Подавайте ему войну с сарацинами — и точка. А какие сарацины, где? Их из Европы последних выгнали за полвека да его рождения! Какие же мавры, я вас спрашиваю? Этот безумец твердо решил загнать всю славную португальскую нацию в африканские пески и положить ее там! И сам во главе ляжет! И ради чего — непонятно.
8
Облегчив португальцев, освободив их от тяжкого труда — пробиваться против пассата, англичане оказались перед трудным выбором: возить рабов в трюмах, идя в Гвинею, пока наберешь достаточное для прибыльности дела количество рабов — отобранные у португальцев невольники перемрут в трюмах; отправить одно судно в Вест-Индию для срочной продажи этих ста семидесяти, или, вернее, тех, кто останется в живых из ста семидесяти, — риск. Отберут испанцы товар, еще и экипаж схватят и на галеры отправят, а судно конфискуют. Нельзя идти в испанские моря на одном корабле. Риск слишком большой.
Джон Хоукинз вновь созвал полный состав военного совета, и так как вопрос был труден настолько, что решения Хоукинз не имел, он предложил высказаться третьим кандидатам первыми. И когда дошла очередь до Федора, он, кашляя от смущения, сказал:
— По-моему, надобно вот из чего исходить. Негров еще добыть надо никак не менее двухсот, а лучше четыреста — так? А негры водятся только в Африке. Значит, идем в устье той самой реки Сент-Джон, где португальцы этих негров добыли. Причаливаем…
Черт, опять его настигло это дурацкое смущение! Опять он стоит, глотает слюну, которая никак не проглатывается, точно он навсегда разучился это делать, и думает: «Столько людей, Солидных, опытных, взрослых. И до меня ли им сейчас? Нужно ли им то, что я скажу?» И вместо того, чтобы думать над тем, что говорить, он теряет время, думая над тем, говорить ли вообще…
Кое-как он справился с собою настолько, чтобы начать говорить — хотя и не своим, задушенным голосом:
— …Причаливаем, высаживаем негров. На свежем воздухе смертность у них снижается — и меняем их на свеженьких у их вождя. Потом так или иначе набираем столько невольников, сколько нам нужно, и идем в Вест-Индию. При этом держимся южнее обычных трасс, по грани полосы пассатов, чтобы — только не попасть в «лошадиные широты». (Этот термин Федор уже знал. Он возник в те же годы, что и регулярное сообщение с Новым Светом. Так назвали полосу экваториальных штилей, где в любое время года ветра редки и слишком слабы. Забредший в эти воды корабль болтался в них долго. За это время кончались припасы и приходилось съедать лошадей, которых везли конкистадоры.) Дрейк говорил, что так делал капитан Барроу — и довез при этом необычно много негров живыми. По-моему, речь шла о трех четвертях исходного числа…
— Что-то многовато. Не верится, — сказал кто-то, и все недоверчиво заворчали. Но Хоукинз сказал, что да, Стив Барроу хвастался после рейса.
И суда Хоукинза пошли к Перцовому Берегу. При этом переход для Федора был крайне труден. Потому что он попал в дурацкое положение: в кубрике его перестали считать за своего, начались нескончаемые подначки, обидные розыгрыши, точно над салажонком… За спиною шипели: «Любимчик адмирала! Иностранец!» Или еще обиднее: «Величайший флотоводец!» Или: «Старейший член военного совета!»
Дураки! Они полагают, что Федор рвался в начальство. И что это так уж сладко — стоять перед советом и излагать свое мнение, обливаясь холодным потом при мысли о том, что ты сейчас либо выставляешь себя на посмешище — либо произносишь слова, которые станут решением совета, но вся ответственность за последствия решения ляжет на тебя. Ну да, офицер получает больше денег, но от него требуется быть одетым сообразно рангу — а это и больше одежды, и каждый ее предмет куда дороже твоей робы. Ну да, кормежка куда лучше — но и стоит она куда дороже менее вкусной, но более питательной простой матросской пищи. И гостей принимать у них, у богатых и знатных, дорого. И Федор подумал, что богатому торговцу или там лендлорду жить бесхлопотно (хотя и не беспечально), — но с ними простому матросу и не встретиться во всю жизнь в их домашней обстановке. А вот флотскому офицеру жить положено, как богатею, хотя он может быть вовсе и не обязательно богат и знатен…
Ну, а пока — пока неприязнь к чуждому «начальству» больно била по нему…
9
Но вот, наконец, нудный переход к Перцовому Берегу, когда приходилось ловить малейший порыв попутного ветра, а то и хоть какого ветра, лишь бы продвинуться, лавируя покруче к ветру, хоть сколько-нибудь к цели, позади. Суда Хоукинза вошли в мутные, будто с молоком смешанные, воды реки Святого Иоанна и бросили якоря. Шли без лоцмана, да он оказался ни к чему: фарватер, прорубающий устьевой бар, резко отличался от остальной части реки, таящей смерть, цветом воды, прозрачно-коричневой, как гречишный мед. С палубы еще можно было иногда не различить, но с марсов четко видны были разница в цвете и границы фарватера. Муть с мелководья почему-то не смешивалась с водой на фарватере.
— А ну, Тэд, как думаешь, почему так? — весело спросил капитан Лэпсток.
— Н-ну почему? — выгадывая секунды на соображение, медленно начал Федор. — Может, потому, что скорость воды на фарватере и на отмелях разная? Фарватер расчищен, и вода там течет быстрее… Я так думаю.
— Правильно думаешь.
По сторонам реки росли мангры — так густа, что никак нельзя было определить, где берега. Вонючая соленая грязь, и из нее торчат копья отростков от корней этого невзрачного корявого дерева с тяжеленной прочной древесиной и узкими кожистыми листочками. Ни причала, ни избушки, ни места расчищенного. Но ясно было, что люди где-то поблизости. Ведь фарватер кто-то же расчищал! Но где они?
Негры в трюмах взволновались, когда до них добрался терпкий запах здешних деревьев, зашумели, запели… И вдруг из зарослей, совсем рядом, песню подхватили. Голоса были густые и низкие, но не как у дьякона в православной церкви, а как-то мягче, что ли, бархатнее. Федору уже случалось слышать и рабочие песни рабов, и вольные песни маронов. Ему они даже нравились, хотя дикари и есть дикари, все под барабан — и протяжное, и душевное…
Хоукинз приказал стоять наизготовку, но огня без его приказа не открывать. И вскоре на реке из-за поворота показались спускающиеся без весел и парусов, на шестах, три большие лодки, набитые галдящими коричневыми неграми. Кожа их блестела, точно маслом натертая, и на шее у каждого — ожерелье из зубов. Федор подобрался весь, мышцы сами собой напряглись. Он стал вглядываться: звериные то зубы или людские. Говорят же, что негры почти все — людоеды! Но на таком расстоянии было не разглядеть.
Лодки негров подошли к самому борту английского флагмана — и Федор с облегчением увидел, что ожерелья из явно не человечьих длинных клыков, и одеты негры в узкие юбки из леопардового, желтого с черными пятнами, меха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
8
Облегчив португальцев, освободив их от тяжкого труда — пробиваться против пассата, англичане оказались перед трудным выбором: возить рабов в трюмах, идя в Гвинею, пока наберешь достаточное для прибыльности дела количество рабов — отобранные у португальцев невольники перемрут в трюмах; отправить одно судно в Вест-Индию для срочной продажи этих ста семидесяти, или, вернее, тех, кто останется в живых из ста семидесяти, — риск. Отберут испанцы товар, еще и экипаж схватят и на галеры отправят, а судно конфискуют. Нельзя идти в испанские моря на одном корабле. Риск слишком большой.
Джон Хоукинз вновь созвал полный состав военного совета, и так как вопрос был труден настолько, что решения Хоукинз не имел, он предложил высказаться третьим кандидатам первыми. И когда дошла очередь до Федора, он, кашляя от смущения, сказал:
— По-моему, надобно вот из чего исходить. Негров еще добыть надо никак не менее двухсот, а лучше четыреста — так? А негры водятся только в Африке. Значит, идем в устье той самой реки Сент-Джон, где португальцы этих негров добыли. Причаливаем…
Черт, опять его настигло это дурацкое смущение! Опять он стоит, глотает слюну, которая никак не проглатывается, точно он навсегда разучился это делать, и думает: «Столько людей, Солидных, опытных, взрослых. И до меня ли им сейчас? Нужно ли им то, что я скажу?» И вместо того, чтобы думать над тем, что говорить, он теряет время, думая над тем, говорить ли вообще…
Кое-как он справился с собою настолько, чтобы начать говорить — хотя и не своим, задушенным голосом:
— …Причаливаем, высаживаем негров. На свежем воздухе смертность у них снижается — и меняем их на свеженьких у их вождя. Потом так или иначе набираем столько невольников, сколько нам нужно, и идем в Вест-Индию. При этом держимся южнее обычных трасс, по грани полосы пассатов, чтобы — только не попасть в «лошадиные широты». (Этот термин Федор уже знал. Он возник в те же годы, что и регулярное сообщение с Новым Светом. Так назвали полосу экваториальных штилей, где в любое время года ветра редки и слишком слабы. Забредший в эти воды корабль болтался в них долго. За это время кончались припасы и приходилось съедать лошадей, которых везли конкистадоры.) Дрейк говорил, что так делал капитан Барроу — и довез при этом необычно много негров живыми. По-моему, речь шла о трех четвертях исходного числа…
— Что-то многовато. Не верится, — сказал кто-то, и все недоверчиво заворчали. Но Хоукинз сказал, что да, Стив Барроу хвастался после рейса.
И суда Хоукинза пошли к Перцовому Берегу. При этом переход для Федора был крайне труден. Потому что он попал в дурацкое положение: в кубрике его перестали считать за своего, начались нескончаемые подначки, обидные розыгрыши, точно над салажонком… За спиною шипели: «Любимчик адмирала! Иностранец!» Или еще обиднее: «Величайший флотоводец!» Или: «Старейший член военного совета!»
Дураки! Они полагают, что Федор рвался в начальство. И что это так уж сладко — стоять перед советом и излагать свое мнение, обливаясь холодным потом при мысли о том, что ты сейчас либо выставляешь себя на посмешище — либо произносишь слова, которые станут решением совета, но вся ответственность за последствия решения ляжет на тебя. Ну да, офицер получает больше денег, но от него требуется быть одетым сообразно рангу — а это и больше одежды, и каждый ее предмет куда дороже твоей робы. Ну да, кормежка куда лучше — но и стоит она куда дороже менее вкусной, но более питательной простой матросской пищи. И гостей принимать у них, у богатых и знатных, дорого. И Федор подумал, что богатому торговцу или там лендлорду жить бесхлопотно (хотя и не беспечально), — но с ними простому матросу и не встретиться во всю жизнь в их домашней обстановке. А вот флотскому офицеру жить положено, как богатею, хотя он может быть вовсе и не обязательно богат и знатен…
Ну, а пока — пока неприязнь к чуждому «начальству» больно била по нему…
9
Но вот, наконец, нудный переход к Перцовому Берегу, когда приходилось ловить малейший порыв попутного ветра, а то и хоть какого ветра, лишь бы продвинуться, лавируя покруче к ветру, хоть сколько-нибудь к цели, позади. Суда Хоукинза вошли в мутные, будто с молоком смешанные, воды реки Святого Иоанна и бросили якоря. Шли без лоцмана, да он оказался ни к чему: фарватер, прорубающий устьевой бар, резко отличался от остальной части реки, таящей смерть, цветом воды, прозрачно-коричневой, как гречишный мед. С палубы еще можно было иногда не различить, но с марсов четко видны были разница в цвете и границы фарватера. Муть с мелководья почему-то не смешивалась с водой на фарватере.
— А ну, Тэд, как думаешь, почему так? — весело спросил капитан Лэпсток.
— Н-ну почему? — выгадывая секунды на соображение, медленно начал Федор. — Может, потому, что скорость воды на фарватере и на отмелях разная? Фарватер расчищен, и вода там течет быстрее… Я так думаю.
— Правильно думаешь.
По сторонам реки росли мангры — так густа, что никак нельзя было определить, где берега. Вонючая соленая грязь, и из нее торчат копья отростков от корней этого невзрачного корявого дерева с тяжеленной прочной древесиной и узкими кожистыми листочками. Ни причала, ни избушки, ни места расчищенного. Но ясно было, что люди где-то поблизости. Ведь фарватер кто-то же расчищал! Но где они?
Негры в трюмах взволновались, когда до них добрался терпкий запах здешних деревьев, зашумели, запели… И вдруг из зарослей, совсем рядом, песню подхватили. Голоса были густые и низкие, но не как у дьякона в православной церкви, а как-то мягче, что ли, бархатнее. Федору уже случалось слышать и рабочие песни рабов, и вольные песни маронов. Ему они даже нравились, хотя дикари и есть дикари, все под барабан — и протяжное, и душевное…
Хоукинз приказал стоять наизготовку, но огня без его приказа не открывать. И вскоре на реке из-за поворота показались спускающиеся без весел и парусов, на шестах, три большие лодки, набитые галдящими коричневыми неграми. Кожа их блестела, точно маслом натертая, и на шее у каждого — ожерелье из зубов. Федор подобрался весь, мышцы сами собой напряглись. Он стал вглядываться: звериные то зубы или людские. Говорят же, что негры почти все — людоеды! Но на таком расстоянии было не разглядеть.
Лодки негров подошли к самому борту английского флагмана — и Федор с облегчением увидел, что ожерелья из явно не человечьих длинных клыков, и одеты негры в узкие юбки из леопардового, желтого с черными пятнами, меха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163