Потом все негры этого плантатора ушли в лес, к симаррунам. А там девица нашла себе нового друга и уж родила от него ребенка. И тут ее первый нареченный вспомнил о своих правах и обратился к судье. Судья, по законам симаррунов, объявил брак, заключенный по желанию плантатора, несуществующим с самого начала и восстановил в правах первого жениха — при условии, что девица согласна. Но она оказалась несогласна. Ей нравился ее нынешний муж, а прежнего жениха она забыла.
Казалось бы, все ясно. Но нет! Ее нынешний муж изъявил готовность продать жену прежнему жениху, а тот был готов купить. И тут женщина сама пошла к судье: она не хотела теперь ни нового мужа (прежнего жениха), ни оставаться со старым… Она требовала развода! (А у симаррунов, католиков как-никак, разводы не поощрялись, хотя в крайнем случае, по решению суда или обоюдному согласию супругов, их родителей и совместных детей старше девяти лет, допускались).
Если б хоть кто-то из ее мужей, прошлый, с плантации, настоящий, согласившийся ее продать, и (возможно), будущий, согласился отказаться от нее так просто! Но нет! Женщина была красива, сильна и еще молода. И они все хотели ее или за нее…
Судья встал— в тупик и в конце концов заявил, что «у всех троих равные права — ну, или почти равные — на эту женщину», и предложил им тянуть жребий, от чего все трое отказались и пошли к королю за справедливостью.
И что он решил? А вот что:
— Объявляю окончательное решение: каждый из претендующих на эту женщину получает ее на два дня в неделю, а в воскресенье Христово она отдыхает от вас!
Тут все четверо взвыли. Педро пристально следил за ними. Посмотрев молча минуты две, сказал:
— Я нарушил наши законы, объявляя свое окончательное решение: не держал правую руку ни на Библии, ни на голове бога Огуна. Поэтому объявленное решение недействительно. Женщина, ты свободна! Вы — все трое — отныне не имеете на нее ни малейшего права!
Женщина исцеловала край одежды короля и убежала, а трое врагов ушли плечо к плечу пьянствовать.
Конечно, подумал присутствовавший при этом суде Федька, король Педро Первый поступил справедливо и великодушно, но — недальновидно. Потому что нажил одним своим решением по частному, незначительному вопросу троих врагов. Возможно, и много больше, но уж никак не менее троих!
5
Но вот наконец мальчишки-симарруны прискакали с вестью о том, что охотники возвращаются с богатой добычей! Федька едва удерживался от того, чтобы не выскочить навстречу, за ограду селения. Он бы, скорее всего, и не удержался бы, будь он свободен в тот час. Но Педро вел совет старейшин Дарьенского королевства симаррунов, и на последний вопрос, который был на том совете рассмотрен, — о взаимодействии с англичанами и о помощи им против общего врага, испанцев, — ему необходимо было не просто обратить внимание, а добиться разрешения Педро присутствовать на совете и высказаться.
Это было решено заранее, из-за его личных дел переносить совет, на котором ему, после долгих уговоров, соизволили разрешить присутствовать, никто бы не стал. А не явись он либо уйди до окончания заседания — это могло бы обидеть старейшин и лично короля, и вся миссия Федора оказалась бы сорванной. И притом из-за чего? Из-за свидания с женщиной! Дрейк его бы никогда не понял и не простил бы. Хотя, если уж честно, — еще вопрос, останется ли мистер Фрэнсис в живых, если переговоры с маронами будут сорваны?
Федор постоянно сбивался — «симарроны», «марроны»… Сами-то независимо живущие в дебрях средь испанских владений беглые рабы именовали себя «марунами», «симаррон» — это они признавали более правильным, но не употребляли. Вроде как на Руси: слова «Россиянин» или «Москвитянин» всем внятны, и никто не станет отрицать, что правильные названия. Но называть себя так в разговоре никому и в голову ведь не взойдет, верно? Ну, а «марун» как-то уж слишком простонародно. Вот «мароны» — это красиво и звучно. Хотя не совсем точно…
Об этом он думал, когда шагал в скоротечных тропических сумерках к хижине, приготовленной для него Сабель…
Ну, вот подошел — и что дальше делать? Стучать в дверь? А если она плетеная из циновок, и в нее хоть ты лбом бейся — звука не будет слышно? Он потоптался, хотел кашлянуть, но что-то не кашлялось, и — откинул циновку, пригнулся и вошел. Хотя «пригнулся» — не то слово. Совсем согнулся, поскольку дверь была уж очень низка, потерял равновесие и ввалился, непроизвольно вытягивая вперед руки, чтоб на что-нибудь мало приятное, вроде чана с кипящим супом, не наткнуться…
И тут его с игривым смехом подхватили, протянули вперед и повернули — и он перевести дыхание не успел, как лежал на лопатках, а Сабель сидела на нем верхом, едва прикрытая знакомой, старенькой, шкуркою дикой кошки, и хохотала. И жадно в него вглядывалась.
— Взрослый стал, возмужал… А я соскучилась! Совсем уж взрослый. Я как услышала, что ты на совете королевства, час ничего не соображала. Мой мальчик — на совете? Может, он и не мой давно, раз уже не мальчик? На совет ведь мужчин — и то да-алеко не всех — пускают. Тебе там хоть слово позволили сказать?
— Да если честно, так цельную речь говорить пришлось, — стараясь не возноситься и в грохочущий грех гордыни не впадать, сказал Федька.
— Правда? — недоверчиво спросила Сабель и даже привстала, готовая вскочить и прогнать хвастуна. Но по глазам поняла, что это — правда. И уселась на прежнее место, но как-то уже осторожнее. Уже не потому, что ей хотелось и отказа не ждала и слушать бы не стала, — а по молчаливому обоюдному согласию.
В такой позе они пробыли минуты три, или гораздо более получаса — Федька перестал ощущать течение времени.
Сабель… Могучая охотница, свободно выбирающая себе добычу, оружие для ее поражения, любовников…
— Сабель! А вот чем я тебе поглянулся? Тем, что мастью на ваших непохож и вообще иноземец, да?
— Нет, совсем нет. Что огненные волосы — этим ты мне не понравился, из-за этого я тебя только заметила. А понравился после этого. Стала к тебе приглядываться — что-то, вижу, есть. Что-то такое… Ну, в общем, нужное мне. То, что я в каждом мужчине ищу. Ай, я не знаю. Я чувствую, а слов для того, что чувствую, не имею. Может, это от того, что я неграмотная? А может таких слов вовсе нет. Давай лучше я тебе песню об этом спою! Слушай!
Сабель поднялась, повозилась у очага с какими-то горшками, потом уселась у огня, подтянув колени к груди и обхватив их руками, — и, глядя не на него, а в беспокойное, живое пламя, запела. Не по-испански, не на том коверканном языке, который он понимал теперь лучше настоящего кастильского наречия, а то ли по-индейски, то ли по-негритянски (хотя скорее первое, чем второе, уж больно певуче звучало, негры без отбивания ритма не могут, поэтому у них все песни обрывистые, а эта тягучая, почти как иные российские).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
Казалось бы, все ясно. Но нет! Ее нынешний муж изъявил готовность продать жену прежнему жениху, а тот был готов купить. И тут женщина сама пошла к судье: она не хотела теперь ни нового мужа (прежнего жениха), ни оставаться со старым… Она требовала развода! (А у симаррунов, католиков как-никак, разводы не поощрялись, хотя в крайнем случае, по решению суда или обоюдному согласию супругов, их родителей и совместных детей старше девяти лет, допускались).
Если б хоть кто-то из ее мужей, прошлый, с плантации, настоящий, согласившийся ее продать, и (возможно), будущий, согласился отказаться от нее так просто! Но нет! Женщина была красива, сильна и еще молода. И они все хотели ее или за нее…
Судья встал— в тупик и в конце концов заявил, что «у всех троих равные права — ну, или почти равные — на эту женщину», и предложил им тянуть жребий, от чего все трое отказались и пошли к королю за справедливостью.
И что он решил? А вот что:
— Объявляю окончательное решение: каждый из претендующих на эту женщину получает ее на два дня в неделю, а в воскресенье Христово она отдыхает от вас!
Тут все четверо взвыли. Педро пристально следил за ними. Посмотрев молча минуты две, сказал:
— Я нарушил наши законы, объявляя свое окончательное решение: не держал правую руку ни на Библии, ни на голове бога Огуна. Поэтому объявленное решение недействительно. Женщина, ты свободна! Вы — все трое — отныне не имеете на нее ни малейшего права!
Женщина исцеловала край одежды короля и убежала, а трое врагов ушли плечо к плечу пьянствовать.
Конечно, подумал присутствовавший при этом суде Федька, король Педро Первый поступил справедливо и великодушно, но — недальновидно. Потому что нажил одним своим решением по частному, незначительному вопросу троих врагов. Возможно, и много больше, но уж никак не менее троих!
5
Но вот наконец мальчишки-симарруны прискакали с вестью о том, что охотники возвращаются с богатой добычей! Федька едва удерживался от того, чтобы не выскочить навстречу, за ограду селения. Он бы, скорее всего, и не удержался бы, будь он свободен в тот час. Но Педро вел совет старейшин Дарьенского королевства симаррунов, и на последний вопрос, который был на том совете рассмотрен, — о взаимодействии с англичанами и о помощи им против общего врага, испанцев, — ему необходимо было не просто обратить внимание, а добиться разрешения Педро присутствовать на совете и высказаться.
Это было решено заранее, из-за его личных дел переносить совет, на котором ему, после долгих уговоров, соизволили разрешить присутствовать, никто бы не стал. А не явись он либо уйди до окончания заседания — это могло бы обидеть старейшин и лично короля, и вся миссия Федора оказалась бы сорванной. И притом из-за чего? Из-за свидания с женщиной! Дрейк его бы никогда не понял и не простил бы. Хотя, если уж честно, — еще вопрос, останется ли мистер Фрэнсис в живых, если переговоры с маронами будут сорваны?
Федор постоянно сбивался — «симарроны», «марроны»… Сами-то независимо живущие в дебрях средь испанских владений беглые рабы именовали себя «марунами», «симаррон» — это они признавали более правильным, но не употребляли. Вроде как на Руси: слова «Россиянин» или «Москвитянин» всем внятны, и никто не станет отрицать, что правильные названия. Но называть себя так в разговоре никому и в голову ведь не взойдет, верно? Ну, а «марун» как-то уж слишком простонародно. Вот «мароны» — это красиво и звучно. Хотя не совсем точно…
Об этом он думал, когда шагал в скоротечных тропических сумерках к хижине, приготовленной для него Сабель…
Ну, вот подошел — и что дальше делать? Стучать в дверь? А если она плетеная из циновок, и в нее хоть ты лбом бейся — звука не будет слышно? Он потоптался, хотел кашлянуть, но что-то не кашлялось, и — откинул циновку, пригнулся и вошел. Хотя «пригнулся» — не то слово. Совсем согнулся, поскольку дверь была уж очень низка, потерял равновесие и ввалился, непроизвольно вытягивая вперед руки, чтоб на что-нибудь мало приятное, вроде чана с кипящим супом, не наткнуться…
И тут его с игривым смехом подхватили, протянули вперед и повернули — и он перевести дыхание не успел, как лежал на лопатках, а Сабель сидела на нем верхом, едва прикрытая знакомой, старенькой, шкуркою дикой кошки, и хохотала. И жадно в него вглядывалась.
— Взрослый стал, возмужал… А я соскучилась! Совсем уж взрослый. Я как услышала, что ты на совете королевства, час ничего не соображала. Мой мальчик — на совете? Может, он и не мой давно, раз уже не мальчик? На совет ведь мужчин — и то да-алеко не всех — пускают. Тебе там хоть слово позволили сказать?
— Да если честно, так цельную речь говорить пришлось, — стараясь не возноситься и в грохочущий грех гордыни не впадать, сказал Федька.
— Правда? — недоверчиво спросила Сабель и даже привстала, готовая вскочить и прогнать хвастуна. Но по глазам поняла, что это — правда. И уселась на прежнее место, но как-то уже осторожнее. Уже не потому, что ей хотелось и отказа не ждала и слушать бы не стала, — а по молчаливому обоюдному согласию.
В такой позе они пробыли минуты три, или гораздо более получаса — Федька перестал ощущать течение времени.
Сабель… Могучая охотница, свободно выбирающая себе добычу, оружие для ее поражения, любовников…
— Сабель! А вот чем я тебе поглянулся? Тем, что мастью на ваших непохож и вообще иноземец, да?
— Нет, совсем нет. Что огненные волосы — этим ты мне не понравился, из-за этого я тебя только заметила. А понравился после этого. Стала к тебе приглядываться — что-то, вижу, есть. Что-то такое… Ну, в общем, нужное мне. То, что я в каждом мужчине ищу. Ай, я не знаю. Я чувствую, а слов для того, что чувствую, не имею. Может, это от того, что я неграмотная? А может таких слов вовсе нет. Давай лучше я тебе песню об этом спою! Слушай!
Сабель поднялась, повозилась у очага с какими-то горшками, потом уселась у огня, подтянув колени к груди и обхватив их руками, — и, глядя не на него, а в беспокойное, живое пламя, запела. Не по-испански, не на том коверканном языке, который он понимал теперь лучше настоящего кастильского наречия, а то ли по-индейски, то ли по-негритянски (хотя скорее первое, чем второе, уж больно певуче звучало, негры без отбивания ритма не могут, поэтому у них все песни обрывистые, а эта тягучая, почти как иные российские).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163