– Это и есть священник приюта святого Варнавы?
– Вы знаете отца Лофтуса?
– Когда-то знал. Он жестоко обошелся с Дженни… моей женой… когда она работала в Доме благодати. – И небрежно добавил: – У него здесь вполне откормленный вид.
– Ах, Стефен, как можно так! Вы только посмотрите, какое у него благородное лицо.
– На фотографии человека можно сделать каким угодно, Клэр. – Он улыбнулся без тени ехидства. – А вот если бы я вздумал написать его, я бы проник под этот толстый слой жира. – Внезапно он расхохотался – это был короткий спазматический смех, закончившийся приступом кашля. Он вытер глаза выпачканным красками платком. – Извините. Мне просто пришло в голову, что я ведь и сам чуть не стал таким.
Она молчала и даже не сказала того, что само просилось на язык. Он снова сел.
– Как поживает Джофри?
Она мучительно покраснела, но ответила совершенно спокойно:
– Полагаю, что хорошо. Мы не виделись уже несколько месяцев.
Теперь ему уже нетрудно было сложить вместе разрозненные кусочки мозаики. Хотя Клэр не порвала с Джофри, она, во всяком случае, старалась видеться с ним возможно реже, а жизнь свою заполняла – быть может, с несколько чрезмерным пылом – благотворительностью, участием в различного рода комиссиях, всякой благовоспитанной филантропией. И все же сколько одиноких, горьких минут познала она в этой красивой комнате, где было так прохладно сейчас после жары и духоты театра и где так приятно пахло лавандой!
Молчание грозило стать тягостным, а этого ни в кот случае не следовало допускать. Клэр поднялась и предложила Стефену сэндвич – тоненький треугольничек белого хлеба с обрезанными корочками, на котором лежал кусочек плавленого сыра и половинка маслины.
– Боюсь, что это не очень сытно.
– Я не голоден, – сказал он. – Я съел целый котелок рубца с луком перед тем, как идти в оперу.
Клэр вспыхнула и быстро взглянула на него. Ну почему он все так огрубляет? Бессознательно или нарочно? И у нее захолонуло сердце: она в смятении спросила себя, зачем пригласила его в это убежище, которое ей стоило таких трудов создать и куда не ступала нога ни одного мужчины, кроме отца Лофтуса, ну а он – священник и в счет, так сказать, не идет. Неужели человек, что сидит сейчас перед нею, действительно Стефен Десмонд? В этом ужасном готовом костюме и дешевых коричневых ботинках (которые Дженни – чего Клэр, конечно, не могла знать – заботливо выбрала в «Ист-Лондон эмпориум») он выглядел точно простой рабочий – какой-нибудь мастеровой, принарядившийся ради воскресного вечера. Правда, в его манере держаться, в этой гордо откинутой голове чувствуется известное благородство, но Клэр почему-то смущали коротко остриженные волосы Стефена, лишь подчеркивавшие худобу лица, а особенно смущало ироническое спокойствие взгляда. Его красивые руки огрубели, ногти были обломанные, запущенные и покрытые пятнами от красок.
Но Клэр постаралась не думать об этом: она решила, что должна что-то сделать для него. Стремление оказать поддержку, помочь, развитое деятельностью на благо обездоленных, заговорило в ней полным голосом.
– Стефен, – вдруг прервала она молчание. – Где вы жили все эти годы?
– В Ист-Энде, – неопределенно ответил он. – У реку.
– Где доки?
– Да, на Кейбл-стрит, в Степни. А что?
Потрясенная, она в изумлении смотрела на него.
– А не кажется ли вам, что пора положить этому конец? Я хочу сказать… разве эта жизнь – для вас? В таком окружении… среди таких людей?
– Художник не должен замыкаться только в своем кругу. К тому же я люблю простой народ.
– Но вы должны жить среди красивых вещей… где-нибудь в деревне… пусть даже в совсем маленьком домике.
– И рисовать розы, что растут в палисаднике? Нет, Клэр, я черпаю вдохновение в грязи нашей славной Темзы. И, пожалуйста, не жалейте нас. У нас есть свои развлечения. В субботу вечером мы, как правило, отправляемся в местный кабачок вылить по кружке пива. А иной раз выезжаем и за город. Летом мы проводим две недели в Маргете у золовки моей жены по первому мужу. Она держит рыбную лавочку и изумительно делает заливное из угрей.
Клэр прикусила губу. Он что, смеется над ней или в самом деле настолько опустился и стал таким низменным в своих вкусах? Мысль о том, что он живет в убогом домишке, с этой девкой-служанкой, о которой отец Лофтус отзывался с таким возмущением и чья разнузданность, должно быть, повинна в падении Стефена, в том, что он утратил всякую стойкость, вызвала у Клэр негодование и почти физическую тошноту.
– Мне казалось…
Он улыбнулся почти совсем как прежде:
– Не волнуйтесь, Клэр. Важно не то, где я живу, а могу ли я там писать. Только это имеет значение. Я должен работать, когда и как хочу.
– Значит, – медленно сказала она, – вы не собираетесь возвращаться в Стилуотер?
– Ни в коем случае.
– А вы когда-нибудь вспоминаете о ваших родных, которые остались там?
– Вероятно, вы будете шокированы… Нет, не вспоминаю.
– И вы даже не знаете… как они живут?
Он отрицательно покачал головой.
– Я ничего о них не знаю.
– А что, если им недоставало вас… если вы были им нужны?
– Этого быть не может.
– А ведь там произошли перемены, Стефен… большие перемены… и не к лучшему.
Она произнесла это таким торжественным, чуть ли не зловещим тоном, что он не выдержал и усмехнулся. Клэр вспыхнула, задетая и оскорбленная его безразличием, этой его спокойной усмешкой. Неужели его ничто не в силах тронуть? Или, может быть, в своей отрешенности, замкнувшись в этом противоестественном уединении, не общаясь ни с кем, не получая писем, не читая газет – иначе он, конечно, наткнулся бы на какую-нибудь статью, связанную с его матерью, – он утратил способность что-либо чувствовать и его уже ничто не интересует, кроме нанесения красок на кусок холста? На какое-то мгновение Клэр захотелось в свою очередь причинить ему боль, рассказав обо всех бедах, свалившихся на обитателей Стилуотера. Но она снова сдержалась – не столько из соображений христианского милосердия, сколько решив, что это ее не касается и что своим вмешательством она может только еще больше напортить.
Маленькие французские часики тихонько пробили на каминной доске, и Стефен вздрогнул.
– Уже поздно. Я и так слишком долго злоупотреблял вашим вниманием.
Она промолчала. Он встал и протянул ей руку. Когда она подала ему свою, Стефена вдруг охватила щемящая грусть, возникло ощущение утраты и сожаления. Неожиданно для себя он положил руку ей на плечо.
– Мы ведь по-прежнему друзья, правда?
На ее лице появилось выражение, которое он почти ожидал увидеть, – испуг, чуть ли не панический страх от его близости – и в глазах его промелькнула усмешка.
– Я рад, Клэр. Теперь я вам уже безразличен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131