– Ну что ж, желаю тебе счастья в таком случае. – Голос Флорри звучал сухо, недружелюбно. – Но только как ты управишься со всем этим, моя дорогая, вот вопрос.
– Не будь так сурова, Фло. Я справлюсь. Ты же знаешь, что у меня есть пара крепких, здоровых рук.
– Рук? Еще бы! – мрачно подтвердила Флорри. – А вот где, спрашивается, была твоя голова? – Она помолчала. – Ты сказала ему?
– Пока нет. Скажу, когда вернемся домой. Глядишь, к тому времени он снова оправится.
Сделав над собой усилие, что было не в ее привычках, Флорри прикусила язык. По ее мнению, упрямство Дженни, ее нежелание признать то, что «всем и каждому бросалось в глаза», только ухудшало и без того отчаянное положение. Когда Стефен приехал, он, по словам Флорри, выглядел «не хуже, чем всегда». Однако вскоре его состояние начало ухудшаться, и теперь он производил впечатление человека, который без оглядки катится в пропасть. Две недели назад врач, которого Дженни сама пригласила к мужу, сказал ей без обиняков, что состояние Стефена безнадежно, и произнес роковые слова: «Скоротечная чахотка». В любую минуту у него может опять хлынуть горлом кровь, и это будет конец.
– Поступай, как знаешь. – Флорри с покорным видом покачала головой. – Только почему ты вечно должна приносить себя в жертву, этого я никак в толк не возьму.
– Ни тебе, ни другим никогда не понять его.
Флорри сердито фыркнула.
– Конечно, мне никогда не понять, что, собственно, сделал он для тебя хорошего.
– Он сделал меня счастливой.
За дверью раздались шаги, и разговор оборвался. Обе женщины постарались придать лицу спокойное, безразличное выражение. В кухню вошел Стефен.
– Я опоздал к чаю? – спросил он и улыбнулся.
Эта вымученная улыбка на исхудалом – кожа да кости – лице с торчащими скулами и ввалившимися щеками резанула Дженни по сердцу, как ножом. Стефен теперь не позволял жене даже заикаться о его здоровье, он предпочитал полностью игнорировать свою болезнь, и эта его замкнутость, отрешенность, его мужество и умение страдать молча, никогда не жалуясь, до глубины души трогали Дженни. Но она ничем не проявляла своих чувств, зная, что Стефен этого не любит, и сказала самым обычным тоном, наливая ему чашку чаю:
– Мы собирались кликнуть тебя. Но я подумала, что, может, ты занят – кончаешь работу.
– Между прочим, я ее действительно кончил. Остались кое-какие мелочи. И в общем я доволен. – Он потер руки, взял с тарелки, которую протянула ему Дженни, ломоть хлеба с маслом и присел к окну.
– Значит, картина готова? – спросила Флорри, поглаживая кошку.
– Да. Я сделал все, что мог. И кажется, получился толк.
– Ну, а еще кому-нибудь будет от нее толк? – спросила Флорри, бросая многозначительный взгляд на Дженни.
– Кто его знает, – небрежно проронил Стефен.
Дженни из своего уголка украдкой наблюдала за ним и почувствовала, что он взволнован, хоть и старается не подать виду. Глубоко запавшие глаза его блестели, рука, державшая чашку с чаем, слегка дрожала. Дженни сказала участливо:
– Ты немало потрудился над этой картиной.
– Шесть месяцев. Это было не так-то легко технически – передать сущность простых, элементарных вещей… Реку… воду… И весь этот фон: землю, воздух. И притом так, чтобы это было единое целое, выражало основную идею.
Обычно Стефен никогда не говорил о своей работе, но сейчас он был еще весь во власти творческого порыва и продолжал высказывать вслух роившиеся в мозгу мысли.
– А что же вы будете делать дальше с этой картиной? – спросила, когда он умолк, Флорри, сидевшая все время, поджав губы.
– Сам не знаю, – рассеянно отвечал Стефен.
– Надеюсь, с этой не будет такого безобразного скандала, как прошлый раз.
– Надеюсь, нет, Флорри. – Стефен миролюбиво улыбнулся. – Мне кажется, это вполне почтенная картина. И, чтобы окончательно вас успокоить, обещаю, что не стану ее выставлять.
Но его ответ не только не умилостивил ее, а разгневал еще больше.
– Вот уж и впрямь разодолжили! Да какой же тогда, спрашивается, от нее прок? Какой прок стоять, и стоять, и стоять день-деньской, малевать и малевать, если потом и показать нечего? У нас в зальце-то теперь не повернешься, не комната, а сарай. А вам что же – наплевать, получите вы хоть пенни за свою картину или нет?
– Да, мне все равно. Важно то, что я ее написал. – Стефен поднялся. – Пойду немножко пройдусь.
– Лучше не стоит, – озабоченно встрепенулась Дженни. – На дворе холодно нынче. И уже смеркается.
– Мне необходимо прогуляться. – Стефен ласково поглядел на Дженни. – Ты сама знаешь, что свежий воздух мне полезен.
Дженни не стала спорить и вышла вместе с ним в прихожую. Она помогла ему надеть теплое пальто, которое сама ему купила, подала палку, вошедшую с некоторых пор в его обиход. Он спускался с лестницы, а она, стоя в дверях, смотрела ему вслед с мучительной тревогой, никогда теперь не покидавшей ее, и в голове у нее уже зрели всякого рода планы. Стараясь заглушить заползавшее в душу отчаяние, она с неистребимой любовью думала о том, как исцелить Стефена от его недуга.
Стефен медленно брел по улице. Когда дорога почти неприметно для глаз пошла в гору, он сразу это почувствовал и понял, как мало осталось у него сил. Ноги, казалось, были налиты свинцом. Обходя стороной шумные кварталы, Стефен направился к порту. В начале набережной стоял круглый киоск с зеркальцами вместо окошек, и, проходя мимо, Стефен мельком увидел свое отражение: невообразимо худое, изможденное лицо с глубоко запавшими темными глазами, сутулые, как у старика, плечи… Он невольно скорчил гримасу и поспешил отвести взгляд. Он сам лучше всех понимал, как чудовищно нелепо с точки зрения здравого смысла поступает, разгуливая сейчас по улицам. Однако он твердо решил, что нипочем не даст уложить себя в постель. Одна мысль о том, чтобы сидеть взаперти, была для него непереносима.
Наконец он добрался до цели своего путешествия – до скамьи за молом в изгибе бухты. Обычно скамья пустовала, и с нее открывался прекрасный вид на море. Задыхаясь, Стефен опустился на нее и с чувством облегчения глубоко втянул в легкие прохладный чистый воздух.
Неяркий, но ослепительно прекрасный закат таял на небосклоне, отливая по краям оранжево-желтым и нежно-зеленым. Все краски и все оттенки казались необыкновенно ясными и чистыми на фоне серо-сизого моря, но в них уже чувствовалось холодное дыхание приближающейся зимы. «У Тернера нет ни одного такого заката», – подумал Стефен, с почти чувственным восторгом взирая на розовую полосу на горизонте. Он сидел, уткнув подбородок в грудь. Мысли его на мгновение перенеслись к этому проникновенному живописцу, тончайшему мастеру колорита, сварливому чудаку, затворившемуся под старость в грязной лачуге на берегу Темзы и получившему от окрестных мальчишек кличку «Сухопутный адмирал».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131