— Государь! — молвил в ответ г-н де Мальзерб. — Когда я выходил из Собрания, меня со всех сторон обступили славные люди, которые заверили меня, что не допустят вашей смерти или, по крайней мере, вы умрете не раньше, чем они и их друзья.
— Вы их знаете, сударь? — оживившись, спросил король.
— Лично — нет, государь; однако я, разумеется, узнал бы их в лицо.
— Ну что же, — продолжал король, — постарайтесь разыскать кого-нибудь из них и передайте, что я никогда бы себе не простил, если бы из-за меня пролилась хоть одна капля крови! Я не пожелал этого тогда, когда, пролившись, эта кровь могла бы спасти мой трон и мою жизнь; я тем более не хочу этого теперь, когда я пожертвовал и тем, и другим.
Господин де Мальзерб рано оставил короля, чтобы успеть исполнить полученное от него приказание.
Наступило 1 января 1793 года.
Людовик XVI содержался под стражей в полном одиночестве; при нем был оставлен один-единственный камердинер.
Король с грустью думал о своем одиночестве в такой день, как вдруг к его кровати подошел Клери.
— Государь! — обратился к нему едва слышно камердинер. — С вашего позволения я хотел бы от души вам пожелать, чтобы ваши несчастья поскорее кончились.
— Я принимаю ваши пожелания, Клери, — подавая ему руку, молвил король.
Клери коснулся протянутой ему руки губами и омыл ее горячими слезами; потом он помог своему господину одеться.
В это время вошли члены муниципалитета.
Людовик обвел их внимательным взглядом и, заметив на лице одного из них выражение жалости, подошел к этому человеку.
— Сударь! Не откажите мне в огромной услуге! — попросил король.
— В какой? — полюбопытствовал тот.
— Навестите, пожалуйста, мою семью от моего имени, узнайте, как она себя чувствует, и пожелайте ей счастья в наступающем году.
— Я схожу, — заметно смягчившись, пообещал член муниципалитета.
— Благодарю вас, — сказал Людовик XVI. — Надеюсь, Бог воздаст вам за то, что вы для меня делаете!
— А почему узник не попросит позволения увидеться с семьей? — спросил у Клери другой член муниципалитета. — Теперь, когда следствие окончено, я уверен, что он не встретит препятствий.
— А к кому нужно обратиться? — поспешил узнать Клери.
— К Конвенту.
Спустя минуту возвратился член муниципалитета, который ходил к королеве.
— Сударь! — обратился он к королю, — Ваша семья благодарит вас за пожелания и, в свою очередь, желает вам счастья.
Король печально усмехнулся.
— И это первый день Нового года! — молвил он. Вечером Клери передал королю то, что сказал член муниципалитета о возможности встречи с семьей.
Король на мгновение задумался, словно на что-то решаясь.
— Нет, — вымолвил он наконец, — через несколько дней они не смогут отказать мне в этом утешении: подождем.
Католическая церковь умеет заставлять своих избранных добровольно умерщвлять душу!
Приговор должны были огласить 16-го.
Все утро г-н де Мальзерб провел с королем; в полдень он ушел, пообещав вернуться с отчетом о поименном голосовании, как только оно будет завершено.
Голосование должно было проводиться по трем чрезвычайно простым пунктам:
1. Виновен ли Людовик?
2. Выносить ли приговор Конвента на суд народа?
3. Какое будет наказание?
Кроме того, необходимо было сделать так, чтобы потомки видели: если члены Конвента голосовали не без злобы, то уж, во всяком случае, и без страха; а для этого голосование необходимо было проводить открыто.
Один жирондист по имени Биротто потребовал, чтобы каждый поднялся на трибуну и во всеуслышание высказал свое мнение.
Монтаньяр Леонар Бурдон пошел еще дальше: он предложил обязать всех подписать мандатные листки с решением.
Наконец, представитель правого крыла, Руийер, потребовал, чтобы каждая комиссия составила списки отсутствующих и имена отсутствующих без уважительной причины были бы сообщены в их департаменты.
И вот открылось долгое и страшное заседание, длившееся семьдесят два часа.
Зал заседаний имел весьма необычный вид, так не соответствовавший тому, что должно было произойти.
Должно было произойти нечто печальное, мрачное, пугающее; зал выглядел таким образом, что ничто в нем не указывало на готовившуюся драму.
В глубине были приготовлены ложи, в которых парижские красавицы в мехах и бархате лакомились апельсинами и мороженым.
Мужчины подходили к ним поздороваться, перебрасывались несколькими словами, возвращались на свои места, кивали друг другу, махали руками; все это походило скорее на театр.
Трибуны Горы отличались особенным блеском. Именно среди монтаньяров заседали миллионеры: герцог Орлеанский, Лепелетье де Сен-Фаржо, Эро де Сешель, Анахарсис Клотц, маркиз де Шатонеф. Все эти господа заказали трибуны для своих любовниц; те приходили, украшенные трехцветными бантами, со специальными пропусками или рекомендательными письмами к секретарям, а те исполняли при них роль билетеров и лакеев.
Верхние трибуны, открытые для простого народа, все три дня были забиты до отказа; там пили как в кабаке, ели словно в ресторане, разглагольствовали будто в клубе.
На первый вопрос: «Виновен ли Людовик?», шестьсот восемьдесят три человека ответили: «Да».
На второй вопрос: «Выносить ли приговор Конвента на суд народа?», двести восемьдесят человек ответили:
«Да»; четыреста двадцать три человека ответили отрицательно.
Затем наступил черед третьего, важного, самого главного вопроса: «Какое будет наказание?»
Когда приступили к обсуждению этого вопроса, было уже восемь часов вечера третьего дня заседаний, январского дня, печального, дождливого, холодного; все устали, начали терять терпение: силы как актеров, так и зрителей иссякли после сорокапятичасового напряжения.
Каждый депутат поднимался на трибуну и произносил один из следующих четырех приговоров: тюремное заключение — изгнание — отсрочка казни или суд народа — казнь.
Любые выражения одобрения или неодобрения были запрещены, однако когда верхние трибуны слышали что-либо иное, кроме слова «Казнь», оттуда доносился ропот.
Правда, однажды и это слово вызвало ропот, шиканье и свист: это произошло, когда на трибуну взошел Филипп Эгалите и сказал:
«Руководствуясь единственно чувством долга, а также будучи убежден в том, что все, кто замышлял или будет замышлять против суверенитета народа, заслуживают смерти, я голосую за казнь».
Во время этого ужасного происшествия в зал заседаний Конвента внесли больного депутата в ночном колпаке и домашнем халате. Он попросил его принести, чтобы он мог проголосовать за изгнание, что и было разрешено, потому что это был акт милосердия.
Верньо, председательствовавший 10 августа, был назначен председателем и 19 января; тогда он провозгласил низложение, теперь ему предстояло провозгласить смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206