Ты думаешь? вот я выйду за него, тогда матери придется бросить работу и заняться хозяйством, а отец зарабатывает мало, и семья помрет с голоду. Ну, допустим. А сколько лет вашим малышам?
— Ты нехороший, Бруно. Это ты по вечерам другой, а не я.
— Посчитаем по пальцам. Ад еле двенадцать лет, Джиджино — десять, Палле — семь. Они смогут помогать семье лет через десять, не раньше. Значит, мы должны десять лет сидеть у моря и ждать погоды!
— Видишь, видишь, какой ты лгун! Я тебя всегда прошу: подождем, чтобы Ад еле подросла и могла заменить меня.
— Короче говоря, три или четыре года. А ты знаешь, сколько это будет часов?
— Я иду домой!
— Поцелуй меня!
— Нет! Ты меня целуешь, а потом опять заводишь свое!
— Ты все-таки хочешь знать, что у меня было на душе? Не будешь меня больше «усмирять», если я тебе скажу?
— Не буду. Скажешь, когда захочешь.
— Мне сейчас хочется. Я могу сказать, потому что теперь это уже прошло. Ты вчера был в коротких штанах. Ты был смешной. Я это сообразила только потом, когда мы расстались… А сегодня ты опять в спецовке. Ты не обиделся?
— Да нет! Ты меня всегда видела в рабочем костюме просто потому, что у меня другого нет. А вчера я на работе выдрал вот тут здоровый клок… Нечего смеяться! И дома никто не мог мне починить, вот я и надел старые штаны, чтобы тебе не пришлось меня долго ждать. Мне было так приятно, что ты делала вид, будто не замечаешь!
— Да так и было, я тебя уверяю; все это пустяки.
— Ну, зато в воскресенье — готовься. Я тебя удивлю.
— Придешь в новом костюме?
— Да, я купил материю в рассрочку. Очень красивая, серая. Как, по-твоему, какой пиджак мне больше пойдет: однобортный или двубортный?
— Сейчас в моде однобортные. Ну, мне пора домой. Послушай, я ровно в полночь смотрю на часы. Запомни. Ровно в полночь. И ты тоже смотри — так мы будем имеете.
— А если мои часы бегут, а твои отстают?
— Значит, мы не любим друг друга.
— Что общего у часов с любовью? Брось ты такие слома говорить. Суеверная!
— Скажи еще: «Я тебя усмирю!»
— Обязательно усмирю!
— Коррадо?
— Что?
— Если тебя кто спросит на улице, пожалуйста, скажи, что Клара и Бруно здесь, у меня.
— Хорошими делами ты стала заниматься!
— Ну не сердись, это в последний раз.
— Ты уж слишком добра к этим «ангелам-хранителям». А у них дело-то кончается угольной лавкой!
— Коррадо!
— Ладно, уговорились — в последний раз.
«Ангелы— хранители», которые гибнут в угольной лавке, — это падшие ангелы; они барахтаются среди угольных, куч, пытаясь выбраться на свет божий, и не замечают, что погружаются все глубже в черные недра. А если замечают, то стараются об этом забыть. Они барахтаются, они ищут не только света и воздуха, но и утешения, любви.
Спросите об этом у Ауроры. Спросите у нее, что значит терпеть старика Нези, терпеть его грязь, его костлявые ноги, табачное дыхание, его развращенность, терпеть его каждый вечер с восьми до десяти. Он заставляет Аурору давать ребенку макового отвара, чтобы тот спал и не мешал им; требует, чтоб лампа стояла в ногах постели и в комнате царил голубой полумрак; чтобы Аурора ложилась в одном чулке и чтоб на этом черном чулке была красная подвязка. Это еще пустяки: обо всем остальном Аурора не рассказала бы даже на исповеди. Он говорит непристойности, и Аурора должна ему отвечать; и она действительно отвечает, возбуждается сама, разжигает его похоть и подчиняется ей, удовлетворяя свое и его вожделение.
Отвращение наступает потом, когда Нези уходит и Ауроре нужно убрать комнату и разбудить ребенка, чтобы дать ему грудь, ту же самую грудь…
Ребенок оглушен снотворным. Он еле открывает глазки и зевает. Аурора насильно вкладывает сосок в его полуоткрытый влажный ротик; ребенок инстинктивно начинает сосать во сне. От прикосновения его губок мать вздрагивает, а потом разражается отчаянным плачем. Она сидит, прижимая младенца к груди, и рыдает, вся дрожа, всхлипывая и шмыгая носом, как девочка. Слезы капают на личико ребенка. Она поспешно вытирает его. Тогда малыш просыпается, широко раскрывает глаза, улыбается, не выпуская соска и кладет ей ручку на грудь.
Аурора садится у лампы под абажуром с кисточками, стоящей на подставке черного дерева. Взгляд ее затуманен слезами, и новая мебель, красные и черные шестиугольники кафельного пола, — колыбель ребенка с тюлевым пологом плывут у нее перед глазами, как кадры кинокартины. Постепенно слезы иссякают. Лишь время от времени Аурору еще сотрясают рыдания, но она старается сдерживать их, чтобы не потревожить ребенка, спящего у нее на коленях. Она смотрит в одну точку остановившимся взглядом, ничего не видя, ни о чем не думая, как во сне или как мертвая. Внезапно она вздрагивает, словно очнувшись после долгого обморока, и удивляется, как это ребенок не упал у нее с колен. Надо бы положить его в колыбельку, но у Ауроры нет силы встать, руки и ноги не слушаются, она опустошена, словно из нее высосали всю кровь. Она не устала, а как будто все внутри у нее выгорело, и только тень ее сидит на стуле и баюкает ребенка. Однажды вечером ей подумалось: «Я похожа на Пиноккио с последней страницы книжки».
Милена насильно заставляла Аурору читать «Пиноккио», но ей не нравилась эта сказка. Бьянка тоже говорила: «Такие книжки не для девочек, а для мальчишек». Но Милена стояла на своем: «Если ты прочтешь „Пиноккио“, и тебе принесу „Бабушкины сказки“. Это были единственные книги, которые Аурора прочла, прежде чем добралась до Инверницио . Тогда ей было уже пятнадцать лет. Романы ей давала Бьянка. Милена после «Руки покойницы» о них и слышать не хотела, говорила, что они ей противны и нагоняют скуку. В те времена Милена читала «Трех мушкетеров». А Клара всегда говорила, что у нее от чтения голова болит. Вот дурочка! Она не прочла даже «Покинутой в брачную ночь»! Страшно интересный роман с продолжением. По четвергам разносчик приносил очередной выпуск на дом. Нужно было заплатить одну лиру за начало, а потом по двадцати пяти чентезимо за выпуск. Роман тянулся бесконечно; каждую неделю появлялся какой-нибудь новый герой. Аурора брала эти выпуски в комнате Джезуины, когда приходила навещать Синьору. она тайком уносила книжечку, а потом незаметно клала обратно. Завладев книгой, Аурора звала из окна Бьянку, и они вместе глотали страницу за страницей. Звать Милену было бесполезно: с тринадцати лет мать уже не пуска-па ее на улицу. У Бьянки была мачеха, которая не давала ей покоя. А у Клары все еще куклы в голове. Аурора садилась рядом с ней на ступеньку крылечка и, словно маленькой, говорила: «Здравствуйте, синьора. А ваш муж еще спит?»
Рядом с Клариной дверью — угольный подвал. Нези вечно стоит на пороге своей лавки; он часто подзывал Аурору и давал ей два сольди на мороженое или на вишни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113