А сегодня Папуна тоже коня дал. Когда совсем ночь пришла, думаю, кругом поеду, как дружинник, с рассветом коня приведу. Только выехал на дорогу, слышу — арбы скрипят. Испугался, господин, соскочил с коня, думаю, поймают меня на коне господина, плохо будет, спрятал за выступ коня, а сам смотрю… Пять ароб зерна повезли нацвали и гзири. Я их узнал, господин… Пять ароб хлеба увезли. Горе нам, месепе еще доли не получили. Все уже получили, только месепе не получили. Сборщик сказал, скоро выдаст, и не дает. Орехи в лесу собираем, каштаны варим, больше ничего нет. Теперь, господин, умрут месепе, в Тбилиси нашу долю вывезли… Теперь все умрем…
Мальчик тихо завыл. Георгий некоторое время молчал, затем похлопал Эрасти по плечу.
— Зайди в дом и ложись спать. Не плачь, все месепе двойную долю получат, в Носте голодных не будет больше… Смотри никому не говори об арбах. Хочешь быть дружинником, научись молчать, и конь у тебя будет.
Распоряжение гзири собраться на церковной площади взволновало ностевцев. Окруженный народом, гзири только разводил руками. Рано утром Папуна передал ему приказание Саакадзе. Что задумал возгордившийся азнаур — трудно сказать. Даже месепе велел собрать. Вчера выборных слушать не хотел, сегодня торжественное молебствие отложил. Священник за народ стал просить — нахмурился. Такие сведения не утешали. Еще более взволновала дерзость Саакадзе: в церковь он не пришел. Сияющие Маро, Шио и Тэкле стояли на почетном месте — еще бы, всем теперь на голову сядут. Папуна тоже не был в церкви. Первым заметил это Димитрий. Его мучила мысль о встрече с Георгием. Утром друзья ждали Саакадзе, но он ни к кому не пошел и к себе не звал. Священника сжигало нетерпение, и не успели ностевцы лба перекрестить, обедня закончилась и народ повалил на площадь.
Прошло пять минут, потом семь. Гзири куда-то поехал, откуда-то вернулся, никто ничего не знал. Народ волновался, перешептывался.
— Что же он не едет? С ума сошел — людей в праздник мучить, — хмурился Димитрий.
— Едет! Едет! — вдруг крикнули на бугорке.
На Георгии гордо сидела одежда, в которой он был в день получения царской грамоты. Шашка Нугзара предостерегающе сверкала. На окаменевшем лице горели два черных угля. Рядом на своем любимце в азнаурской одежде ехал Папуна. Эрасти, разодетый, гарцевал на подаренном Папуна царском жеребце.
Саакадзе въехал в середину круга, осадил коня, оглядел всех, скользнул взглядом по лицам друзей и властно начал:
— Когда я возвращался в Носте, думал иначе с вами встретиться. Но вы сами определили мое место. Хорошо, пусть будет так. Да, с вами говорит владетель Носте, и он вам покажет, умеет ли он быть господином. Он вас отучит быть рабами… Все родители новых азнауров с детьми и стариками отныне вольные, идите, куда хотите. Хозяйство до последней курицы возьмите с собою. Вами нажитое — ваше.
Толпа замерла.
— Кто имеет жилища в наделах сыновей, пусть теперь уходит, мне помещения нужны. Кто не имеет, на одну зиму разрешаю остаться.
Он помолчал. Народ затаил дыхание, ждал. Слышно было, как ласточка пролетела, только азнауры сдерживали Димитрия, рвавшегося к Саакадзе.
— Никому не известен завтрашний день, хочу прочно укрепить ваши права, — продолжал Георгий. — Вы знаете, не все в моей власти, не все могу сделать, но возможное сделаю. Глехи и хизани перевожу в мсахури… Потом подумаю, как увеличить благосостояние всех. Ни у кого не собираюсь отбирать, пусть каждый владеет своим добром…
Толпа качнулась, загудела, навалилась, но Саакадзе поднял руку. Улыбка не тронула окаменелого лица, стальной голос не гнулся. Он оглядел жалкую толпу месепе.
— Кто старший у месепе, выходи. Месепе дрогнули, сжались. Седой старик с покорными глазами робко вышел вперед.
— Сколько семейств месепе?
— Сорок семейств, господин, сто пятьдесят душ, стариков, много. Что делать, не хотят умирать, богу тоже не нужны.
— Стой тут, старик… Крепко запомните, ностевцы, — в моем владении никогда не будет месепе. С сегодняшнего дня всех месепе переписываю в глехи и перевожу в Носте.
Георгий, сдерживая шарахнувшегося коня, дал утихнуть поднявшейся буре. Слова восторга, недоверия, страха бушевали над площадью. Многие месепе рыдали, многие упали на землю.
— Кто не хочет жить с моими новыми глехи, может уходить, всем вольную дам…
Площадь затихла, Георгий сверкнул глазами.
— Старик, больных теперь же переведи в Носте, место найдем, здоровые пусть на зиму жилища починят, весной новые выстроим… Теперь главное… Люди, в Носте есть предатели. Не успел я принять владение — уже воры появились.
— Кто, кто ворует?!
Толпа угрожающе надвинулась.
— Нацвали, гзири и сборщик обворовывают меня и голодных месепе, ночью вывезли пять ароб зерна…
Взлетели сжатые кулаки, сыпались проклятия, остервенело плевались, бросали папахи, замелькали палки, жалобно причитали женщины.
— Если через три дня не получу украденного обратно, нацвали, гзири и сборщик с семействами будут проданы Магаладзе.
— Мсахури мы, не месепе, почему обращаешься, как с собаками? У тебя ничего не крали! — исступленно кричал выскочивший вперед гзири. — Зерно везли? Кто видел? Пусть выйдет, скажет.
— Раз навсегда запомните: даром слов не бросаю и обратно не беру. Если через три дня арбы с хлебом не вернутся, продам, как сказал… Дядя Датуна, сколько баранов пасешь?
— Теперь, господин…
— Я тебе покажу — господин. Ты что, хурма, мое имя забыл?
Взор метнулся и встретил синие глаза Нино. Теплая волна согрела сердце, чуть порозовели холодные щеки, губы дрогнули.
— Говори, дядя Датуна, сколько царских овец пас?
— Пятьсот пас…
— Пятьсот?! О, о, какой я богатый. Завтра всех на базар пригонишь.
— Георгий, теперь меньше осталось. Нацвали сто взял.
— Сто взял? Что, нацвали со мною всегда хочет в доле быть?
В толпе засмеялись.
— Эй, свяжите воров — нацвали, гзири и сборщика. Народ не шелохнулся. Вперед выскочил Димитрий.
— Георгий, дай мне воров на полтора часа, очень прошу, собственные жены их не узнают… Хлеб увозить? — вдруг исступленно закричал он. — Наши отцы своим потом землю поливают, костями поле удобряют, а воры хлеб увозить будут? Чурек из них для собак сделаю… Окажи любезность, дай на полтора часа.
Толпа расступилась перед священником. Он осенил гудящую площадь крестом.
Народ смолк.
— Георгий, бог дает господину власть над людьми. Господин должен беречь, заботиться о своих людях, а ты что хочешь делать? Нехорошо начинаешь.
— Нехорошо?! — загремел Георгий. — Ты отец, о боге говоришь, я богу подчиняюсь… тебе верю, ты к небу ближе стоишь, на греческом языке правду знаешь. Сейчас мы перед лицом не только бога, но и народа. Пусть еще один человек скажет, что нехорошо я начинаю…
— Кто скажет, четвертый вор будет… Прошу тебя, Георгий, дай мне их на полтора часа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162
Мальчик тихо завыл. Георгий некоторое время молчал, затем похлопал Эрасти по плечу.
— Зайди в дом и ложись спать. Не плачь, все месепе двойную долю получат, в Носте голодных не будет больше… Смотри никому не говори об арбах. Хочешь быть дружинником, научись молчать, и конь у тебя будет.
Распоряжение гзири собраться на церковной площади взволновало ностевцев. Окруженный народом, гзири только разводил руками. Рано утром Папуна передал ему приказание Саакадзе. Что задумал возгордившийся азнаур — трудно сказать. Даже месепе велел собрать. Вчера выборных слушать не хотел, сегодня торжественное молебствие отложил. Священник за народ стал просить — нахмурился. Такие сведения не утешали. Еще более взволновала дерзость Саакадзе: в церковь он не пришел. Сияющие Маро, Шио и Тэкле стояли на почетном месте — еще бы, всем теперь на голову сядут. Папуна тоже не был в церкви. Первым заметил это Димитрий. Его мучила мысль о встрече с Георгием. Утром друзья ждали Саакадзе, но он ни к кому не пошел и к себе не звал. Священника сжигало нетерпение, и не успели ностевцы лба перекрестить, обедня закончилась и народ повалил на площадь.
Прошло пять минут, потом семь. Гзири куда-то поехал, откуда-то вернулся, никто ничего не знал. Народ волновался, перешептывался.
— Что же он не едет? С ума сошел — людей в праздник мучить, — хмурился Димитрий.
— Едет! Едет! — вдруг крикнули на бугорке.
На Георгии гордо сидела одежда, в которой он был в день получения царской грамоты. Шашка Нугзара предостерегающе сверкала. На окаменевшем лице горели два черных угля. Рядом на своем любимце в азнаурской одежде ехал Папуна. Эрасти, разодетый, гарцевал на подаренном Папуна царском жеребце.
Саакадзе въехал в середину круга, осадил коня, оглядел всех, скользнул взглядом по лицам друзей и властно начал:
— Когда я возвращался в Носте, думал иначе с вами встретиться. Но вы сами определили мое место. Хорошо, пусть будет так. Да, с вами говорит владетель Носте, и он вам покажет, умеет ли он быть господином. Он вас отучит быть рабами… Все родители новых азнауров с детьми и стариками отныне вольные, идите, куда хотите. Хозяйство до последней курицы возьмите с собою. Вами нажитое — ваше.
Толпа замерла.
— Кто имеет жилища в наделах сыновей, пусть теперь уходит, мне помещения нужны. Кто не имеет, на одну зиму разрешаю остаться.
Он помолчал. Народ затаил дыхание, ждал. Слышно было, как ласточка пролетела, только азнауры сдерживали Димитрия, рвавшегося к Саакадзе.
— Никому не известен завтрашний день, хочу прочно укрепить ваши права, — продолжал Георгий. — Вы знаете, не все в моей власти, не все могу сделать, но возможное сделаю. Глехи и хизани перевожу в мсахури… Потом подумаю, как увеличить благосостояние всех. Ни у кого не собираюсь отбирать, пусть каждый владеет своим добром…
Толпа качнулась, загудела, навалилась, но Саакадзе поднял руку. Улыбка не тронула окаменелого лица, стальной голос не гнулся. Он оглядел жалкую толпу месепе.
— Кто старший у месепе, выходи. Месепе дрогнули, сжались. Седой старик с покорными глазами робко вышел вперед.
— Сколько семейств месепе?
— Сорок семейств, господин, сто пятьдесят душ, стариков, много. Что делать, не хотят умирать, богу тоже не нужны.
— Стой тут, старик… Крепко запомните, ностевцы, — в моем владении никогда не будет месепе. С сегодняшнего дня всех месепе переписываю в глехи и перевожу в Носте.
Георгий, сдерживая шарахнувшегося коня, дал утихнуть поднявшейся буре. Слова восторга, недоверия, страха бушевали над площадью. Многие месепе рыдали, многие упали на землю.
— Кто не хочет жить с моими новыми глехи, может уходить, всем вольную дам…
Площадь затихла, Георгий сверкнул глазами.
— Старик, больных теперь же переведи в Носте, место найдем, здоровые пусть на зиму жилища починят, весной новые выстроим… Теперь главное… Люди, в Носте есть предатели. Не успел я принять владение — уже воры появились.
— Кто, кто ворует?!
Толпа угрожающе надвинулась.
— Нацвали, гзири и сборщик обворовывают меня и голодных месепе, ночью вывезли пять ароб зерна…
Взлетели сжатые кулаки, сыпались проклятия, остервенело плевались, бросали папахи, замелькали палки, жалобно причитали женщины.
— Если через три дня не получу украденного обратно, нацвали, гзири и сборщик с семействами будут проданы Магаладзе.
— Мсахури мы, не месепе, почему обращаешься, как с собаками? У тебя ничего не крали! — исступленно кричал выскочивший вперед гзири. — Зерно везли? Кто видел? Пусть выйдет, скажет.
— Раз навсегда запомните: даром слов не бросаю и обратно не беру. Если через три дня арбы с хлебом не вернутся, продам, как сказал… Дядя Датуна, сколько баранов пасешь?
— Теперь, господин…
— Я тебе покажу — господин. Ты что, хурма, мое имя забыл?
Взор метнулся и встретил синие глаза Нино. Теплая волна согрела сердце, чуть порозовели холодные щеки, губы дрогнули.
— Говори, дядя Датуна, сколько царских овец пас?
— Пятьсот пас…
— Пятьсот?! О, о, какой я богатый. Завтра всех на базар пригонишь.
— Георгий, теперь меньше осталось. Нацвали сто взял.
— Сто взял? Что, нацвали со мною всегда хочет в доле быть?
В толпе засмеялись.
— Эй, свяжите воров — нацвали, гзири и сборщика. Народ не шелохнулся. Вперед выскочил Димитрий.
— Георгий, дай мне воров на полтора часа, очень прошу, собственные жены их не узнают… Хлеб увозить? — вдруг исступленно закричал он. — Наши отцы своим потом землю поливают, костями поле удобряют, а воры хлеб увозить будут? Чурек из них для собак сделаю… Окажи любезность, дай на полтора часа.
Толпа расступилась перед священником. Он осенил гудящую площадь крестом.
Народ смолк.
— Георгий, бог дает господину власть над людьми. Господин должен беречь, заботиться о своих людях, а ты что хочешь делать? Нехорошо начинаешь.
— Нехорошо?! — загремел Георгий. — Ты отец, о боге говоришь, я богу подчиняюсь… тебе верю, ты к небу ближе стоишь, на греческом языке правду знаешь. Сейчас мы перед лицом не только бога, но и народа. Пусть еще один человек скажет, что нехорошо я начинаю…
— Кто скажет, четвертый вор будет… Прошу тебя, Георгий, дай мне их на полтора часа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162