Вот почему именно в Страсбург вот уже полгода, то есть с тех пор, как возник вопрос о войне, стекались свежие батальоны новобранцев, горячих патриотов.
Страсбург, любовавшийся отражением самого высокого шпица в Рейне, — единственного препятствия, отделявшего нас от неприятеля, — был центром войны, молодости, радости, удовольствий, балов, смотров, где бряцание оружием постоянно перемежалось праздничным гулом.
Через одни ворота в Страсбург прибывали новобранцы, а из других ворот выходили солдаты, признанные годными к сражениям; там старые друзья встречались, обнимались и прощались; сестры рыдали, матери молились; отцы говорили: «Ступайте и умрите за Францию!»
И все это происходило под звон колоколов и грохот пушек — этих двух бронзовых голосов, говорящих с Господом: один — прося милости, другой — требуя справедливости.
Во время одного из таких расставаний, более других торжественного, потому что солдат на войну отправлялось больше обыкновенного, мэр Страсбурга, Дьетрик, достойный и искренний патриот, пригласил этих бравых солдат к себе на пир, где им предстояло побрататься с офицерами гарнизона.
Две дочери мэра, а также двенадцать их подруг, светловолосых и благородных девиц Эльзаса, которых из-за золотых волос можно было принять за нимф Цереры, должны были ежели не возглавлять, то по крайней мере украшать собою банкет.
В числе гостей был завсегдатай дома Дьетрика, друг семьи, молодой дворянин из Франш-Конте по имени Руже де Лиль. Мы знавали его стариком, он-то и поведал нам о рождении этого благородного цветка войны, которое увидит и наш читатель. Руже де Лилю было в ту пору двадцать лет и в качестве офицера инженерных войск он нес службу в Страсбургском гарнизоне.
Он был поэтом и музыкантом и принимал участие в концерте; его голос громко звучал в общем патриотическом хоре.
Никогда еще такой истинно французский, такой глубоко национальный пир не освещался столь горячим июньским солнцем.
Никто не говорил о себе: все говорили о Франции.
Смерть ходила рядом, как на античных пирах, это верно; но это была прекрасная, веселая смерть, не с отвратительной косой и песочными часами, а со шпагой в одной руке и с пальмовой ветвью — в другой.
Гости выбирали песню: старая фарандола «Дела пойдут на лад» выражала народный гнев и призывала к междоусобной войне; требовалось нечто иное, что выражало бы патриотические, братские чувства и в то же время грозно звучало для иноземных полчищ.
Кто мог бы стать современным Тиртеем
, кто в пушечном дыму, под ядрами и пулями бросил бы в лицо неприятелю гимн Франции?
В ответ на это Руже де Лиль, энтузиаст, влюбленный, патриот, заявил:
— Я!
И он поспешил выйти из залы.
Он не заставил себя долго ждать: за каких-нибудь полчаса все было готово, и слова и музыка; все, что было в душе молодого офицера, вылилось разом, все было безупречно, как античная статуя.
Руже де Лиль, запыхавшись после схватки с двумя противницами, двумя прекрасными сестрами — музыкой и поэзией, возвратился в залу, откинул волосы со лба, по которому струился пот, и сказал:
— Слушайте! Слушайте все!
Он был уверен в своей музе, благородный юноша!
Заслышав его слова, все повернулись в его сторону, одни — с бокалом в руке, другие — сжимая в своей руке трепещущую руку соседки.
Руже де Лиль начал:
Сыны отечества! Впервые Свободы нашей пробил час.
Флаг ненавистной тирании Сегодня поднят против нас.
Рев солдатни чужой терпеть ли, Когда застонут лес и луг, Когда нам приготовят петли На горе жен, детей, подруг?
Сограждане! Наш батальон нас ждет!
Вперед! Вперед!
Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!
После первого куплета всех собравшихся охватила нервная дрожь.
У некоторых слушателей вырвались возгласы восхищения; однако другие жаждали услышать продолжение и потому сейчас же остановили их словами:
— Тише! Тише! Слушайте!
Руже продолжал с выражением возмущения:
Какие мятежи н смуты Замыслила орда рабов?
Суля нам кандалы и путы, Сонм королей к войне готов.
Французы! Подлостям, измене Гнев противопоставим мы.
Вернуть нас в рабство — преступленье, Мы не хотим былой тюрьмы.
Сограждане!..
На сей раз Руже де Лилю не пришлось призывать на помощь хор; в едином порыве все грянули:
Наш батальон нас ждет!
Вперед! Вперед!
Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!
Он продолжал среди все возраставшего воодушевления:
Ужели чуждые законы Наемники навяжут нам?
Французы! Стройтесь в батальоны По селам и по городам.
Господь! Ужель былое иго Нам будет спины снова гнуть?
Коварство, заговор, интригу Сметем, торя к свободе путь.
Сто человек жадно ловили каждое слово и, прежде чем прозвучала последняя строка, закричали:
— Нет! Нет! Нет! — После чего дружно грянули:
Сограждане! Наш батальон нас ждет!
Вперед! Вперед!
Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!
Волнение слушателей дошло до предела, так что теперь Руже де Лиль был вынужден призвать их к тишине, чтобы пропеть четвертый куплет.
Его слушали в лихорадочном возбуждении.
Слова песни зазвучали угрожающе:
Назад, владыки и лакеи!
Вам не убить отчизну-мать!
За ваши низкие затеи Она вас будет проклинать Дрожите, слуги и тираны!
Мы все — солдаты, как один, Нас не страшат ни смерть, ни раны, За смерть отца мстить будет сын!
— Да! Да! — подхватили все.
Отцы вытолкнули вперед сыновей, которые уже умели ходить, а матери подняли у себя над головами грудных детей.
Тогда Руже де Лиль заметил, что в его песне недостает одного куплета: ответа детей, хора будущих потомков, тех, кто еще не родился; и пока гости повторяли угрожающий припев, он задумался, обхватив голову руками; потом, среди шума, ропота, криков одобрения прозвучал только что сочиненный им куплет:
Все доблести отцов и дедов Достанутся в наследство нам Свинца и пороха отведав Разделим славу пополам Пример героев даст нам силы, И не колеблясь ни на миг, Мы или ляжем в их могилы, Иль отомстим врагу за них!
И сквозь придушенные рыдания матерей, воодушевленные крики отцов стало слышно, как чистые детские голоса запели хором:
Сограждане! Наш батальон нас ждет!
Вперед! Вперед!
Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!
— Все верно, — пробормотал кто-то из слушателей, но неужто нет прощения заблудшим?
— Погодите, погодите! — крикнул Руже де Лиль, — Вы сами увидите, что я не заслуживаю этого упрека.
Глубоко взволнованным голосом он пропел эту святую строфу, в которой — сама Франция: человечная, великая, щедрая, даже в гневе умеющая подняться на крыльях сострадания над собственным гневом:
Французы! Будьте благородны!
Удар наш на удар готов, За то, чтоб были мы свободны, Не нужно лишних жертв и бед!
Рукоплескания не дали допеть автору до конца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206