– Господа судьи, я протестую. Если б мне было дозволено вызвать свидетелей, вроде мистера Глина, можете себе представить, какое количество видных лиц я мог бы пригласить для подтверждения моей точки зрения! Но в таком случае слушание дела растянется не на одну неделю.
Судьи подумали, пошептались с секретарем и важно кивнули в знак согласия.
– Мы не можем разрешить вам вызвать мистера Глина, – объявил председатель. – Вызов свидетеля для разбора чисто художественных достоинств вашей работы абсолютно исключен.
– Но как же иначе вы можете судить о произведении искусства? – воскликнул Стефен.
– Дело ведь не в том, является ли ваша работа произведением искусства или нет, – сурово сказал судья: он не любил, когда ему задавали вопросы. – Самая прекрасная в мире картина может быть непристойной.
Потрясенный этим перлом логики, Стефен на минуту утратил дар речи.
– Значит, я не могу вызвать мистера Глина в качестве свидетеля?
– Нет.
Тут из первого ряда галереи поднялась массивная фигура; перегнувшись через перила, вытянув шею, повязанную красным шарфом, воинственно выставив вперед подбородок, человек крикнул:
– Если меня не желают вызывать, то услышать меня, во всяком случае, услышат.
– Замолчите!
– Я замолчу только после того, как выскажусь. По моему глубокому убеждению, эти панно с эстетической точки зрения являются первоклассными произведениями. По реализму и широте показа жизни их можно сравнить с работами Домье. По динамичности и драматизму можно поставить в один ряд с лучшими созданиями Эль Греко. Только вульгарные и грязные душонки могут считать эти вещи безнравственными.
– Пристав, выведите этого человека!
– Я ухожу, – сказал Глин, направляясь к двери. – Если я останусь здесь, то, чего доброго, сам скажу что-нибудь непристойное. – И он вышел.
Шум, вызванный этим гневным обличением, не смолкал несколько минут. Когда он немного утих, председатель, рассердившийся не на шутку, обвел взглядом галерею.
– Если подобное безобразие повторится, я немедленно приговорю виновного к тюремному заключению за неуважение к суду. – Он повернулся к Стефену. – Вы хотите еще что-нибудь сказать?
– Если мне не разрешают вызвать свидетеля для подкрепления моих доводов, мне остается лишь повторить то, что я уже сказал.
– И это все? – Подавляя раздражение, судья снова попытался помочь обвиняемому: – Неужели вы ничего не можете добавить в свою защиту?
– Нет.
Услышав ответ Стефена, Шарп неторопливо поднялся на ноги с таким видом, точно намеревался простоять до конца заседания.
– Разрешите, господа судьи. – Ухватившись одной рукой за лацкан пиджака, он задумчиво потупился, затем резко вскинул голову и устремил взгляд на Стефена. – Вы много тут говорили, но так и не сказали нам, почему вы сочли необходимым поместить на этих панно по меньшей мере шесть совершенно обнаженных фигур, в том числе четыре женские.
– Я сделал это по многим причинам, одной из которых является красота обнаженного человеческого тела.
– Не станете же вы утверждать, что обнаженная фигура непременно должна быть выписана во всех подробностях?
– Если это фигура обнаженная, то она должна быть обнажена.
– Не делайте вид, будто вы меня не понимаете. Разве скромность не требует того, чтобы определенные части тела были всегда прикрыты?
– Если бы это было так, то как мог бы человек мыться в ванне?
Глазки Шарпа сверкнули.
– Неуместный юмор едва ли поможет вам.
– Уверяю вас, я настроен отнюдь не юмористически. Я просто пытаюсь показать вам, насколько нелепа ваша позиция, которая мне лично представляется не более как пережитком викторианского ханжества. Из таких же вот соображений в свое время оплевывали и поносили «Завтрак на траве» Мане, ибо он нарисовал там двух обнаженных женщин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131