Когда он, еще подростком, открыл тайну существования женщины, хорошенькая, дерзкая и доступная Элиза взволновала его так сильно, что по мере его возмужания стала каким-то психическим наваждением, грозившим опасностью онанизма, к которому Бруно испытывал физическое отвращенье. Он откровенно сказал Элизе, что она у него «комом застряла в горле». Но второй раз он встретился с нею в лугах Кашинэ только из жалости, к которой примешался порыв страсти, когда он оказался наедине с женщиной, желавшей его. Боясь привыкнуть к Элизе, он твердо решил избегать ее и достиг этого нарочитой циничной грубостью, которая была лишь средством защиты его любви к Кларе, его стремления создать себе семью. В отношении политики Бруно занимал ту же позицию, что и Эудженио, полагая, что в нее вмешиваться нечего. Но в отличие от молодого кузнеца он не придерживался строгого нейтралитета и соглашался с рассуждениями Марио, хотя все его сочувствие ограничивалось еженедельным взносом в фонд Красной Помощи.
Смерть Мачисте усилила в сердце Бруно тревогу, страх и озлобление, которые объединяли всех корнокейцев. Но теперь на железной дороге собирались «выкорчевать всех бунтовщиков». Отец Бруно, хоть он и записан в книге почета как машинист, погибший при выполнении служебного долга, оставил по себе память и как убежденный социалист. Бруно никогда не высказывался в духе идей своего отца; но все же отец и сын — одна кровь, и поэтому специально выделенная комиссия вызвала Бруно и учинила ему допрос: каковы его политические воззрения, «не идет ли он по той же дорожке, что и отец», а если не идет, то почему не записывается в фашистскую партию?
Тут— то Бруно и прорвало. Он сказал, что память об отце ему дороже всего на свете. А когда его стали допрашивать построже, Бруно заявил, что в жизни своего отца он одобряет все, в том числе и его политические убеждения. И поэтому-то он и не записывается и никогда не запишется в фашистскую партию, хотя он -не коммунист и вообще политикой не интересуется; он — просто железнодорожник и после смены думает только о том, как бы провести свободные часы в кругу своей семьи. Но его оговорок слушать не стали. Бруно отстранили от работы, пока не будет утверждено его увольнение.
То же самое, только проще, проделали и с его тестем. Землекоп Антонио также считал, что политикой заниматься не нужно, достаточно раз в пять лет голосовать за социалистов. Однако, когда его приперли к стенке, допрашивая, одобряет ли он образ мыслей своего зятя, то старик не смог сказать, что он его осуждает. И так как Антонио был на поденной работе, то с ним разделались быстрее и уволили сразу. Легко представить себе, как это. отразилось на бюджете семьи.
Но утверждать на основании подобных фактов, что наша улица утратила свою веселость и страсть к сплетням, было бы искажением истины, чистейшим прикрашиванием. Люди помнили, что нужно жить час за часом, день за днем, недели, месяцы и годы, которые неуклонно следуют друг за другом. И ведь у сердца есть тысячи способов обманывать себя. (Мы часто говорим «сердце», но речь-то идет о совести.)
Ошибается тот, кто думает, что корнокейцы совершенно «раздавлены гнетом фашистской диктатуры». Никогда еще не было на виа дель Корно столько озорных выходок. как теперь. Всех обуяла страсть к сплетням, шуткам, дурачеству и интригам. Словно с обоих концов улицы раз и навсегда опустились железные шторы, и виа дель Корно сказала остальному человечеству: «Спокойной ночи».
Позавчера Стадерини распустил слух, что Клоринду в юности соблазнил дядя — священник из Варлунго и, чтобы откупиться от нее, старый обольститель дает теперь Ривуару денег взаймы. Орудуя шилом, дратвой и молотком, сапожник сочинил эту новость, как выдумывает журналист очередную «утку». Однако Ривуар для очистки совести решил расспросить жену и выяснить дело. Бедняжка Клоринда начала с отговорок: «Удивляюсь я тебе, Серафино», но, пытаясь оправдаться, все больше путалась и сбивалась. Наконец пробормотав: «Я была так молода!», она без чувств упала на руки мужа.
Это было позавчера. А вчера Ривуар отомстил сапожнику. Он возвестил у всех окон, и в особенности под окном у Фидальмы, что каждую субботу Стадерини вечером встречается с Розеттой (полгода назад она вышла из Санта-Вердиана). Свидания происходят в гостинице на виа дель Аморино, а иногда даже в рощице у крепости Бассо.
Вот и есть чем заполнить день — сплетни бегут от двери к двери, от окна к окну. Невольно спросишь, куда же зайдут таким путем наши друзья. Оказывается, не очень далеко. Всего только до кабачка на виа деи Сапонаи, где Стадерини и Ривуар, заключив перемирие, нашептывают друг другу, что Семира сидит в доме землекопа Антонио дольше, чем полагается, что тут происходит роман под предлогом родственных отношений, возникших после брака Бруно и Клары. Ведь Семира вдовеет уже восьмой год, и ей всего сорок пять лет, а на вид и того меньше… Бедняжка Леонтина! И хоть не хочется бросать тень на безупречную женщину, но, может быть, и на этот раз дьявольское лукавство сапожника попало в точку: во всяком случае, он в ту пору провидел возможное развитие чувств!
Так вот и живет виа дель Корно в этом болоте. Люди словно и забыли, что Уго уже три месяца сидит в тюрьме и что за невозможностью предъявить ему какое-либо обвинение, кроме хранения листовок, бывших легальными в период их напечатания, его отдали под суд «за насильственное задержание и нанесение побоев коммивояжеру Освальдо Ливерани». Ристори вызывали в качестве свидетеля, он давал показания и сказал, что это правда. И ведь это действительно правда — кто может это отрицать? Пусть корнокейцы потешаются друг над другом: yже многие годы они таким способом выражают свою взаимную приязнь. А фашизму они в сердце своем говорят: «Нет!», и Карлино это прекрасно знает. Но все они, если их спросить, начнут это отрицать: «Да лопни мои глаза!» Оставим их, пусть забавляются пересудами.
А сколько было болтовни, какие побежали сплетни от двери к двери и от окна к окну, когда Фидальма «накрыла» Марио и Милену, увидела, что они «гуляют под ручку по парку»! Милена всего несколько месяцев, как овдовела, и еще носит траур. Позор! Скандал! Посыпались шутки, прибаутки, укоры и насмешки! Но когда однажды вечером полицейские явились за молодым печатником, отношение к нему сразу изменилось. Теперь все трепетали за Марио. Притаившись у дверей и окон, каждый с бьющимся сердцем следил, как Милена с равнодушным видом прошла под носом у полицейских, а потом, конечно, побежала предупредить Марио, который был еще на работе. Люди молчали, но мысль у всех была одна:
«Беги, Милена, беги скорее!»
Было пять часов; Марио вышел из типографии и двинулся один по спуску Пино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Смерть Мачисте усилила в сердце Бруно тревогу, страх и озлобление, которые объединяли всех корнокейцев. Но теперь на железной дороге собирались «выкорчевать всех бунтовщиков». Отец Бруно, хоть он и записан в книге почета как машинист, погибший при выполнении служебного долга, оставил по себе память и как убежденный социалист. Бруно никогда не высказывался в духе идей своего отца; но все же отец и сын — одна кровь, и поэтому специально выделенная комиссия вызвала Бруно и учинила ему допрос: каковы его политические воззрения, «не идет ли он по той же дорожке, что и отец», а если не идет, то почему не записывается в фашистскую партию?
Тут— то Бруно и прорвало. Он сказал, что память об отце ему дороже всего на свете. А когда его стали допрашивать построже, Бруно заявил, что в жизни своего отца он одобряет все, в том числе и его политические убеждения. И поэтому-то он и не записывается и никогда не запишется в фашистскую партию, хотя он -не коммунист и вообще политикой не интересуется; он — просто железнодорожник и после смены думает только о том, как бы провести свободные часы в кругу своей семьи. Но его оговорок слушать не стали. Бруно отстранили от работы, пока не будет утверждено его увольнение.
То же самое, только проще, проделали и с его тестем. Землекоп Антонио также считал, что политикой заниматься не нужно, достаточно раз в пять лет голосовать за социалистов. Однако, когда его приперли к стенке, допрашивая, одобряет ли он образ мыслей своего зятя, то старик не смог сказать, что он его осуждает. И так как Антонио был на поденной работе, то с ним разделались быстрее и уволили сразу. Легко представить себе, как это. отразилось на бюджете семьи.
Но утверждать на основании подобных фактов, что наша улица утратила свою веселость и страсть к сплетням, было бы искажением истины, чистейшим прикрашиванием. Люди помнили, что нужно жить час за часом, день за днем, недели, месяцы и годы, которые неуклонно следуют друг за другом. И ведь у сердца есть тысячи способов обманывать себя. (Мы часто говорим «сердце», но речь-то идет о совести.)
Ошибается тот, кто думает, что корнокейцы совершенно «раздавлены гнетом фашистской диктатуры». Никогда еще не было на виа дель Корно столько озорных выходок. как теперь. Всех обуяла страсть к сплетням, шуткам, дурачеству и интригам. Словно с обоих концов улицы раз и навсегда опустились железные шторы, и виа дель Корно сказала остальному человечеству: «Спокойной ночи».
Позавчера Стадерини распустил слух, что Клоринду в юности соблазнил дядя — священник из Варлунго и, чтобы откупиться от нее, старый обольститель дает теперь Ривуару денег взаймы. Орудуя шилом, дратвой и молотком, сапожник сочинил эту новость, как выдумывает журналист очередную «утку». Однако Ривуар для очистки совести решил расспросить жену и выяснить дело. Бедняжка Клоринда начала с отговорок: «Удивляюсь я тебе, Серафино», но, пытаясь оправдаться, все больше путалась и сбивалась. Наконец пробормотав: «Я была так молода!», она без чувств упала на руки мужа.
Это было позавчера. А вчера Ривуар отомстил сапожнику. Он возвестил у всех окон, и в особенности под окном у Фидальмы, что каждую субботу Стадерини вечером встречается с Розеттой (полгода назад она вышла из Санта-Вердиана). Свидания происходят в гостинице на виа дель Аморино, а иногда даже в рощице у крепости Бассо.
Вот и есть чем заполнить день — сплетни бегут от двери к двери, от окна к окну. Невольно спросишь, куда же зайдут таким путем наши друзья. Оказывается, не очень далеко. Всего только до кабачка на виа деи Сапонаи, где Стадерини и Ривуар, заключив перемирие, нашептывают друг другу, что Семира сидит в доме землекопа Антонио дольше, чем полагается, что тут происходит роман под предлогом родственных отношений, возникших после брака Бруно и Клары. Ведь Семира вдовеет уже восьмой год, и ей всего сорок пять лет, а на вид и того меньше… Бедняжка Леонтина! И хоть не хочется бросать тень на безупречную женщину, но, может быть, и на этот раз дьявольское лукавство сапожника попало в точку: во всяком случае, он в ту пору провидел возможное развитие чувств!
Так вот и живет виа дель Корно в этом болоте. Люди словно и забыли, что Уго уже три месяца сидит в тюрьме и что за невозможностью предъявить ему какое-либо обвинение, кроме хранения листовок, бывших легальными в период их напечатания, его отдали под суд «за насильственное задержание и нанесение побоев коммивояжеру Освальдо Ливерани». Ристори вызывали в качестве свидетеля, он давал показания и сказал, что это правда. И ведь это действительно правда — кто может это отрицать? Пусть корнокейцы потешаются друг над другом: yже многие годы они таким способом выражают свою взаимную приязнь. А фашизму они в сердце своем говорят: «Нет!», и Карлино это прекрасно знает. Но все они, если их спросить, начнут это отрицать: «Да лопни мои глаза!» Оставим их, пусть забавляются пересудами.
А сколько было болтовни, какие побежали сплетни от двери к двери и от окна к окну, когда Фидальма «накрыла» Марио и Милену, увидела, что они «гуляют под ручку по парку»! Милена всего несколько месяцев, как овдовела, и еще носит траур. Позор! Скандал! Посыпались шутки, прибаутки, укоры и насмешки! Но когда однажды вечером полицейские явились за молодым печатником, отношение к нему сразу изменилось. Теперь все трепетали за Марио. Притаившись у дверей и окон, каждый с бьющимся сердцем следил, как Милена с равнодушным видом прошла под носом у полицейских, а потом, конечно, побежала предупредить Марио, который был еще на работе. Люди молчали, но мысль у всех была одна:
«Беги, Милена, беги скорее!»
Было пять часов; Марио вышел из типографии и двинулся один по спуску Пино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113