На коленях Георгия всхлипывала Тэкле:
— Брат, мой старший брат, где мы теперь жить будем?
Георгий вздрогнул, резко поднялся и, откинув назад голову, точно сбрасывая тяжесть, твердо сказал:
— В замке, моя Тэкле, в замке жить будем. И вы не печальтесь, через месяц богатыми будете, это вам обещает Георгий Саакадзе. Потом… кто хотел у Магаладзе остаться?
Ностевцы молчали.
— Если не скажете, всем сейчас вольную дам, идите, куда хотите.
— Георгий, имей жалость, от голода голову потеряли, потом опомнились.
— Станьте отдельно, кто хотел у Магаладзе остаться… Кто грозил Нино насильно собаке отдать?
Десять человек отделились от толпы, виновато теребя шапки. Георгий вынул кисет.
— Тут двести монет, каждому по двадцать. Забирайте и уходите. Имущества ни у кого сейчас нет; вольную получите, мне трусов не нужно. Кто хочет жить у Георгия Саакадзе, даже под угрозой смерти не должен его оставлять. Напрасно не просите, своих решений не меняю. Ни одного месепе среди вас нет, самые богатые были…
— Не время, дорогой Георгий, с народом считаться, от голода они, — просил за изгнанных дед Димитрия.
Георгий только что встал. Мать Эрасти проворно приготовила пищу, уже три дня обильно присылаемую отцом Даутбека.
— Знаю, дед, не время, но иначе нельзя, сразу надо червивое дерево вырубить, от заразы сад спасу… Ты, дорогой дед, у Димитрия спроси, как он поступил бы, тогда тебя послушаю.
— Димитрий убил бы, — вздохнул дед, — твоя правда, пусть идут. Может, Иванэ Кавтарадзе их примет? Ему всегда везло. Наш священник с семьей у него укрылся… Почему молчишь?
— Иванэ примет, Дато прогонит. Посоветуй в Кватахевский монастырь, там лучше, чем у князей.
— Лучше? Одной рукой крест держат, другой монеты считают, бога обманывают. Распухли от еды, а в бедствии народу помощи не дали… Пусть лучше к царю обратно идут… Думаю, в Твалади… Ты слову не изменишь, мой Димитрий тоже слова не меняет… Пусть в Твалади идут…
Ностевцы шептались: что придумал Георгий? Раз обещал через месяц богатство, значит, будет, этому верили. Повеселев, стали чинить жилища. Но Георгий сказал:
— Поправляйте на одну зиму, потом новые выстроим.
Каждое слово ловили на лету; словно дети, цеплялись за него крестьяне.
Саакадзе собрал молодежь и объявил ежедневное учение на площади.
— Скоро на одно дело пойдем.
На третий день приехал Папуна. Осведомленный обо всем, он отправил из Тбилиси несколько ароб с хлебом и другой едой. Папуна долго возился с верблюдами и конями, хотя Эрасти и сам отлично управлялся.
Георгий с любовью смотрел из окна на друга, оттягивающего встречу с ним.
— Бедный Папуна! Конечно, тяжело переступить порог, за которым столько лет встречал ласку Маро и Шио. Только Тэкле, повисшая у Папуна на шее, сняла могильную бледность с его лица, а бежавшие со всех улиц дети заставили криво улыбаться посиневшие губы.
— Что вешаетесь, «ящерицы», ничего не привез, в мешках только солома для коней.
Георгий вышел из дому и молча обнял друга.
— Смотри, Георгий, «ящерицы» уверены, Папуна не посмеет вернуться с пустыми хурджини. Придется сейчас заплатить дань, иначе не отстанут.
Вскоре дети ходили в бусах, лентах, серьгах, обсасывая леденцовые попугаи, дули в дудки, звеня браслетами.
Георгий и Папуна до поздней ночи шептались, и когда мать Эрасти бурча напомнила о скором утре и отсутствии жалости к самим себе, они удовлетворенно улыбнулись и покорно расстелили бурки.
За окошком тревожно шелестели листья. Казалось, кто-то бродит по темному саду, раздвигая ветви чинар. Георгий прислушивался к ночным шорохам, и вдруг необыкновенная нежность и жалость наполнила его сердце. Он вспомнил свою кроткую мать, ее неустанные заботы о нем и неизменную доброту ко всем людям. В первый раз он почуствовал острую боль, будто его обожгла стрела. Тяжелый клубок сжал горло. Георгий тихо поднялся, подошел к спящей Тэкле, осторожно прикрыл ее и поцеловал разметавшиеся кудри.
В полдень Папуна уехал с несколькими ностевцами в Тбилиси. Георгий, выбрав четырех дружинников, вручил им монеты и отправил в Гори закупить хлеб, скот и птицу. Вновь закипела жизнь. Ободренные крестьяне уже не ходили с опущенными руками: спешно рубили лес, разбирали стены и складывали камни. Ввиду теплой осени разместились в садах и шалашах. На огородах женщины спешили собрать уцелевшие овощи. Георгий велел складывать в наскоро сбитые сараи и поровну делить. Сейчас никто не возражал, но многие думали: всегда — это неудобно.
С утра до вечера на базарной площади Саакадзе обучал молодежь военному искусству.
Папуна вернулся с оружием, полученным от амкарства оружейников. Раздав дружине привезенное оружие и пригнанных коней, Саакадзе приказал каждый день продолжать учение в его отсутствие.
Накануне отъезда Папуна и Эрасти ночью скрылись из Носте и незаметно вернулись с рассветом. Днем ностевцы, захлебываясь, рассказывали Георгию о справедливости бога: у Магаладзе ночью сгорели амбары с шерстью, приготовленной для отправки на тбилисский майдан. Старый пастух клянется: больше пятидесяти барданов шерсти огонь съел. Народ из деревни разбежался, боится — убьют князья, зачем плохо охраняли. Пастух говорит, в Исфахан убежали, давно их один персидский купец соблазнял.
Саакадзе, оставив вместо себя деда Димитрия, сам с Папуна и Эрасти выехал в Тбилиси.
Мать и сестра Эрасти, красавица Вардиси, беззаветной преданностью скрашивали печальные дни, и растроганный этим Саакадзе перевел всю семью к себе, поручив им Тэкле.
Георгий пытался отблагодарить Нино, но она, предупрежденная о запрете царя, упорно избегала Саакадзе. Посланные Георгием подарки полностью вернула обратно.
— Как все живут, так и я буду, — ответила девушка на уговоры Папуна, только голубую шаль от него приняла, для нее купил друг.
«Так лучше, сразу конец», — подумал Георгий.
Уже въезжая в Тбилиси, Эрасти весели сказал:
— Господин, думаю, Магаладзе довольны ответным угощением…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Золоченые ножны со звоном опустились на перламутровые звезды, стол покачнулся. Князь Турманидзе почтительно отступил. Царь, сжимая кулаки, порывисто зашагал. Опустошительный набег казахов и запоздалая помощь горийских дружин не способствовали веселому настроению.
Шадиман решил воспользоваться благоприятным моментом и, выступив из мозаичной ниши, вкрадчиво заговорил об удаче азнаура Саакадзе, получившего возможность благодаря подозрительной щедрости шаха не печалиться о набеге казахов.
Царь, при возвращении посольства с тайным удовольствием выслушавший Нугзара о возвышении Саакадзе в шахском дворе, сейчас мрачно согласился с Шадиманом о недопустимом поступке азнаура из царской свиты, раньше представления царю свернувшего с шахскими подарками в Носте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162