Что же касается последней, шестнадцатой, то Синьора получила письменное заявление, в котором бывший обладатель карточки заверял «честью депутата и криминалиста», что предал фотографию пламени, а пепел развеял по ветру в тот самый день (но об этом ей было сообщено уже устно) — вернее, в ту самую ночь, когда он решил, что «стал наконец серьезным человеком». Достигнув своей цели, Синьора сказала: «Теперь уж никто не может показать, какой я была когда-то. Слова в счет не идут, слова — это ветер. Пусть видят меня такой, какой я стала». (Правда, с этих пор видеть Синьору могли лишь очень немногие.)
Пока Синьора разыскивала свои фотографии, она осквернила светлые воспоминания многих людей, разожгла угасшую ревность, растравила старые раны. Синьора отнеслась к этому с циническим безразличием, как та молодая куртизанка, чьи портреты она последовательно уничтожала. Все ее знакомые, за исключением одного, были еще живы и все занимали теперь высокое положение в обществе. Синьора поздравила себя с тем, что всегда «хорошо разбиралась в людях». Возможно, Синьора забыла, что изображенная на фотографиях красавица, вступая в связь, имела обыкновение говорить: «Больше денег — дольше дружба» — и дарила свои портреты только молодым людям, самым красивым, богатым и самым щедрым. Синьору порадовало и то, что все сохранили ее портреты. Больше всех взволновался при свидании с нею тот, у кого она вытребовала свою одиннадцатую фотографию. Он согласился вернуть портрет при условии, что они проведут день вместе как добрые, старые друзья: он покажет ей Тревизо, где она ни разу не бывала. Вечером он сказал, что никогда не мог ее забыть, и — слово за слово, дальше — больше — предложил ей наконец выйти за него замуж. Поняв, что фотография, заключенная в перламутровую рамку — бог знает какой ценности! — находится в опасности и что уговаривать его значило бы лишь усложнять положение, Синьора выдавила несколько слезинок и, сделав вид, что она тронута, согласилась. Они вместе легли в постель — «это было так мучительно!», а ночью, пока он спал, она встала, спокойно оделась, взяла фотографию и с первым же поездом уехала из Тревизо. (Она подсыпала ему в кофе снотворного: чтобы получить фотографию, она была способна даже отравить его.) Когда со всем этим было покончено и как будто уже не оставалось ни одного свидетельства ее былой красоты, Синьора вспомнила, что однажды она позировала художнику, приятелю своего друга. Найти этого друга было не трудно, но получить портрет оказалось делом сложным и обошлось дорого. Купив его, Синьора пожалела, что потратила столько денег и столько времени: портрет не был похож. Она узнала себя только по платью. Нет, разве такой она была в те годы! Да ничего похожего! Друг согласился с этим. «И все-таки, — сказал он, — это хорошая картина!» — «Но я же не была такой!» — «Конечно, нет! Но что-то здесь есть от твоего прежнего облика». Она уничтожила и этот портрет, чтобы не осталось и тени прежней ее красоты. У нее сохранилась лишь рама с медной дощечкой, на которой было написано имя художника, а рядом, буквами помельче: «Портрет дамы».
Сопоставив то, что увидела Джезуина, с тем, что «слово в слово» сообщила Лилиана о своем разговоре с мужем в тюрьме, Синьора первая составила ясное представление о краже на виа Болоньезе. А ведь она не вставала с постели.
— Пойди скажи Нези, что мне надо поговорить с ним, — приказала она Джезуине.
Глава третья
Судя по началу июня, лето обещало быть памятным для метеорологов. Швейная мастерская на виа Торнабуони завалила работой петельщицу с виа дель Корно: клиенты раньше обычного собирались на летний отдых и заказывали серые костюмы, и кремовые брюки. Петлям, обметанным Кларой и ее матерью, предстояло наслаждаться морем и чистым воздухом. Ближайшие месяцы не должны пройти бесследно для нашей улицы. А жара уже и сейчас не давала никому покоя. Синьора велела включить вентилятор, стоящий на комоде в ее спальне.
Но лошадей запрягают и в жару, только надевают на них шляпы для защиты от солнца; кашляя, словно в январскую стужу, они тянут пролетку или телегу, высоко нагруженную ящиками, корзинами с винными бутылями, мешками с мукой; возницы останавливаются около кузницы. Спины лошадей мокры от пота: у молодых лошадей, на которых приезжают из окрестностей города фатторе и помещичьи сынки, пот пахучий и теплый, как пульсирующая кровь; у извозчичьих кляч он холодный, точно у чахоточных. Кузнец тоже обливается потом, словно нормандский тяжеловоз. Вчера вечером в кино показывали «Мачисте в аду», и кузнецу казалось, что он видит самого себя в кожаном со шлейками фартуке и в прилипшей к телу рубахе. А сейчас он осторожно и уверенно поднимает ногу коня и, зажав ее между колен, вынимает гвозди из истершейся подковы. Потом берет нож и снимает с копыта образовавшуюся мозоль. Лошадь тихонько пoстукивает о камень раскованным копытом. Коррадо раздувает мехи, железо раскаляется и становится ковким. Захватив подкову длинными клещами, кузнец кладет ее на наковальню и начинает бить по ней молотом. Подкова получится, как новая. Молот бьет мерными и точными уда рами, словно палица Геркулеса. Вместе с тем движения Коррадо виртуозны, точно у фокусника. Он играет с рас каленным железом, будто кошка с мышью, кошка тихонько подталкивает мышь лапой, заставляет ее бежать и, мигом настигнув, впивается ей в затылок зубами. Длинными клещами, зажатыми в левой руке, Коррадо терзает железо, гоняет его по наковальне, поймает, отпустит и снова схватит. Он переворачивает подкову с одной стороны на другую и с каждым ударом молота, который держит в правой руке, все больше сгибает ее и сплющивает.
Все это он делает ловко и проворно, с быстротой копьеметателя или фехтовальщика. Раскаленное докрасна железо рассыпает целый фейерверк искр, но постепенно тускнеет, темнеет и под ударами молота приобретает наконец нужную форму.
Коррадо снова наклоняется, зажимает ногу лошади коленями, как тисками, накладывает на копыто еще не остывшее железо. Слышится слабое потрескивание, легкое облачко дыма обволакивает лицо Коррадо, тянет запахом паленого.
Лошадь, слегка дернувшись, продолжает жевать овес и поводит вокруг глазами — ищет своего хозяина. Коррадо вбивает гвозди, закрепляя подкову. Последним ударом молотка он загибает концы гвоздей и вгоняет их в поверхность копыта.
Коррадо выпрямляется во весь рост и вытирает пот со лба огромной волосатой рукой, на которой вытатуирована балерина.
Подручный выполняет ту же работу, что и Коррадо, но не так быстро и не так искусно. Хотя ему немногим больше двадцати лет, работа в кузнице вконец изматывает его. Лицо у него бледное, словно у сапожника, который целый день сидит сгорбившись за своим низеньким столиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113