Вообще Элиза оказалась весьма привлекательной женщиной, ему хотелось задержать ее, пусть бы выспалась и ушла позже, чем он, хотелось оставить ее в постели и заботливо укрыть одеялом. Освальдо жаждал супружеского мира и покоя. Это стоило бы ему всего на несколько лир дороже. Но именно поэтому он и не задерживал Элизу. Когда опьянение проходило, он хорошо понимал, что каждый жест Элизы — только притворство. Когда Элиза одевалась, не зная, что он следит за ней, на лице у нее была некрасивая гримаса усталости и отвращения. Освальдо становилось жалко ее, и он чувствовал угрызения совести.
Но когда Элиза уходила, он ложился на ту сторону постели, где она обычно спала, вбирал в себя тепло, оставленное ее телом, вдыхал запах ее волос, которым была пропитана подушка. Ему было страшно оставаться наедине со своими мыслями, и в ранний, предрассветный час, пока еще не звонил будильник, Освальдо, ища поддержки и сочувствия, цеплялся за то неуловимое, нематериальное, что оставило недавнее присутствие Элизы. И он шептал о том, что думал, словно Элиза была еще здесь, рядом, и слушала его, роняя «да» и «нет» по своему обыкновению.
Освальдо боялся своих мыслей, потому что боялся людей, о которых думал.
Неделю назад в гостиницу пришла открытка из фашитской организации: Освальдо приглашали явиться туда к половине десятого вечера. Он едва успел помыться, у него не осталось и десяти минут на ужин.
Его принял камерата Утрилли из дисциплинарной комиссии, человек за сорок лет, плешивый, с лисьей физиономией; странное его сходство с Нанни в свое время поразило Освальдо. В комнате были Карлино и камерата Амадори по прозвищу «Усач» — один из героев кровавой экспедиции в Рикони. Присутствовал и Вецио, зять Освальдо. Черная рубашка была только на одном Утрилли.
Освальдо встретили улыбками, пожали ему руку. Сна-чала он решил, что вызвали его для того, чтобы помирить с Карлино. Но Вецио показался ему каким-то встревоженным; едва Освальдо вошел, зять шепнул ему, как бы извиняясь и предвосхищая неприятные известия:
— Они потребовали, чтобы и я тоже пришел. Я тебя весь вечер искал, хотел предупредить.
Утрилли постучал по столу гильзой от орудийного снаряда, служившей теперь пресс-папье.
— Прошу не секретничать, — сказал он. — Садись, Ливерани.
Освальдо сел за стол напротив него. Амадори и Вецио — справа и слева от Освальдо. Карлино остался стоять рядом с Утрилли.
Освальдо подумал: «Сейчас они меня убьют».
Он и сам не знал, почему у него явилась такая мысль, но приготовился к смерти со спокойствием невиновного.
Он увидел, что Утрилли протягивает ему какую-то бумагу, и услышал его вопрос:
— Узнаешь это письмо?
Освальдо взял листок, и внезапно ему все стало ясно. «Теперь они меня обязательно убьют», — подумал он. Но Утрилли, не дав ему времени на размышления, настойчиво повторил.
— Узнаешь или нет?
В его тоне звучала насмешка и угроза.
— Да, — сказал Освальдо.,
— Еще бы! Ну-ка прочти, пожалуйста!
— Я знаю, что тут написано. Я сам это писал!
— А-а, значит, ты писал! Значит, это ты писал дуче, что мы здесь, во Флоренции, ведем себя, как банда насильников, и что мы губим нашу фашистскую революцию!
Освадьдо нашел в себе силы сказать:
— Не совсем так.
— Ну, примерно! И ты по-прежнему держишься такого мнения?
Вецио не дал Освальдо ответить. Он положил зятю руку на плечо и, предостерегающе сжимая его, сказал:
— Ну же, Освальдо! Признай, что ты ошибся. Ты написал письмо в минуту заблуждения и сейчас же раскаялся в своей ошибке.
Теперь Освальдо был уверен, что его ждет смерть. И он смотрел очами жертвы на своих единоверцев, которые так унижали идею, запятнав себя злодеяниями и преступной круговой порукой. Он не сомневался, что письмо не дошло до дуче. Кто-то перехватил его. Значит, разложение коснулось и самых близких сотрудников дуче!
Снова заговорил Утрилли:
— Мы вызвали твоего зятя, во-первых, потому, что в свое время он поддержал твое заявление о приеме в фашистскую партию; во-вторых, потому, что он настоящий фашист и, как твой родственник, сможет засвидетельствовать перед всеми правильность происходящего сейчас разбирательства.
Освальдо попытался заговорить.
— Подожди, — прервал его Утрилли. — Сначала я должен предъявить тебе обвинение. — Он вытащил из красной папки какой-то листок. — Четвертого августа текущего года ты представил в федерацию рапорт, в котором обвинял камерата Карло Бенчини в буйстве и жестокости. Дело разбиралось четырнадцатого августа, и ты был признан виновным в клевете, тем более тяжкой, что она была направлена против ветерана нашего движения, повинного лишь в том, что он энергично разоблачал твое увиливание и пассивное отношение к революции. Ввиду твоего честного, хоть и не блестящего прошлого в отношении тебя была принята довольно мягкая мера взыскания, а именно, временное исключение на шесть месяцев. Но ты не удовлетворился этим решением и двадцать пятого августа осмелился обратиться к дуче, послав ему письмо на двух страницах, содержание которого я считаю бесполезным пересказывать. Теперь мы спрашиваем тебя, камерата Освальдо Ливерани, какого ты заслуживаешь наказания?
Освальдо посмотрел вокруг и увидел жесткие, враждебные лица. На губах Карлино застыла злобная улыбка. Амадори, казалось, наскучила процедура, и он с нетерпением ждал момента расправы; Утрилли положил руки на стол, довольный своей речью; Вецио избегал его взгляда и, стараясь придать себе непринужденный вид, зажигал папиросу. Теперь-то уж Освальдо наверняка знал, что его убьют, в нем не было больше страха, а только покорность. Но ему хотелось оставить о себе память: «Надо красиво умереть», — мелькнула у него мысль. Твердым голосом он заявил:
— Это письмо подсказала мне совесть. Сегодня меня не поняли, но я уверен, что когда-нибудь дуче выслушает меня.
Они не дали Освальдо кончить: Амадори первый ударил его наотмашь. Вецио встал и направился к двери.
— Учтите все-таки, что это работящий парень, — сказал он на пороге, и дверь за ним захлопнулась.
Но смерть — это не потаскушка, которой можно назначить свиданье. Ее ждешь, а она проходит мимо. Когда Освальдо посмотрелся в зеркальные стекла кафе «Колоннине», оказалось, что у него даже нет никаких ссадин на лице, он только стал весь красный, был оглушен и обессилел, словно после долгого бега. У него стучало в висках, мозг и сердце жгло огнем, мокрая одежда пропахла мочой. Он помнил, что Карлино, выталкивая его последним пинком, сказал:
— Это еще цветочки! Скоро будут и ягодки. А Утрилли, приоткрыв дверь, добавил:
— А пока что жди исключения!
В этом— то и был для Освальдо весь ужас: исключение, гражданская смерть! Невозможность участвовать во «второй волне», а ведь она близится и должна быть «решающей»… «Жизнь кончена», -думал Освальдо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113