Нанни был одним из наиболее рьяных. Он пробрался к самой балюстраде и уцепился за нее, чтоб не потерять места. Когда ввели подсудимых, он подал знак сначала Джулио, потом Моро. Они сделали вид, что не замечают его. Кадорна тоже. Но любовница Моро, которую усадили на скамью перед решеткой, обернулась к Нанни, плюнула на пол и растерла ногой, чтоб предатель понял.
Тогда Нанни нырнул в толпу и стал слушать из последних рядов; лицо его пожелтело, глаза бегали, как у лисы, попавшей в западню. Рядом с ним оказалось двое карабинеров, которых поставили следить за порядком в публике; их присутствие еще больше усиливало смятение Нанни. Он ушел.
На следующий день на вопрос Фидальмы, осведомлявшейся, почему он не идет на второе заседание, Нанни ответил, что он, как поднадзорный, не имеет права находиться в здании суда. Превосходное алиби; соседи утешали Нанни и подробно рассказывали о ходе процесса, который длился четыре дня и закончился в пятницу вечером.
Лилиана ни разу не была в суде. Джулио запретил ей приходить. «Я не хочу видеть, как ты мучаешься, — сказал он ей при свидании. — Тебе, наверно, покажется странным, но, право, если тебя не будет, я буду чувствовать себя уверенней».
В перерывах между заседаниями Лилиана видела мужа в окно подвальной камеры трибунала, выходившей на Борго деи Гречи, параллельной виа дель Корно. Сержант карабинеров позволял Джулио цепляться за решетку окна, прорезанного вровень с улицей. Джулио подтягивался на руках, а Лилиана становилась на колени. Кроме решетки на окне была еще сетка, частая, как сито. Но все же они касались друг друга, прижимая руки к этой сетке. Лилиана взяла ребенка от кормилицы и как-то раз принесла его показать Джулио. Девочка выросла и больше уж не плакала.
А Лилиана плакала. Ей казалось, что и Джулио плачет. (Ведь он в первый раз попал в тюрьму с тех пор, как они поженились.) В голосе его слышались слезы, а лица через густую сетку Лилиана не могла различить: перед ней была лишь какая-то тень.
— Теперь иди домой, — говорил он, — Иди, я не хочу, чтоб ты видела, как меня посадят в тюремную карету в наручниках. Я знаю, какую жертву ты для меня принесла. Что я могу тебе посоветовать? Оставайся у Синьоры, если тебе там хорошо. Теперь для меня дело кончится скверно, Лилиана! Спасибо тебе за все, и от друзей тоже спасибо.
И он спрыгивал вниз. Лилиана слышала его голос, доносившийся из-под земли: «Приходи в полдень… Приходи в семь… Приходи завтра… Приходи в семь… Приходи' в полдень… Сегодня вечером вынесут приговор…»
Вечером в пятницу, после приговора, Джулио не захотел подтянуться к решетке. Лилиана звала его, став на колени, просунув голову в квадрат решетки, прижавшись лицом к сетке. Наконец послышался его голос:
— Десять лет, Лилиана, десять лет! Ты уже,знаешь? Я тебе буду писать. Сейчас меня уводят. Пиши мне! Поцелуй девочку!
— Джулио!
— Лилиана!
— Джулио! Джулио!
— Лилиана! Запомни, Нанни — шпион! Все из-за него! Синьора, в объятиях которой Лилиана выплакивала свое горе, сказала:
, мы разочтемся и с Нанни! Адвокаты тоже хороши! Паршивцы этакие! Я выставила такую коллегию защитников, какой не бывало со времен процесса Фускати! Шесть тысяч лир! А они даже не добились признания смягчающих обстоятельств!
Но если бы попросить бригадьере произвести экспертизу почерка, каким написаны полученные им анонимные письма, которые подали ему мысль о «двадцати пяти дополнительных обвинениях», то оказалось бы, что все эти письма напр!саны рукой Синьоры.
Сапожник Стадермни, пожертвовав заработком, не пропустил ни одного заседания. Он сказал:
— Джулио выйдет в 1936 году! К этому времени много воды утечет!
— Девочка тогда уж кончит начальную школу, — сказала Клара,
Фидальма, вспомнив о своей обязанности репортера, спросила:
— А где Нанни, что его не видно?
— Дома. У него, кажется, лихорадка, — ответила Леонтина. А Луиза Чекки добавила:
— Еще бы! Вечно торчит в дверях! Наверно, простудился!
Хуже чем простудился!
Однако Нанни мучают не угрызения совести. Сидел он дома и размышлял только от страха за собственную шкуру. Теперь он был уверен, что Джулио, Кадорна, Моро и его сожительница знают, что именно он — доносчик, сообщивший, как Джулио спрятал у себя под кроватью краденое добро. Неважно, когда именно Джулио убедился в этом. Они знают — и это главное. А раз им все известно, то, несомненно, об этом сообщили и воровскому сообществу. Все жулики Флоренции знают, что Нанни «снюхался с полицией». И они лишили его права гражданства в маласарде.
Нанни теперь в положении разжалованного кадрового офицера, священника, лишенного сана, художника, потерявшею зрение. Он испытывает чувство, похожее на ужас Освальдо, боявшегося пропустить «вторую волну», на смятение У го, думавшего, что товарищи считают его предателем. Есть, конечно, разница в худшую сторону: Нанни действительно предатель. Но сходство в том, что для Нанни, как для Уго и для Освальдо, самое главное в жизни — сохранить уважение и доверие своих собратьев. Существует честь партийная, классовая, а бывает и честь кастовая. Разумеется, здесь есть градация ценностей, но гамма чувств не меняется.
Нанни такой, каков есть, каким сделала его жизнъ.
Но ему нечего ждать ни жалости, ни прощенья. И он это сознает. Он разорвал узы солидарности, соединяющей людей, которые ведут одинаковую жизнь и совместно защищаются от врагов. Нанни предал свою касту. И хотя он с делал это, чтоб уйти от зла к добру, — все равно предательством не спасаются. Нанни стал служить бригадьере, испугавшись плетки и прельстившись подаренной тосканской сигарой. А из страха перед дубинкой да за малые поощрения в виде табака он доносит Карлино о «погоде» на виа дель Корно.
Но для маласарды достаточно его связи с бригадьере. это означает гражданскую смерть. Если заболеет Элиза, или ее арестуют за проституцию, или если она бросит Нанни и он будет вынужден снова «работать», ему придется рассчитывать только на свои собственные силы. А они теперь слабы, ненадежны. Нанни никогда не умел ловко «работать». Его специальность — кража со взломом, и для такого дела требуются сообщники и предприимчивость, которой у него никогда не было. Следовательно, у него всегда перед глазами призрак голода, который каждую минуту может стать реальностью. Рано или поздно Нанни придется «идти на добычу», промышлять одному. Он уже ощущает на запястьях холод стальных наручников, слышит голос бригадьере: «Я ведь говорил, что тебе не выйти из-под надзора!» С ужасом и отвращением он чувствует на щеках и на губах плевки своих собратьев но время прогулок на тюремном дворе и боль от побоев, которыми заключенные угощают его в камере. Никто, не даст ему даже понюшки табаку, не на что будет нанять адвоката, придется довольствоваться «защитником по назначению».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Тогда Нанни нырнул в толпу и стал слушать из последних рядов; лицо его пожелтело, глаза бегали, как у лисы, попавшей в западню. Рядом с ним оказалось двое карабинеров, которых поставили следить за порядком в публике; их присутствие еще больше усиливало смятение Нанни. Он ушел.
На следующий день на вопрос Фидальмы, осведомлявшейся, почему он не идет на второе заседание, Нанни ответил, что он, как поднадзорный, не имеет права находиться в здании суда. Превосходное алиби; соседи утешали Нанни и подробно рассказывали о ходе процесса, который длился четыре дня и закончился в пятницу вечером.
Лилиана ни разу не была в суде. Джулио запретил ей приходить. «Я не хочу видеть, как ты мучаешься, — сказал он ей при свидании. — Тебе, наверно, покажется странным, но, право, если тебя не будет, я буду чувствовать себя уверенней».
В перерывах между заседаниями Лилиана видела мужа в окно подвальной камеры трибунала, выходившей на Борго деи Гречи, параллельной виа дель Корно. Сержант карабинеров позволял Джулио цепляться за решетку окна, прорезанного вровень с улицей. Джулио подтягивался на руках, а Лилиана становилась на колени. Кроме решетки на окне была еще сетка, частая, как сито. Но все же они касались друг друга, прижимая руки к этой сетке. Лилиана взяла ребенка от кормилицы и как-то раз принесла его показать Джулио. Девочка выросла и больше уж не плакала.
А Лилиана плакала. Ей казалось, что и Джулио плачет. (Ведь он в первый раз попал в тюрьму с тех пор, как они поженились.) В голосе его слышались слезы, а лица через густую сетку Лилиана не могла различить: перед ней была лишь какая-то тень.
— Теперь иди домой, — говорил он, — Иди, я не хочу, чтоб ты видела, как меня посадят в тюремную карету в наручниках. Я знаю, какую жертву ты для меня принесла. Что я могу тебе посоветовать? Оставайся у Синьоры, если тебе там хорошо. Теперь для меня дело кончится скверно, Лилиана! Спасибо тебе за все, и от друзей тоже спасибо.
И он спрыгивал вниз. Лилиана слышала его голос, доносившийся из-под земли: «Приходи в полдень… Приходи в семь… Приходи завтра… Приходи в семь… Приходи' в полдень… Сегодня вечером вынесут приговор…»
Вечером в пятницу, после приговора, Джулио не захотел подтянуться к решетке. Лилиана звала его, став на колени, просунув голову в квадрат решетки, прижавшись лицом к сетке. Наконец послышался его голос:
— Десять лет, Лилиана, десять лет! Ты уже,знаешь? Я тебе буду писать. Сейчас меня уводят. Пиши мне! Поцелуй девочку!
— Джулио!
— Лилиана!
— Джулио! Джулио!
— Лилиана! Запомни, Нанни — шпион! Все из-за него! Синьора, в объятиях которой Лилиана выплакивала свое горе, сказала:
, мы разочтемся и с Нанни! Адвокаты тоже хороши! Паршивцы этакие! Я выставила такую коллегию защитников, какой не бывало со времен процесса Фускати! Шесть тысяч лир! А они даже не добились признания смягчающих обстоятельств!
Но если бы попросить бригадьере произвести экспертизу почерка, каким написаны полученные им анонимные письма, которые подали ему мысль о «двадцати пяти дополнительных обвинениях», то оказалось бы, что все эти письма напр!саны рукой Синьоры.
Сапожник Стадермни, пожертвовав заработком, не пропустил ни одного заседания. Он сказал:
— Джулио выйдет в 1936 году! К этому времени много воды утечет!
— Девочка тогда уж кончит начальную школу, — сказала Клара,
Фидальма, вспомнив о своей обязанности репортера, спросила:
— А где Нанни, что его не видно?
— Дома. У него, кажется, лихорадка, — ответила Леонтина. А Луиза Чекки добавила:
— Еще бы! Вечно торчит в дверях! Наверно, простудился!
Хуже чем простудился!
Однако Нанни мучают не угрызения совести. Сидел он дома и размышлял только от страха за собственную шкуру. Теперь он был уверен, что Джулио, Кадорна, Моро и его сожительница знают, что именно он — доносчик, сообщивший, как Джулио спрятал у себя под кроватью краденое добро. Неважно, когда именно Джулио убедился в этом. Они знают — и это главное. А раз им все известно, то, несомненно, об этом сообщили и воровскому сообществу. Все жулики Флоренции знают, что Нанни «снюхался с полицией». И они лишили его права гражданства в маласарде.
Нанни теперь в положении разжалованного кадрового офицера, священника, лишенного сана, художника, потерявшею зрение. Он испытывает чувство, похожее на ужас Освальдо, боявшегося пропустить «вторую волну», на смятение У го, думавшего, что товарищи считают его предателем. Есть, конечно, разница в худшую сторону: Нанни действительно предатель. Но сходство в том, что для Нанни, как для Уго и для Освальдо, самое главное в жизни — сохранить уважение и доверие своих собратьев. Существует честь партийная, классовая, а бывает и честь кастовая. Разумеется, здесь есть градация ценностей, но гамма чувств не меняется.
Нанни такой, каков есть, каким сделала его жизнъ.
Но ему нечего ждать ни жалости, ни прощенья. И он это сознает. Он разорвал узы солидарности, соединяющей людей, которые ведут одинаковую жизнь и совместно защищаются от врагов. Нанни предал свою касту. И хотя он с делал это, чтоб уйти от зла к добру, — все равно предательством не спасаются. Нанни стал служить бригадьере, испугавшись плетки и прельстившись подаренной тосканской сигарой. А из страха перед дубинкой да за малые поощрения в виде табака он доносит Карлино о «погоде» на виа дель Корно.
Но для маласарды достаточно его связи с бригадьере. это означает гражданскую смерть. Если заболеет Элиза, или ее арестуют за проституцию, или если она бросит Нанни и он будет вынужден снова «работать», ему придется рассчитывать только на свои собственные силы. А они теперь слабы, ненадежны. Нанни никогда не умел ловко «работать». Его специальность — кража со взломом, и для такого дела требуются сообщники и предприимчивость, которой у него никогда не было. Следовательно, у него всегда перед глазами призрак голода, который каждую минуту может стать реальностью. Рано или поздно Нанни придется «идти на добычу», промышлять одному. Он уже ощущает на запястьях холод стальных наручников, слышит голос бригадьере: «Я ведь говорил, что тебе не выйти из-под надзора!» С ужасом и отвращением он чувствует на щеках и на губах плевки своих собратьев но время прогулок на тюремном дворе и боль от побоев, которыми заключенные угощают его в камере. Никто, не даст ему даже понюшки табаку, не на что будет нанять адвоката, придется довольствоваться «защитником по назначению».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113