— Вы полагаете, что именно этим объясняется то обстоятельство, что госпожа де Сталь предлагает нам Нарбона?
— Ну, на сей раз, ваше величество, совпали две вещи: любовь к аристократии и любовь к аристократу.
— Вы думаете, что госпожа де Сталь любит господина де Нарбона за его благородное происхождение?
— Да уж не за его достоинства!
— Но господин де Нарбон — в меньшей степени аристократ, чем кто бы то ни было: никто даже не знает его отца.
— Это потому, что люди не смеют смотреть на солнце… — Господин Жильбер! Как всякая женщина, я люблю сплетни: что поговаривают о господине де Нарбоне?
— Говорят, что он развратник, что он отчаянно смел и умен.
— Меня интересует его происхождение.
— Рассказывают, что когда партия иезуитов изгнала Вольтера, Машо, д'Аржансона, — одним словом, философов, ей пришлось сразиться с маркизой де Помпадур; обычаи, унаследованные от Регента, были известны: все знали, на что способна родительская любовь, подкрепленная другой любовью; тогда выбор пал — а иезуиты весьма тонко разбираются в такого рода выборах, — на одну из дочерей короля, и от нее добились, чтобы она пожертвовала собой в вступила в кровосмесительную связь; вот откуда появился очаровательный кавалер, отец которого никому не известен, как говорит ваше величество, но не потому, что тайна его рождения кроется во мраке неизвестности, а потому, что она слишком очевидна.
— Так вы, стало быть, не думаете, как якобинцы, как господин де Робеспьер, к примеру, что господин де Нарбон связан со шведским посольством?
— Как же, как же, вот именно так; только он связан с будуаром жены, а не с кабинетом мужа. Предполагать, что госпожа де Сталь играет в этом деле хоть сколько-нибудь серьезную роль, значило бы верить в то, что он — муж собственной жены… О Господи! Да нет же, это не предательство посланника, ваше величество:, это слабость любовников. Нужно по крайней мере, чтобы любовь, это великое, вечно существующее ослепление, толкнула женщину на то, чтобы она вложила шпагу Революции в руки этого легкомысленного развратника.
— Вы говорите о той шпаге, которую целовал господин Инар в Якобинском клубе?
— Увы, ваше величество, я говорю о той шпаге, что занесена над вашей головой.
— Значит, по-вашему, господин Жильбер, мы были неправы, назначив господина де Нарбона военным министром?
— Было бы лучше, ваше величество, если бы вы немедленно назначили того, кто должен прийти ему на смену.
— Кто же это?
— Дюмурье.
— Дюмурье, выслужившийся из рядовых?
— Ах, ваше величество! До чего это несправедливо!.. Да еще по отношению к тому, кого это может оскорбить!
— Разве господин Дюмурье не был простым солдатом?
— Мне отлично известно, ваше величество, что господин Дюмурье не принадлежит к придворной знати, которой все приносится в жертву; господин Дюмурье, дворянин из провинции, не имея возможности ни купить, ни получить полк, поступил на службу простым гусаром. В двадцать лет он едва не был изрублен шестью противниками, но не сдался, однако, несмотря на такое мужество, несмотря на тонкий ум, он прозябал в нижних чинах.
— Да, он развил свой ум, когда служил шпионом у Людовика Пятнадцатого.
— Зачем называть шпионажем то, что в других обстоятельствах вы зовете дипломатией? Мне известно, что без ведома министров короля он поддерживал с его величеством переписку. Какой свитский офицер не делал бы того же?
— Сударь! — вскричала королева, против воли выдавая глубокое понимание политики, в подробности которой она входила. — Это человек, лишенный всякой морали! У него нет ни принципов, ни чести! Герцог де Шуазель говорил мне, что Дюмурье представил ему на рассмотрение сразу два проекта о корсиканцах: в одном он предлагал их поработить, в другом — освободить.
— Это правда, ваше величество; однако герцог де Шуазель забыл вам сказать, что был принят первый проект и Дюмурье храбро сражался, дабы он удался.
— В тот день, когда мы назначим господина Дюмурье министром, мы тем самым объявим войну Европе.
— Ваше величество! В глубине души каждый уже готов к войне! Известно ли вам, что в этом департаменте уже составлены списки добровольцев? Их шестьсот тысяч! В горах Юры женщины заявили, что отпускают всех мужчин и что ежели им раздадут пики, они сами смогут охранять свой край.
— Вы только что произнесли слово, заставившее меня вздрогнуть! — заметила королева.
— Прошу прощения, ваше величество, — отозвался Жильбер, — скажите мне, какое это слово, чтобы я не допустил повторения подобного несчастья.
— Вы произнесли слово «пики»… О, эти пики восемьдесят девятого года! У меня так и стоят перед глазами головы двух моих несчастных телохранителей, надетые на пики!
— А ведь это женщина и мать предложила открыть подписку на изготовление пик.
— А кто заставил ваших якобинцев принять кроваво-красный колпак? Тоже женщина и мать?
— Вы впадаете в заблуждение, ваше величество! — отвечал Жильбер. — Мы хотели закрепить равенство каким-нибудь символом; мы не могли обязать всех французов ходить в одинаковом платье; тогда для большей простоты мы решили принять лишь часть обязательного для всех костюма: колпак бедных крестьян; мы остановили свой выбор на красном цвете, но не потому, что это цвет крови, а, наоборот, потому, что этот цвет веселый, яркий, любимый цвет толпы.
— Ну хорошо, доктор, — кивнула королева, — я не теряю надежды, раз вы приветствуете новые начинания, увидеть однажды, как вы входите к королю пощупать пульс в красном колпаке и с пикой в руке.
Горько усмехнувшись при мысли о том, что ей не удалось задеть доктора, королева удалилась.
Принцесса Елизавета хотела было последовать за ней, однако Жильбер почти умоляюще проговорил:
— Ваше высочество, вы ведь любите своего брата, не так ли?
— О, я не просто его люблю, я его обожаю! — отозвалась принцесса Елизавета.
— Готовы ли вы передать ему хороший совет, совет друга?
— Говорите! Ежели совет в самом деле хорош…
— С моей точки зрения это отличный совет.
— Так говорите, говорите!
— Когда его министр-фельян падет, — а это произойдет очень скоро, — пусть назначит министра, искренне принявшего и надевшего тот самый красный колпак, который так пугает королеву.
Низко поклонившись принцессе Елизавете, он вышел.
Глава 6. ЧЕТА РОЛАНОВ
Мы передали разговор между королевой и доктором Жильбером, чтобы ненадолго прервать несколько монотонное историческое повествование и оживить хронологическое изложение событий, а также картину соотношения политических сил.
Министерство Нарбона продержалось три месяца.
Его убила речь Верньо.
Как Мирабо сказал когда-то: «Я отсюда вижу окно…», так и Верньо, прознав о том, что русская императрица заключила договор с Турцией, а Австрия и Пруссия подписали 7 февраля в Берлине договор о взаимном ненападении, вскричал, поднявшись на трибуну:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206