— Как она себя чувствует? — разом спросили обе Чернышевы.
Пушкин тяжело вздохнул:
— Она, видимо, не совсем оправилась после болезни.
— А глаза все такие же огненные? — нежно улыбнулась Муравьева.
Такая же улыбка появилась и на губах Пушкина, когда он ответил:
— Княгиня Зинаида сказала о ее глазах, что такие бывают только у дев Ганга. А я думаю, что таких глаз, как у Марии… Волконской, нет ни у кого во всем свете…
Он порывисто провел узкой рукой по завиткам своих волос и продолжал:
— На вечере у Зинаиды Волконской я рассказал ей о своем намерении написать книгу о Пугачеве. Для этого мне надо будет поехать за Урал и дальше. И тогда, быть может, я явлюсь к моим друзьям искать пристанища у них в Нерчинских рудниках. Расскажите им еще, что правительство делает вид, будто поверило в мою непричастность к декабрьскому восстанию. Но на деле в Петербурге я себя чувствую, как в карцере. Я очень хочу вырваться из него, да не пускают ни царь, ни Бенкендорф… Скажите им всем, что теперь я понимаю, почему они не хотели принять меня в Тайное общество. — Глаза Пушкина затуманились. Он старался овладеть собой. — Да еще уверьте их, что я безмерно стражду об их судьбе… Повешенные — повешены… Но каторга ста двадцати друзей, братьев, товарищей — ужасна! — Он долго молчал. Потом достал из кармана сложенный лист бумаги: — Вот мое к ним послание. Передайте его…
— Прочтите его, Александр Сергеич. Пожалуйста, прочтите, — просили сестры.
Пушкин задумался. Потом ближе придвинулся к каминному огню и стал тихо читать своим необыкновенно приятным, особенно задушевно звучавшим в эти минуты голосом:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье.
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье,
Разбудит бодрость и веселье…
Голос Пушкина оборвался.
Придет желанная пора, —
закончил он почти шепотом. И так же тихо прибавил: — Нет… Не могу… Прочтите без меня…
На громкий стук в резные ворота из-за высокого зубчатого забора послышался сочный женский голос:
— Не шуми, леший, отворяю.
Но прежде чем ворота распахнулись, звякнула железная щеколда калитки. Выглянув из-под накинутого на голову бараньего тулупа, женщина ахнула:
— Однако сызнова секретные… А я-то думала — мужик мой с охоты вернулся. Чисто его повадка эдак громыхать в ворота… Я мигом!
И сейчас же ухватилась сильными руками за обледенелый засов ворот.
Лошади нетерпеливо заржали.
— Сказывал я вам, что Чижиха примет, — с улыбкой обернулся ямщик к опущенному пологу кибитки. — У ней дед тоже за буйство духа в наши края сослан был. Чижиха, она с понятием…
— Вот и отлично, — послышался из кибитки усталый женский голос, и маленькая рука приподняла меховой полог.
Сани проскрипели по дощатому настилу перед крыльцом, и через несколько минут Чижиха уже стояла перед приезжей, которая быстро сбрасывала с себя лисий салоп, подбитые белкой сапожки и стеганный на вате капот.
— И вы к мужу скачете? — сокрушенно вздыхая, спросила хозяйка.
— Да, к мужу.
— Вы уж третья у меня. Намедни княгиня Трубецкая проскакала. Другая покуда у меня.
— Волконская? — радостно вырвалось у Муравьевой.
— Она самая! И все-то вы младешеньки, все-то пригожие собой. Озябли, чай?
— Немного. Самоварчик нельзя ли?
— Мигом, — с ласковой готовностью ответила Чижиха, — и самоварчик и покушать… — и загромыхала в кухне ведром, трубой и печными вьюшками.
Легкие, быстрые шаги послышались в сенцах.
— Entrez note 45, — по привычке ответила по-французски Муравьева на стук в дверь.
— Александрина!
— Мари, родная!..
Крепко поцеловались. Откинулись и снова прильнули одна к другой. Потом заговорили обе разом, мешая французскую речь с русской:
— Как счастливо, как чудесно! Подумай — мы у цели. Впереди Нерчинск…
— А как с бумагами?
Все устроилось отлично. Губернатор Цейдлер сначала все отговаривал ехать дальше: «Princesse, вернитесь, princesse, не губите своей молодости. Princesse, я по долгу чести прошу вас…» — Волконская так забавно подражала старому губернатору, что Муравьева, как будто разучившаяся улыбаться после ареста мужа, рассмеялась от всей души.
— Однако вся его галантность исчезла, — продолжала Волконская, — как только я подписала вот это.
Показывая бумагу, подписанную ею в Иркутске, она добавила:
— Он даже не вышел ко мне проститься, когда я пришла за подорожной.
Муравьева подошла к окну и развернула копию «условий» — подписку, которую давали жены декабристов, добровольно следующие за мужьями в ссылку.
Под коричневым двуглавым орлом стояли крючковатые параграфы и жирные пункты:
«§ I. Жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделается, естественно, причастной его судьбе, то есть будет признаваема не иначе как женою ссыльнокаторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить все, что такое состояние может иметь тягостного, ибо даже и начальство не в состоянии будет защищать ее от ежечасных могущих быть оскорблений от людей самого развратного, презрительного класса, которые найдут в том, как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ним участь, себе подобною. Оскорбления сии могут быть даже насильственные. Закоренелым злодеям не страшны наказания.
§ II. Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные заводские крестьяне».
Были еще параграфы и пункты, но Александрина не стала их читать.
— Нехорошо о детях, — вздохнула она, — но покуда их нет.
Она вспыхнула и снова поцеловала Волконскую.
— И даже тот пункт, по которому мы теряем право surles serviteurs serfs, que l'оn a amene avec nous note 46, — говорила Марья Николаевна, — даже это не страшно. Улинька, хотя и получила вольную, обещала непременно приехать к нам в самом непродолжительном времени…
Чижиха внесла клокочущий самовар и следом за ним поднос, на котором дымилась миска с пельменями и вкусно пахли подрумяненные горячие шаньги.
— Откушайте, горлинки мои, откушайте, касатки, — потчевала Чижиха. — Я вам и омулька принесу и орешков кедровых — сибирского нашего разговору… — Подперев щеку рукой, она ласково смотрела на молодых женщин, то и дело поднося кончик передника к глазам.
Но только что принялись за чай, как с улицы донесся конский топот и удары в ворота.
— Ахти мне! — всполошилась хозяйка и припала к глазку, оттаявшему в средине разукрашенного морозом окна.
— Жандармы, — сообщила она через минуту.
— Не пугайся, Александрина, — спокойно проговорила Марья Николаевна, — губернатор Цейдлер предупредил меня, что он пришлет осмотреть мои, и вероятно, и твои вещи.
Хозяйка суетливо искала сброшенные с ног валенки. Стук в ворота повторился настойчивей.
— Но у меня есть нечто, чего жандармы не должны, видеть, — проговорила побледневшая Муравьева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221