Пестель, хотя и иносказательно, но все же изъясняется: «Les demi mesures ne valent rien; ici nous voulons faire maison nette» note 28. Истинно высокие дела требуют чистоты рук. А это, — он помахал листом пестелева письма и еще возмущеннее повторил: — Это бог весть что такое.
— Однако, — мягко заговорил Трубецкой, — только что в споре с Николай Михайловичем вы сами настаивали на необходимости противопоставить злой воле самодержца активное противодействие…
— Ну, князь, — перебил Муравьев, — мы, коли помните, и на нашем прошлогоднем совещании не могли согласовать наши мнения с южанами, хотя Павел Иванович позволил себе стукнуть кулаком по столу и властно объявить: «Так будет же республика!» А ныне, скажу напрямик, горестные для меня, как для патриота, размышления возбудили во мне непреложную мысль: мне с Пестелем не по пути.
При этих словах он подошел к горящей на столе свече и зажег письмо.
Когда огонь дошел до его пальцев, он бросил в пепельницу обуглившуюся бумагу и придавил ее тяжелым пресс-папье.
— Я это особенно ясно понимаю теперь, после того как тщательно изучил проект вашей «Конституции», — со вздохом проговорил Трубецкой. — Он слишком разнится от пестелевой «Русской правды». Не удивляйтесь некоторым моим замечаниям, которые найдете в возвращаемой вам рукописи. И считаю, что уступки, сделанные мною Пестелю, всего лишь драпировка, за которой мы с вами можем строить наши батальоны.
Не желая продолжать этот разговор, Муравьев пригласил:
— А теперь пойдемте к маменьке. Вы знаете, что я с женой снова уезжаю завтра в Орловскую, к ее родне. Там, у Чернышевых, Alexandrine всегда хорошо себя чувствует.
За чаем, Карамзин рассказывал о своем трогательном прощании с императрицей Елизаветой, которая на днях выезжает в Таганрог, и о слухах об отъезде туда же государя.
Говорили о том, что спешно проводится новый тракт ввиду того, что Александр намерен ехать стороной от больших городов.
— Я убежден, — говорил Карамзин, — что в уединении таганрогской жизни государыня восстановит свое здоровье и исцелит свою душевную рану возобновлением нежной дружбы с любимым супругом.
Никита был молчалив, и гостей занимала его молодая жена. Очень миловидная, но слишком хрупкая и бледная, порывистая в движениях и словах, она оставляла впечатление какого-то болезненного беспокойства.
Екатерина Федоровна несколько раз заботливо оправляла на ее худеньких плечах соболью пелерину.
— Поедемте ко мне, князь, — попросил Анненков, как только они с Трубецким вышли от Муравьевых. И поспешно прибавил: — И Давыдовых повидаете.
Этим «и» он выдал себя.
«Не терпится ему показать свою красавицу, как дитяти новую игрушку», — подумал Трубецкой.
— Пожалуй, поедем.
Вороной рысак Анненкова понес их вдоль Мойки, казавшейся черной в осенней ночи.
В одной из женщин, встретивших их шумными восклицаниями и смехом, Трубецкой узнал Аглаю Давыдову. Другую, высокую, стройную, с лукавыми черными глазами и черными, по последней моде причесанными волосами, видел в первый раз.
— Моя… Pauline, — представил Анненков.
Что-то очень милое было в голосе француженки, когда она сказала:
— Друзья Ивана Александровича — мои друзья.
Трубецкой ответил ей любезностью и стал расспрашивать Аглаю о Каменке и всех многочисленных ее обитателях. Аглая отмахивалась:
— Ужасное место. Веселиться не умеют. Барышни до одурения зачитываются романами и декламируют стихи этого… — она покраснела, но все же докончила: — этого несносного Пушкина. А мужчины целые вечера — старые за зелеными столами, а молодые читают умные книжки и ведут ужасно таинственные разговоры. Впрочем, — оборвала она себя, — приедет муж, и он вам все, все расскажет. А теперь я помогу Pauline.„
Она выпорхнула в соседнюю комнату, и сейчас же оттуда донесся хохот и веселое канареечное щебетанье на французском языке.
Скоро приехал Александр Львович Давыдов с целой корзиной изысканных закусок и исполинским ананасом.
На кухне денщик Анненкова рубил лед и клал его в серебряное ведерко для шампанского.
Александр Львович, засучив до пухлых, как у женщины, локтей рукава мундира и завесив салфеткой все ордена, украшающие его грудь, собственноручно приготовлял необыкновенный салат, чему его когда-то научил пленный наполеоновский генерал.
На вопросы Трубецкого он отвечал:
— Сейчас, князинька, дай только с этим омаром справиться.
Или:
— Погодите моментик, а то желток свернется — и весь соус погиб…
Анненков и Давыдов хохотали, заставляя смеяться и Трубецкого.
Далеко за полночь князь Трубецкой медленно ехал по Невскому на сонном извозчике.
Навстречу промчалась запряженная тройкой коляска.
В высокой фигуре сидящего в ней военного с тускло белеющим во тьме плюмажем треуголки Трубецкой узнал царя.
Тройка пронеслась по пустынному Невскому и круто остановилась у ворот Александро-Невской лавры.
Царя встретил заранее предупрежденный о его приезде митрополит Серафим.
Монахи, как черные солдаты, стояли в две шеренги от ворот до церкви.
Ее двери были открыты настежь, и огни свечей в черноте ночи казались особенно яркими.
Пройдя в церковь, Александр опустился на колени перед ракой Александра Невского и во все время молебна, всхлипывая, отбивал поклоны.
После молебна Серафим пригласил царя в свои покои.
Александр зашел, но разговаривал стоя.
— Я уж и так полчаса по маршруту промешкал, — объяснил он свою торопливость.
— А у нас, государь, схимник в лавре живет. Благочестивый старец Алексий. Повидать не угодно ли?
Александр, поколебавшись, согласился.
Позвали старца.
— Коли посетил митрополита, то и меня не обессудь. Келейка моя рядышком, тебе ее все едино не миновать, — строго проговорил желтый, как покойник, старец.
— Как не миновать? — вздрогнул Александр.
— Да ведь к воротам-то пойдешь, а келейка моя рядышком. Зайди, не побрезгуй…
Александр опять колебался.
— Аль неохота? — испытующе спросил старец.
Втянув голову в плечи, как будто входил в студеную воду, Александр двинулся за схимником.
— Входи, не бойсь, — распахнул старик низенькую дверь.
Александр инстинктивно отпрянул назад.
Черный пол, черный потолок, черные безоконные стены. Черное деревянное распятие с тусклой лампадой. Холод могилы. И тишина склепа.
— Входи, — властно произнес схимник.
Александр шагнул через порог.
Старик пал на колени и потянул Александра за полу сюртука:
— Молись, царь.
Александр простерся на полу и вдруг услышал слова отходной молитвы себе, еще живому и будто уже мертвому от леденящего ужаса, сковавшего все его существо.
Старческий голос вывел его из забытья.
— Взгляни сюда, государь, — манил его схимник, приподняв край черного полога.
Александр, шатаясь, приблизился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221
— Однако, — мягко заговорил Трубецкой, — только что в споре с Николай Михайловичем вы сами настаивали на необходимости противопоставить злой воле самодержца активное противодействие…
— Ну, князь, — перебил Муравьев, — мы, коли помните, и на нашем прошлогоднем совещании не могли согласовать наши мнения с южанами, хотя Павел Иванович позволил себе стукнуть кулаком по столу и властно объявить: «Так будет же республика!» А ныне, скажу напрямик, горестные для меня, как для патриота, размышления возбудили во мне непреложную мысль: мне с Пестелем не по пути.
При этих словах он подошел к горящей на столе свече и зажег письмо.
Когда огонь дошел до его пальцев, он бросил в пепельницу обуглившуюся бумагу и придавил ее тяжелым пресс-папье.
— Я это особенно ясно понимаю теперь, после того как тщательно изучил проект вашей «Конституции», — со вздохом проговорил Трубецкой. — Он слишком разнится от пестелевой «Русской правды». Не удивляйтесь некоторым моим замечаниям, которые найдете в возвращаемой вам рукописи. И считаю, что уступки, сделанные мною Пестелю, всего лишь драпировка, за которой мы с вами можем строить наши батальоны.
Не желая продолжать этот разговор, Муравьев пригласил:
— А теперь пойдемте к маменьке. Вы знаете, что я с женой снова уезжаю завтра в Орловскую, к ее родне. Там, у Чернышевых, Alexandrine всегда хорошо себя чувствует.
За чаем, Карамзин рассказывал о своем трогательном прощании с императрицей Елизаветой, которая на днях выезжает в Таганрог, и о слухах об отъезде туда же государя.
Говорили о том, что спешно проводится новый тракт ввиду того, что Александр намерен ехать стороной от больших городов.
— Я убежден, — говорил Карамзин, — что в уединении таганрогской жизни государыня восстановит свое здоровье и исцелит свою душевную рану возобновлением нежной дружбы с любимым супругом.
Никита был молчалив, и гостей занимала его молодая жена. Очень миловидная, но слишком хрупкая и бледная, порывистая в движениях и словах, она оставляла впечатление какого-то болезненного беспокойства.
Екатерина Федоровна несколько раз заботливо оправляла на ее худеньких плечах соболью пелерину.
— Поедемте ко мне, князь, — попросил Анненков, как только они с Трубецким вышли от Муравьевых. И поспешно прибавил: — И Давыдовых повидаете.
Этим «и» он выдал себя.
«Не терпится ему показать свою красавицу, как дитяти новую игрушку», — подумал Трубецкой.
— Пожалуй, поедем.
Вороной рысак Анненкова понес их вдоль Мойки, казавшейся черной в осенней ночи.
В одной из женщин, встретивших их шумными восклицаниями и смехом, Трубецкой узнал Аглаю Давыдову. Другую, высокую, стройную, с лукавыми черными глазами и черными, по последней моде причесанными волосами, видел в первый раз.
— Моя… Pauline, — представил Анненков.
Что-то очень милое было в голосе француженки, когда она сказала:
— Друзья Ивана Александровича — мои друзья.
Трубецкой ответил ей любезностью и стал расспрашивать Аглаю о Каменке и всех многочисленных ее обитателях. Аглая отмахивалась:
— Ужасное место. Веселиться не умеют. Барышни до одурения зачитываются романами и декламируют стихи этого… — она покраснела, но все же докончила: — этого несносного Пушкина. А мужчины целые вечера — старые за зелеными столами, а молодые читают умные книжки и ведут ужасно таинственные разговоры. Впрочем, — оборвала она себя, — приедет муж, и он вам все, все расскажет. А теперь я помогу Pauline.„
Она выпорхнула в соседнюю комнату, и сейчас же оттуда донесся хохот и веселое канареечное щебетанье на французском языке.
Скоро приехал Александр Львович Давыдов с целой корзиной изысканных закусок и исполинским ананасом.
На кухне денщик Анненкова рубил лед и клал его в серебряное ведерко для шампанского.
Александр Львович, засучив до пухлых, как у женщины, локтей рукава мундира и завесив салфеткой все ордена, украшающие его грудь, собственноручно приготовлял необыкновенный салат, чему его когда-то научил пленный наполеоновский генерал.
На вопросы Трубецкого он отвечал:
— Сейчас, князинька, дай только с этим омаром справиться.
Или:
— Погодите моментик, а то желток свернется — и весь соус погиб…
Анненков и Давыдов хохотали, заставляя смеяться и Трубецкого.
Далеко за полночь князь Трубецкой медленно ехал по Невскому на сонном извозчике.
Навстречу промчалась запряженная тройкой коляска.
В высокой фигуре сидящего в ней военного с тускло белеющим во тьме плюмажем треуголки Трубецкой узнал царя.
Тройка пронеслась по пустынному Невскому и круто остановилась у ворот Александро-Невской лавры.
Царя встретил заранее предупрежденный о его приезде митрополит Серафим.
Монахи, как черные солдаты, стояли в две шеренги от ворот до церкви.
Ее двери были открыты настежь, и огни свечей в черноте ночи казались особенно яркими.
Пройдя в церковь, Александр опустился на колени перед ракой Александра Невского и во все время молебна, всхлипывая, отбивал поклоны.
После молебна Серафим пригласил царя в свои покои.
Александр зашел, но разговаривал стоя.
— Я уж и так полчаса по маршруту промешкал, — объяснил он свою торопливость.
— А у нас, государь, схимник в лавре живет. Благочестивый старец Алексий. Повидать не угодно ли?
Александр, поколебавшись, согласился.
Позвали старца.
— Коли посетил митрополита, то и меня не обессудь. Келейка моя рядышком, тебе ее все едино не миновать, — строго проговорил желтый, как покойник, старец.
— Как не миновать? — вздрогнул Александр.
— Да ведь к воротам-то пойдешь, а келейка моя рядышком. Зайди, не побрезгуй…
Александр опять колебался.
— Аль неохота? — испытующе спросил старец.
Втянув голову в плечи, как будто входил в студеную воду, Александр двинулся за схимником.
— Входи, не бойсь, — распахнул старик низенькую дверь.
Александр инстинктивно отпрянул назад.
Черный пол, черный потолок, черные безоконные стены. Черное деревянное распятие с тусклой лампадой. Холод могилы. И тишина склепа.
— Входи, — властно произнес схимник.
Александр шагнул через порог.
Старик пал на колени и потянул Александра за полу сюртука:
— Молись, царь.
Александр простерся на полу и вдруг услышал слова отходной молитвы себе, еще живому и будто уже мертвому от леденящего ужаса, сковавшего все его существо.
Старческий голос вывел его из забытья.
— Взгляни сюда, государь, — манил его схимник, приподняв край черного полога.
Александр, шатаясь, приблизился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221