Волконский был твердо уверен, что жестокая расправа, которую произвел в Петербурге Николай, была бы немыслима при Александре.
«Стыда ради европейского, — думал Волконский, — Александр не дал бы такой гласности делу, затеваемому против его власти. Ведь он хотел, во что бы то ни стало слыть в Европе обожаемым монархом! Сгноить нас в Шлиссельбурге — на это он пошел бы. Решил бы, что огонь, спрятанный под спудом, не только не виден, но и не опасен. Но он ошибся бы жестоко, ибо прав был Лунин, когда говорил, что от людей можно избавиться, а от их идей — никогда»:
При воспоминании о Лунине, перед волей, умом и образованностью которого Волконский преклонялся, в памяти его всплыл вечер, когда по дороге из Одессы в Варшаву Лунин заехал к нему, уже женатому, в Умань. В тот вечер Лунин вдохновенно играл на фортепиано, а потом по просьбе Марьи Николаевны с чувством спел арию из «Вильгельма Телля».
Лунин в свою очередь упросил застенчивую Марью Николаевну спеть, и, к удивлению Волконского, она в этот вечер пела так, как будто снова была в Каменке у Давыдовых: свободно и страстно звучал ее голос, а глаза сияли черным огнем.
В тот вечер она пела арию Розины из «Севильского цырюльника».
«Эта ария будто нарочно создана для голоса Маши, — вспоминал Волконский. — Но как давно она не поет… Ах да, в ее положении петь вредно. Но когда снова будет можно, непременно попрошу ее спеть мне эту арию».
В ушах Волконского явственно звучали певучие мелодии Россини. Под эти звуки ему вдруг привиделась Флоренция… Утопающая в цветах вилла… Томный взгляд и флейтоподобный голос певицы Каталани… Вот она встала навстречу Волконскому в белом платье, воздушном, как майское облако. Ее руки протянуты ему навстречу, и пышные рукава, как белые крылья, взлетают при каждом ее движении.
— Ессо alfin, mio carissimo! note 36 — произносит она нежно.
Волконский склоняется над ее выхоленными, душистыми руками. Но Каталани быстро хватает его за плечо и уже не музыкальным, а испуганным мужским голосом настойчиво повторяет:
— Ваше сиятельство, а ваше сиятельство…
Волконский с изумлением открыл глаза.
Над ним близко белело лицо кучера. В темных впадинах его глаз светился ужас.
— Ты что, Василий?
— Ваше сиятельство, извольте-с проснуться.
Волконский распахнул шубу. Морозный воздух охватил шею, грудь. Струйкой проскользнул по спине. Прогнал сонное забытье.
— В чем дело?
— Как выбрались мы на тракт, проехали версты с две, заслышал я с той стороны — из-под Белой Церкви колокольчик. Обрадовался, обернулся к вашему сиятельству. Да вы задремать изволили. Ну, погоняю, а сам на козлах нет-нет, да и привстану. Нетерпеж разбирает поскорей встречного опознать. Уж будто и разглядел вдалеке тройку. А колокольчик так и вовсе явственно слышен стал. Да вдруг как закричит кто-то, не то конь ржаньем предсмертным, не то человек погибающий… и тройки как не бывало…
— Пустяки говоришь, — оглядываясь по сторонам, сказал Волконский.
— Никак нет, ваше сиятельство. Вот крест святой правду истинную сказываю. А ежели… — и вздрогнул всем телом.
Вздрогнул и выпрямился в санях и Сергей Волконский.
— Что-с, слышите?
Жуткий крик, в самом деле похожий не то на жалобное лошадиное ржанье, не то на отчаянный человеческий вопль, несся откуда-то из-за снежных сугробов. Лошади стали и тревожно прядали ушами.
— Оборотень, ваше сиятельство, — прошептал Василий, — как бы кони не понесли, — и стал крестить лошадей мелкими частыми крестами. — Места здесь овражные, крутые. Не ровен час…
Тот же крик еще раз прокатился по снежной холмистой равнине.
— Поезжай туда. Несчастье с кем-то, — велел Волконский.
— Помилуйте, ваше сиятельство! Нешто можно свертать, куда оборотень кличет. Место тутошнее лихое. Овраги, сказывают, ровно нечистой силой выкопаны.
Он вскочил на козлы, тронул вожжи, и лошади, чувствуя под снегом твердый накат большой дороги, побежали под звонкий напев колокольчика.
Месяц поднялся высоко и бросал на снег бесчисленные голубые искры. Лошадиные спины заиндевели, и шерсть, мохнато-белая, торчала на них, как клочья ваты.
«Напрасно все же я не отвез Машу к Раевским, — вспомнил о жене Волконский. — Время тревожное. Скорей бы Линцы. Там у Пестеля все разузнаю в точности».
Волконский снова плотно завернулся в шубу, вытянул, насколько позволяли сани, ноги и покорно отдался цепкому сну.
В Линцах у большого дома, в котором жил Пестель, Василий придержал лошадей. Волконский проснулся.
У Пестеля не видно было света, а на крыльце стояли солдаты.
«Неладно что-то», — тревожно подумал Волконский. И, приподнявшись в санях, громко спросил:
— Командир Вятского полка полковник Пестель дома?
Один из солдат медленно пошел от крыльца к воротам.
— А вы что за люди будете? — всматриваясь в приезжих, проговорил он.
Василий спрыгнул с козел.
— Их сиятельство князь Волконский осведомляются насчет господина полковника, а ты должен отвечать. Видишь, чай с морозу вовсе простыли, а ты — кто да что.
Часовой ближе подошел к саням.
— Так и есть — князь Волконский — тихо, будто про себя, проговорил он и, наклонившись к самому лицу князя, еще тише продолжал: — Полковник Пестель вчерашнего числа вызван в Тульчин и находится за караулом. Бумаги опечатаны. Спешите отсюда прочь, ваше сиятельство. Да прикажите кучеру подвязать колокольчик, как мимо штаба ехать будете. А то там генерал Чернышев с жандармами из Санкт-Петербурга. И приказ нам дан, чтобы всех, кто станет полковника спрашивать, препровождать неукоснительно в штаб.
Его лицо показалось Волконскому знакомым.
— Где я тебя видел? — спросил он.
— В Каменке, с поручиком Басаргиным приезжал из Тульчина, — скороговоркой ответил солдат. — Поспешайте, ваше сиятельство.
Василий что-то подтянул у дуги и высоко занес кнут. Лошади рванули, заскрипели полозья… И снова над Волконским темно-синее с мерцающими звездами небо, опаловый обруч вокруг зеленоватой луны, а внизу снежные поля, по которым рассыпаны мириады алмазных зерен.
Граф Витгенштейн принял от Волконского присяжные листы и молча выслушивал рапорт о состоянии 19-й дивизии. По лицу графа Волконский видел, что он чем-то расстроен и слушает невнимательно.
— А как здоровье вашей супруги? — неожиданно перебил Витгенштейн. — Я слышал, что она беременна и на сносях?
Волконский утвердительно наклонил голову.
— Княгиня в Умани?
— Да, граф, и я покорнейше прошу вашего разрешения позволить мне отлучиться из Умани, для того чтобы отвезти жену мою для родов к родителям в Болтушку.
Витгенштейн исподлобья коротко взглянул на Волконского.
— Наделали дел, — после некоторого молчания сердито заговорил он. — И куда только ваши горячие головы заносились?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221